День ото дня становилось хуже. Я уже не вставал. Температура подскакивала до сорока. Забытье сменялось болезненным возбуждением. В меня вливали очередную порцию брома (с тех пор тошнит при одном упоминании). И снова все повторялось. Каждодневно брали кровь на анализ, но «ничего не находили». И продолжали лечить, не зная от чего, руководствуясь «динамикой температуры».
Изредка меня навещал брат-близнец. Поразительное сходство с больным и жизненная бодрость поначалу ввергали медперсонал в шок. Сестры заглядывали в палачу и, убедившись в наличии их «дохлого» пациента, удивленно восклицали: «Такого не может быть!», и потрясенные возвращались к себе на пост. В палате сразу воцарялось оживление. Брат приносил полные сетки - «авоськи», сумки и туго набитый вещевой мешок с сухим пайком (консервы, пакеты с крупами, чай, сахар, галеты, сгущенка, овощи, масло сливочное и растительное, комбижир, специи, сухари); хозяйственное и туалетное мыло; фрукты, лимонад и ситро. Рассказывал новости. Много говорил об экзаменах. Принесенное укладывалось под койку. К тому времени у меня пропал аппетит. Я ничего не ел. Только часто пил: мучила губы потрескались. Вода была мутной, неприятно теплой и отдавала затхлостью.
Мои предложения угощаться принесенным дружно отклонялись однопалатниками. Зато... Зато сменные санитарки, няни и уборщицы, дружно побросав орудия труда (ведра, швабры, тряпки), хищно выхватывали из-под койки сумки с едой и мылом. Никого не стесняясь и шумно ссорясь за обладание таким богатством, тащили подчистую все. Капитан возмущенно укорял их: «Что ж вы. курвы, мальца обираете?». «Курвы» никак не реагировали. Вырывая друг у друга сумки, стремительно исчезали за дверью. И еще какое-то время из коридора доносилась их сварливая и визгливая перепалка. На шум выглядывали в коридор из других палат. Вмешивалась дежурная сестра и решительно наводила порядок.
Все принесенное я раздавал. Мне это уже было НЕ НУЖНО. По встревоженным лицам врачей и окружающих понимал, что дела мои плохи. Я был в каком-то оцепенении, с трудом соображал и воспринимал окружающее, все чаще впадал в забытье. В бреду кого-то звал, с кем-то разговаривал, неожиданно вскрикивал. Ко мне подходили, прислушивались и, качая головой, отходили. Когда был совсем плох, звали дежурную сестру.
Однажды, в бреду, я начал наговаривать текст главы из «Краткого курса ВКП(б)». Капитан выскочил из палаты и вернулся с книгой в руках (тогда «Курс» был обязательной принадлежностью любого учреждения). Раскрыв соответствующую главу, он и остальные однопалатники с удивлением сверяли текст. И слушая мое бормотание, немели в изумлении: такого они не встречали в своей многострадальной жизни. А я продолжал говорить текст слово в слово.
Мне стало совсем плохо. Я не мог контролировать свои отправления. Терял сознание. Отобрали нательное и постельное белье, подложили клеенку. Я лежал обнаженным на голой клеенке.
Температура зашкалила за сорок один с половиной. Принесли ширму, но капитан грубо выставил санитарку за дверь, прошипев: «Что вы, уроды, человека живьем хороните?».
В угасающем сознании вдруг вспыхивали и с калейдоскопической быстротой сменялись видения. Они были зримы и отчетливы. Вначале — картинки из моей жизни. Затем все удалилось и растворилось. Казалось, я, бестелесный, лечу к чему-то очень ослепительному, меня уже нет, я где-то в другом месте. Позже мне объяснили, что я был близок к "коме", у меня был «кризис».
И в этот момент, по настоянию благоволившей ко мне медсестры, взяли кровь на анализ. Окончательно выяснилось: - как с самого начала и предполагала сестра.
Сестра была вызывающе красива, лет тридцати, естественна в общении со всеми и добра к больным.
Она протерла меня с головы до ног влажной марлей, принесла чистое постельное белье. Намочила простыню, отжала и укрыла меня. Приятная прохлада смягчила жар. Сестра дала какое-то питье. Мне стало легче. Температура пошла на убыль. Засыпая, я сжал ее запястье руки и так уснул.
