Мария Фёдоровна, разумеется, такого проходного двора не могла терпеть и сразу предложила отцу перенести разделявшую наши комнаты стену на одно окно за счёт её жилплощади. Для обеспечения раздельного выхода из обеих комнат перед дверью в прихожую предполагалось устроить небольшой коридорчик. При этом положение общей двери позволяло и этот коридорчик образовать только за счет площади, остающейся у Марии Федоровны, что, в целом, вынуждало её поступиться большей частью своей комнаты. Даже по тем временам это была серьёзная жертва. Однако, Мария Фёдоровна уступала нам свою жилплощадь безвозмездно. Отец оплачивал только стоимость работ и материала.
К концу осени работы по перепланировке комнат были в основном завершены. Во время работ мы жили тут же. У нас получилась комната в 21 м2, Марии Фёдоровне осталось примерно 8,5 м2. Хочется надеяться, что обретённый таким образом относительный покой, хотя бы частично компенсировал Марии Фёдоровне весьма существенную потерю жилой площади.
Соседи по квартире № 7. Дамы слева направо: Анна Николаевна, Мария Фёдоровна, сестра Аанны Николаевны (предположительно). Мужчины: сын Ленчевских и Клавдий Антонович
Небольшую комнату справа от входной двери занимала худощавая белокурая женщина лет тридцати с маленькой дочкой. Кажется, мать звали Нонной Николаевной, а дочурку – Валей. Нонна Николаевна держалась со всеми просто и открыто, пожалуй, она получила в своё время «пролетарское» воспитание.
Мне кажется, с учётом нашей семьи, состав жильцов стал чем-то весьма типичным для ленинградских коммунальных квартир конца 30-х годов.
Естественно, что главенствующая роль в квартире сама собой утвердилась за коренными петербуржцами, в первую очередь, за Анной Николаевной. Это было, как мне кажется, большим благом в целом для квартиры и, в частности, для нас, недавних деревенских жителей. Все вопросы в квартире решались без каких-либо разногласий, а соседство культурных воспитанных людей на остальных действовало облагораживающе.
Как и следовало ожидать, городская жизнь начиналась для нас непросто – семья сильно нуждалась.
Отец, смазчик-моторист на фабрике «Веретено», получал в месяц около 700 рублей. Мама устроилась на расположенный недалеко хлебозавод и зарабатывала около трёхсот. Насколько я могу представить сейчас тогдашние цены, их общего заработка могло бы хватить на жизнь только одного взрослого человека, и то без особых излишеств. Нас же было шестеро.
Родителям приходилось считать буквально каждую копейку. Семья питалась очень скудно. В моей памяти остался наш основной рацион того периода: хлеб и макароны, которые сначала отваривались, а затем хорошо поджаривались на сковородке. Мы, дети, любили посыпать макароны сахарным песком. И ещё, конечно, чай с булкой. Приобретение даже самых необходимых вещей из одежды или домашней утвари было проблемой и становилось возможным только после накопления необходимой суммы за счёт урезания других расходов. Хорошо, что нам не пришлось тратиться на мебель: вся обстановка в комнате, а также посуда, бельё и прочее, были перевезены из комнаты дяди Феди и принадлежали ему.
Только много позже я смог понять и оценить силу духа своих родителей: сверхтяжелое материальное положение практически не отражалось негативно на их отношении к детям и на атмосфере в семье. Она для нас отнюдь не была мрачной или гнетущей, никто из детей не ощущал себя обузой. Для каждого из нас у родителей находилось тёплое слово.
Возможно, частично эту их духовную стойкость можно объяснить привычкой к лишениям. В деревне мы жили немногим лучше. Но главное, безусловно, было в чувстве, которое для ребёнка в семье не менее важно, чем воздух, – в родительской любви. И хотя выражалась она по-разному (матерью нечасто и сдержанно, отцом – открыто и темпераментно), их любовь к нам была одинаково истинной, естественной. Это любовь высшей пробы. К сожалению, дети, которым выпало счастье такой любви, уже в силу её естественности, воспринимают это чувство как должное, само собой разумеющееся. Поэтому очень часто оказываются неспособными своевременно и достойно оценить его, чтобы успеть ответить родителям тем же.
Хорошо ещё, если они, в свою очередь, окажутся способными на такую же любовь к своим детям.
Однако, не всё в нашей семье шло гладко. Вскоре по приезде в Ленинград стало ясно, что за время своей холостяцкой жизни отец обзавёлся другой женщиной. Последовал очень нелёгкий конфликт в отношениях между родителями, в котором дети безоговорочно были на стороне мамы.
Думаю, что в первую очередь именно любовь к своим детям помогла отцу в этой ситуации поступить порядочно и предпочесть, в конце концов, жизнь в семье, с детьми, соблазнительной жизни с одинокой горожанкой.
Семья дяди Гавриила
Вскоре после приезда мы всей семьёй побывали у дяди Гавриила. Он жил на Лиговке, напротив детской больницы, в большой коммунальной квартире. Просторная (около 30 м2) комната дяди была перегорожена вдоль мебелью на две части: тёмную спальню и светлую, в два окна, гостиную. Я тогда впервые увидел дядю Гаврюшу – худощавого, с большой лысиной и чёрными (под Сталина) усами, а также его жену тётю Лизу – полноватую небольшого роста женщину с простым курносым, покрытым оспинками, лицом.
Дядя Гавриил работал управдомом. За громким голосом и несколько показной значительностью манер чувствовались природная доброта и расположение к детям. Тётя Лиза занимала какой-то пост в профкоме фабрики «Веретено».
Как я потом узнал, именно перед её подругой не устоял мой отец. Это была женщина, что называется, «себе на уме», но с весьма доброжелательной манерой обращения.
Уже упоминавшиеся Женя и Толя были детьми дяди Гавриила от первого брака (первая жена умерла рано). В день нашего визита они вернулись из-под Ровно, где проводили каникулы у родственников матери. Как только мы вошли, Женя выбрала для меня из привезённых ими с Украины фруктов самое большое и оказавшееся очень вкусным яблоко. Худенькая тёмноволосая Женя и долговязый рыжеватый блондин Толя были похожи на дядю Гаврюшу не только чертами лица, но и своим духовным складом. Будучи совсем разными по темпераменту, они оба были добры и отзывчивы.
Эта семья, исключая трезвую и расчётливую тётю Лизу, имела, на мой взгляд, заметные признаки духовной одарённости.
Женя (ровесница нашего Феди) была уже почти девушкой. В её поведении и облике, явно ощущалась нежная и чувствительная душа.
Толя – озорной и подвижный подросток – в те редкие минуты, когда на него нападало соответствующее настроение, мог неплохо рисовать.
Да и дядя Гавриил не был лишён художественной жилки, о чём говорит, например, его стремление приобщить к прекрасному нас, непосвящённых. Ведь именно он нашёл позднее возможность, используя относящийся как-то к нему по работе служебный фургончик, свозить всю нашу семью в Петродворец и познакомить с его чудесными фонтанами.
Школа. Первые впечатления
Подошло время детскому «контингенту» нашей семьи собираться в школы. Именно «в школы», так как, не знаю в силу каких причин, отец записал старших детей в 203-ю школу около кинотеатра «Спартак», а младших – в недавно построенную 185-ю на улице Войнова (Шпалерной). Нам предстояло идти соответственно в 10-й, 6-й, 4-й и 2-й классы. Отец не внял советам учителей дать год на адаптацию детей и записать нас в классы, уже пройденные нами в Белоруссии. Время показало, что его решение было правильным.
Оно сохранилось в моей памяти как ясный, солнечный, но несколько прохладный день благодаря тому, что он был первым в незнакомой для меня городской школе. А для всего человечества эта дата навсегда осталась как день начала самой кровавой в истории войны. Но такое его значение не осознавали тогда и сами взрослые.
Занятия нашего класса начинались во вторую смену. Из-за задержки, вызванной, видимо, утренними официальными мероприятиями, первая смена к нашему приходу ещё занималась, и перед закрытыми дверями школы собралась значительная группа ребят. Меня в школу никто не провожал. Лина занималась в первую смену. Знакомых среди учеников, естественно, не было. Поэтому я одиноко стоял в сторонке и поневоле наблюдал за резвящимися, кто как мог, одноклассниками.
Школьной формы тогда не было, и одежда ребят представляла собой очень пёструю картину. Из мальчишек только единицы были одеты более или менее нарядно – светлые рубашки, шерстяные штаны и куртки, добротная обувь. Большинство же из нас были в дешёвой хлопчатобумажной одежде «немарких» тонов, напоминающей рабочие спецовки, и в летней обуви. Девочки выглядели поаккуратней. Большинство из них были в тёмно-синих сатиновых халатиках, из-под которых у некоторых выглядывала нарядная одежда. Такие халатики на девочках младших классов были практичны и очень тогда распространены.
Неприятно резануло мой слух употребление некоторыми мальчишками нецензурных слов. В нашей деревне подобное считалось неприличным даже среди взрослых.
Наконец, мы пришли в свой класс, и наша учительница, стройная и миловидная Вера Павловна, сразу начала рассаживать нас по партам. Было заметно, что пары она подбирала, как правило, «по одёжке», и посадила меня с девочкой очень скромно одетой.
Испытанное мной при этом лёгкое разочарование да ещё обида в тех редких, а потом и вовсе прекратившихся случаях, когда мою фамилию искажали до не престижного – «лапоть», – это, пожалуй, все, оставшиеся в моей памяти, отрицательные эмоции за два года учёбы в 185-й школе. Казалось бы, деревенская повадка, нередко проскакивающие в речи белорусские слова, как и в целом мой довольно тщедушный вид, вполне могли ввергнуть в искушение кого-нибудь из одноклассников подразнить или поиздеваться. Но ничего больше из неприятного я не могу припомнить: то ли ребята вели себя настолько корректно, то ли причина в моей врождённой незлопамятности.