Утром увидел ее рядом, на табурете. Она дремала, привалившись к тумбочке. Запястье по-прежнему было в моей руке. Я осторожно погладил и отпустил ее руку. Веки сестры дрогнули... На меня глядели чудесные, красивые глаза. Она устало произнесла: «Все хорошо. Будешь жить, мой мальчик! Это малярия». И улыбнулась. Голос и улыбка потрясли меня. В порыве признательности к спасительнице я схватил ее руку и поцеловал. Сестра смутилась и отдернула руку. Встала. Сказала: «Ну, я пошла. Выздоравливай». И вышла из палаты.
Все во мне ликовало. «Буду жить! Буду жить!», - повторял я. В палате понятливо улыбались. Оживление «дохлятины» радовало не только меня. С этого дня я пошел на поправку.
Оказывается, сестра (это мне поведал капитан) осталась после своей смены (ради меня?!) и просидела всю ночь рядом: не смогла (или не захотела?) разжать мою руку.
Новое лекарство, о котором все говорили, было недоступно. Меня пичкали страшно горькими хинными порошками, заставляя запивать какой-то мерзкой гадостью. Весь пожелтел. Во рту горечь. Я стал вставать. Что-то, мало похожее на съедобное, жевать, немного передвигаться на подгибающихся ногах и придерживаясь за стены. В коридоре, около сестринского поста, заглянул в зеркало и тут же отпрянул: на меня взглянуло взъерошенное, скелетоподобное, изможденное существо.
В палате донимали вопросом, как это я по памяти процитировал целую главу из «Краткого курса». Я отвечал: «Не знаю. Не помню». И, к своему ужасу, не мог вспомнить ни строчки из «Курса», ни экзаменационный материал. Мне передали, что зачтут годовые оценки и выдадут выпускной аттестат без экзаменов. Терзала мысль: «А вдруг не выдадут? Что тогда?»
Сестра ходила, гордая правильностью своего диагноза. Я чувствовал себя на седьмом небе при ее появлении. И совсем не обращал внимания на неприятные стороны больничного заключения...
Как добирался до училища, выйдя из больницы, помню смутно. Был жаркий день. Шумело в голове, стучало в висках, звенело в ушах, отдавалось в сердце. Все плыло и колебалось перед глазами. Подташнивало. Порой страшная слабость вынуждала останавливаться и присаживаться на скамейку, на бугорок, на траву; прислоняться к палисадам, заборам, стенам. В училище ходил недели две, покачиваясь, чем вызывал подозрительные взгляды: «Не пьян ли?»
В училище никого со своего курса не застал: все разъехались после выпуска по домам. Десятка полтора провинившихся воспитанников младших курсов неприкаянно бродило по территории и коридорам училища, избегая встреч с начальством. Мое состояние тоже не располагало к общению. Неожиданно появилось много свободного времени.
Мысли возвращались к только что пережитому. В моей признательности светло и по-доброму думалось о спасительнице-сестре милосердия, не побоявшейся пойти наперекор больничному безразличию. Сестра вырвала меня из бездны забвения и ласковой нежностью своей души вдохнула желание жить. Постепенно приятные воспоминания вытеснялись заботами дня. Что ожидает впереди? Какие еще неожиданности преподнесет амнезия? Еще в больнице доктор кратко и хмуро пояснил, узнав о бредовой декламации «Курса» и последующих попытках вспомнить хотя бы строчку: «Потеря памяти!», и посоветовал больше бывать на воздухе и не перегружать голову.
«Как?» и «Что?» перемежались в моем сознании применительно к воображаемым ситуациям, обстоятельствам и людям. Более всего меня тревожил вопрос о выпускном Выдадут ли? Когда? Не заменят ли его СПРАВКОЙ о прослушивании программы десятого класса? Такая справка не давала права поступления в высшие учебные заведения. Я был в призывном возрасте и «в случае чего» могли списать на флот матросом: прощай тогда и высшее училище, и офицерские погоны. ТАКОЕ случалось.
И вплоть до вручения документов я находился в тревожном ожидании. Напряженность с каждым днем усиливалась. Училище формально заканчивало свое существование. Странности и несуразности переходного периода обрушились на тех, кто оказался в училище. Внезапно возникавшие опасности отравляли жизнь.
Но это (может и поучительная для кого-то) - другая история.
Арбузный выезд
Для воспитанников, кто оказался в училище летом 1951 года, многое казалось несуразным, особенно отупляющие своей бессмысленностью назначаемые работы (якобы в воспитательных целях, но с каторжным душком). Вроде - откопать яму и засыпать вынутым грунтом яму в другом месте, а это значит перетаскать грунт метров на тридцать. Или демонстративно издевательские сборы окурков на территории. Бесцеремонная неаккуратность курильщиков болезненно переживалась не курящими и вызывала раздражающую неприязнь.
... На вечерней поверке появился начпрод (начальник продовольственного снабжения) капитан Ц. и объявил о выезде на бахчу на завтра. Новость обрадовала, как путёвка в однодневный рай. Вызвались все. Причина проста: полакомиться всласть арбузами и побыть хотя бы денёк подальше от озверевшего начальства. Капитан быстро отобрал нужное количество сборщиков. Заметив меня, кратко бросил: «Поедешь тоже - тебе полезно побыть на свежем воздухе». Я с облегчением вздохнул, поняв, что целый день не буду маяться дурной работой и изнемогать от злых мыслей.
Выехали рано утром на двух грузовиках. Бахча - на левобережье Волги в полусотне километров вниз. Ехали по страшно пыльной ухабистой грунтовой дороге. Длинный шлейф пыли стелился за машинами. Звук моторов изменялся от вибрирующего натужного урчания и воя на подъёмах до плавного убаюкивающего на ровных местах.
На нас встретила женщина - бригадир сборщиков арбузов - и развела по рабочим местам.
Работали только женщины разных возрастов. Все в платках, ловко закрывающих не только головы, но и лица от палящего солнца. На носах прилеплены листочки.
Мы были в рабочем платье (робах), на головах - белые чехлы от бескозырок.
Появление морячков вызвало радостное оживление. Нас угостили сочными сахарно-нежными арбузами. Ощущение после пыльной и тряской езды было сродни выпитому живительному нектару.
Бригадирша расставила нас так, что каждый оказался в паре со сборщицами. Работа началась. Незаметно разговорились. Женщины интересовались нашим житьём - бытьём и всякими повседневными мелочами. Обменивались шутливыми репликами. Арбузы складывали горкой. Оттуда переносили и грузили на машины, что стояли на краю бахчи.
Под смех и шутки работа пошла веселее. Солнце пекло немилосердно. Спрятаться и укрыться от палящего зноя некуда. Пот заливал глаза. К полудню большинство из нас притомились. Женщины, привыкшие к труду на земле, работали споро, ровно: каждое их движение было размеренным. Глядя на них, и мы старались не отставать.
Кое-кто заправил «гюйсы» (форменные воротники) под чехлы, чтобы уберечь шеи от ожога. Кое-кто пытался работать без обуви, но быстро отказался: ноги не привыкли к долгому хождению босиком по неровному грунту, да и арбузные плети оказались шершавыми и цепкими. Начав работать с обнажёнными торсами через час вынуждены были одеть робы (рубахи). Многие обгорели.
Перед самым обеденным перерывом случился инцидент, чуть было не испортивший всю идиллию согласия и взаимопонимания. Один бойкий воспитанник сыпал прибаутками, вызывая смех женщин. Заметив очень молодую и миловидную женщину, стал выстреливать комплименты. Та неожиданно густо покраснела и... заплакала. Плач перешёл в истеричные рыдания. Юный сердцеед опешил и в полной растерянности и недоумении замолк (откуда горожанину знать сельские патриархальные обычаи?). Сбежались женщины и возмущённо загалдели. Сам шутник под градом неприязненных взглядов и гневных выкриков стоял весь пунцовый от неловкости. Назревал скандал.
Услышав женский гвалт, быстро подошёл офицер. Мгновенно оценив обстановку, парой впечатляющих и энергичных фраз вразумил шутника за неуместную выходку, да так, что тот ещё больше покраснел и смущённо попросил прощения у обиженной женщины.