Правда, русской речью дети в нашей семье, овладели очень быстро и уже к началу второй четверти своим говором практически не отличались от остальных учеников. Труднее было маме – в её речи белорусские слова и обороты иногда встречались, хотя и она говорила без специфического белорусского акцента.
Тётя Валя. Освобождение дяди Феди
В один из осенних дней 1939 года нас посетила Валентина Александровна Константинова. Когда я, вернувшись с гулянья, застал её у нас, то она меня просто ослепила. Такой эффектной женщины мне встречать ещё не приходилось. Красивого овала лицо, прямой точёный нос, выразительные глаза, скрывающиеся при смехе в забавных и симпатичных раскосых щёлочках – всё это сразу обращало на себя внимание. Впечатление усиливали умелая косметика, модная одежда, подчеркивавшая стройную фигуру, едва уловимый запах духов. А её непринуждённые манеры, находчивая, часто остроумная речь, вместе с доброжелательным вниманием к собеседнику сразу располагали к себе почти окончательно.
«Почти», поскольку по мере общения с В.А., начинала закрадываться мысль о том, что такое красивое и блестящее не может быть только добрым и простым, что в нём скрыты и острые шипы, которых следует поостеречься.
В общем, у нашей будущей тёти был достаточно противоречивый характер, не лишённый широты и чувства долга, но и с заметной долей расчётливости и даже, пожалуй, коварства.
В.А. работала секретарём на той же фабрике, что и дядя Федя. Роман между ними завязался задолго до его ареста и, со слов мамы, не заканчивался браком лишь из-за останавливавшей дядю разницы в их возрасте (около двадцати лет).
Арест Ф.К. подверг их отношения серьёзной проверке. Валентина Александровна в течение всего периода заключения дяди вела себя как надёжный и верный друг, что в то время требовало мужества не на словах, а на деле.
Вот и в этот день В.А. зашла за отцом, чтобы вместе отнести передачу для Ф.К. в «Кресты». Они взяли меня с собой.
В моей памяти от посещения этого знаменитого узилища остались бесконечно длинная стена из красного кирпича, небольшое, набитое людьми, помещение с очередью к зарешеченному окошку, да ещё сильный, с порывами, холодный ветер. Хотя тюрьма как таковая вызывала во мне отрицательные эмоции, постигнуть трагизм дядиного положения я был не способен. Со слов взрослых я знал, что Ф.К. не виноват, и у меня была детская уверенность, что раз это так, то с ним разберутся и освободят.
Поэтому, когда 13 декабря 1939 года дядя Федя прямо из тюрьмы пришёл к нам, я воспринял это как должное. Только много позже дошло до меня, каким это был день для него, что оставил он за своей спиной в тот вечер. Фактически можно считать, что он вернулся с того света. Серое, измождённое, отвыкшее улыбаться лицо, шапка-ушанка, овчинный полушубок (я узнал полушубок отца), армейский вещмешок за плечами. Все это было довольно обычными деталями облика мужчин того времени. Лишь в жестах и облике дяди Феди проглядывала некая странноватая неуверенность. Неуверенность человека, как бы опасающегося того, что всё происходящее с ним сейчас – это сон, который может оборваться в любое мгновение.
Я сразу ощутил к дяде уважение и сочувствие, к которым, однако, в данный момент примешивалась доля смущения и лёгкого раскаяния. Это было связано с тем, что некоторое время назад я и Лина, откалывая от большого куска сахара с помощью молотка и ножа маленькие кусочки, сделали заметную вмятину на гладкой поверхности дядиного буфета. Меня это сильно огорчило тогда, и вот теперь стало неудобно перед дядей: ведь мы испортили красивую и не принадлежащую нам дорогую вещь. Отмечу, что в моём смущении не было страха наказания – во мне говорила совесть.
Подобные, подчас довольно болезненные, уколы совести из-за допущенных мной небрежности, невнимания или неоправданной грубости, составляют одну из важных черт моего мироощущения. Голос совести – мой главный советчик и контролёр. Поступать против него для меня неприемлемо, иначе мне грозит серьёзный душевный дискомфорт. Будет ли спокойна совесть? – ответ на этот вопрос подспудно имеет для меня решающее значение при выборе и оценке как конкретных своих поступков, так и в целом линии поведения в сложной жизненной ситуации. Я согласен с Н.А. Бердяевым, который сказал: «Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом».
От дяди не укрылись скованность моего поведения и то, что я как бы сторонюсь его. «Коля, ты что, боишься меня?» – спросил он с лёгким удивлением, усилив этим моё смущение. Чувствуя, что объяснения сейчас будут совсем некстати, я только отрицательно покачал головой.
С этого вечера началась для Фёдора Казимировича новая жизнь.
Продолжение следует
.jpg)