Сердобольные кумушки поведали офицеру, что эта женщина «на сносях», и прилюдное заигрывание подростка показалось ей постыдным: могли и мужу донести. Энергичное внушение бестактному сердцееду произвело впечатление на женщин: шум утих. Несколькими к месту сказанными шутками капитан разрядил обстановку и расположил к себе женщин, и те, согласно кивая головами и посмеиваясь, разошлись по рабочим местам. Уж очень им понравилась фраза: «Русские красавицы сведут с ума не только сорванца, но и зрелого мужика». Сам капитан имел успех у женщин своим обхождением.
Юного нахала отравили к машинам грузить арбузы и он, загребая пыль ботинками, с явным облегчением побежал на край бахчи. Взаимопонимание с «местным населением» было восстановлено. Работа продолжилась.
... Подъехала машина с обедом в термосах, начпрод с флотским радушием пригласил женщин откушать «флотского борща» и «макарон по-флотски» с традиционным компотом. Те, в свою очередь, предложили домашнюю снедь, у кого что было. Пожелавшие откушать матросских харчей ели из одной миски с напарниками. «Морячки» же с удовольствием поедали огурцы и помидоры, не обращая внимания на арбузы (объелись). Словом, получился семейный обед. Опять расцвели улыбками женские лица.
Один из наших, надкусив кусок черного хлеба, вдруг бросил его на арбузную плеть. Улыбки как ветром сдуло: женщины переглянулись и нахмурились. Молодуха подняла брошенный кусок, обмахнула его и бережно завернула в тряпицу, в которой до того хранились помидоры и огурцы. Мы тоже переглянулись. Кто-то зло произнёс: «Зажрался, урод?». Все чувствовали себя неловко за выходку «урода».
Мы стали дружно предлагать свой хлеб (чёрный и белый) женщинам. Те смущённо отказывались, но мы убедили их, что в жару лучше огурчик или помидорчик. Женщины хлеб приняли и стали обсуждать, как им распорядиться. Мы удивились. Поняв, в чём дело, я встал и нашёл начпрода. Объяснил ему суть вопроса.
Он задумчиво почесал переносицу и сказал: «Знаешь, у нас тоже не густо». Но всё же подошёл к кухонному рабочему, который привёз обед и что-то спросил. Тот недовольно пробурчал: «Много оглоедов на дармовщинку рот разевают». Зная свой «контингент» работников, капитан раздражённо оборвал его: «Ты сам из таких» - и приказал выдать уже нарезанный хлеб. Я возвращался, бережно держа буханку чёрного и чуть более половины белого. Подошёл к бригадиру и передал ей хлеб, сказав: «От нас всех». От такого хлебного «богатства» женщины онемели и уставились на бригадиршу. Та, немного подумав, спросила: «Что будем делать, бабоньки?». И продолжила: «Не забыть Кондратьевну - старуха одна и совсем оголодала». Рядом стоящая женщина пояснила: «У Кондратьевны никого не осталось - все мужики на фронте полегли». Бригадир продолжала: «Степаниде тоже нужно оставить. У неё куча мал мала детишек». Рядом пояснили: «Пятеро». И почти без остановки: «Да и Архипу-калеке подбросить надо». Сразу пояснение: «С фронта безногим вернулся и нищенствует, побираясь на рынке». От женщин посыпались предложения, замелькали неведомые нам имена. Не обошли и молодуху, что «на сносях».
Вот такой урок нравственности преподали нам деревенские бабы - простые русские женщины. И он стоил целого цикла лекций политработников о нравственных устоях советского общества.
После обеда немного отдохнули - каждый по своему разумению - и продолжили работу: переносили арбузы из кучек к машинам для погрузки.
По договорённости часть собранного шла в училище и в местный военторг для разнообразия питания воспитанников, семей военнослужащих и вольнонаёмных.
Настроение было приподнятым. Подгоревшие шеи, спины, пыль (как пудра) в носу, во рту, в глазах, в ушах, в одежде и в обуви, обильный пот - не замечались.
В конце работы женщины, смеясь, натирали некоторым «сгоревшим» на солнце спины сметаной и простоквашей (двое-трое - одному). Кругом царило оживление.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских и подготовительных училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
