На портовой стенке он услышал разговор боцманов: «За такого гада пропал золотой человек. И чего он за «вампиром» совался?» — «По товариществу».— «Ну, какой он товарищ дракону?» — «Тогда по сердечной своей доброте. А тот, проклятущий, за собой его в пекло...»
3
Началась война. Германские корабли обстреливали город и порт, и Михаил Михайлыч отправил Юрия к матери. Сам остался в Либаве.
Но скоро и он появился в Питере.
Неизлечимая болезнь в какие-нибудь два с половиной месяца иссушила его. Врачи не нашли нужным держать его в госпитале. Он лежал в кабинетике, на клеенчатом протертом диване, просил, чтобы ему читали газеты, и огорчался: «Эх, не удалось довоевать».
Болел отец долго — месяцы. Переносил болезнь терпеливо, хотя тяжело и страшно страдал.
Он исхудал и стал легок, как перышко. Юрий легко поднимал его иссохшее тело, когда надо было переменить белье, и отец усмехался печально: он не питал никаких надежд на выздоровление и готовился к неизбежному. На утешения жены и товарищей устало отмахивался: «Ну, ну, не хитрите, все равно не поверю».
Юрию как-то утром сказал слабым голосом: «Ни перед кем не виляй хвостом, не прислуживайся, проживи жизнь честно...— Потом, погодя, вздохнул: — Вот я... жил я, жил, а что в результате? Оставил я след по себе? Я, Крамской? Забудут — и все... Конец...» — Отвернулся к стене, всхлипнул, костлявые плечи его затряслись.
Пришли дни и ночи гнетущего бреда. Глаза отца были открыты — он видел давно убитых товарищей, разговаривал с ними. Боролся с чудовищами. Тонул со своим кораблем: захлебывался, задыхался, шел ко дну. Юрий слушал бормотание больного, закусив губы до крови.
Отец умер тихо — пробормотал что-то вроде «отмучился», глубоко и протяжно вздохнул и уставил потускневшие глаза в потолок. С трудом Юрий закрыл ему веки, разыскав в кухне, в ящике, медные пятаки.
Хоронили отца на , в изморозь. Юрия мучили неотвязные мысли: плавал отец много лет, воевал, тонул, спасся и хотел еще плавать и еще воевать, и вот то, что было моряком, офицером, Михаилом Михайловичем Крамским,— лежит в гробу, маленькое, съежившееся, неузнаваемое, с лиловыми веками, с тонкими желтыми ручками, сложенными на впалой груди; парадный офицерский мундир стал тому, что лежит в гробу, словно с чужого плеча. Юрий прижался губами к сухому холодному лбу отца, глотая соленые слезы, увел в сторону мать, обезумевшую, с провалившимися глазами. И услышал, как тяжелые комья холодной земли застучали о крышку дешевого гроба.
Все было кончено. Опухшие от пьянства могильщики попросили на политуру, в те дни заменявшую водку.
4
«Оставить след»...
Юрий знал о попытке Седова достигнуть на Севере полюса; он восхищался неугомонным Руалем Амундсеном, опередившим Роберта Скотта на Юге. В Пассаже на Невском, в длинном зале кинематографа, до отказа переполненном школьниками (в те дни дневные сеансы почти не давались), он вглядывался в туманные кадры на полотняном экране — палатки на льду, снеговые вершины, отважные люди экспедиции Роберта Скотта. Благородство и мужество этого человека его потрясли. Юрий долго не мог опомниться (через много лет, уже будучи моряком, он прочел дневник погибшего капитана).
К любимцам всех петроградских мальчишек— и к спортсмену-профессионалу Уточкину, и к борцам Поддубному с Лурихом, и к киноактеру Максу Линдеру — он охладел. Он станет полярным исследователем, как Седов, Скотт и Амундсен. Уж он-то оставит по себе след.
Но судьба сложилась иначе...
В семнадцатом году гимназия превратилась в школу второй ступени. Ветром революции смело с парт сынков богачей, быстрехонько убравшихся со своими родителями через кордоны на юг и вброд через речку Сестру — на финские дачи.
В девятнадцатом внезапно умерла мать — пришла с рынка, где продавала отцовский сюртук, сказала: «Ой, Юрочка, мне что-то плохо»,— и упала со стула.
В эти дни плакаты кричали с обшарпанных стен: «Питер в опасности!», «Враг у ворот!». Забыв о своих мечтах стать полярным исследователем, долговязый, вдруг вытянувшийся мальчишка ушел воевать с Юденичем...
Школу второй ступени он закончил в боях гражданской войны.
Кем только он не был в те дни!
Коком в матросском отряде, хотя понятия о приготовлении пищи у него были самые туманные...
Самокатчиком, отвозившим срочные донесения — в детстве ему не давали покоя лавры гонщика Уточкина, и он раза два едва не сломал себе шею.
Писарем в трибунале, потому что у него был четкий почерк и он умудрялся записывать быстро, со скоростью речи.
Трибунал передвигался по фронтам в теплушках и на подводах. Председателем был поседевший в тюрьмах и ссылках рабочий, большевик с десятого года. К его мнению прислушивались члены суда.
Тройка выполняла волю партии, железной метлой выметавшей все, мешавшее движению революции.
Перед столом трибунала, покрытым красной суконной скатертью, изъеденной молью, проходили люди. Одних партия старалась исправить, других — карала, как злейших врагов.
Тут были хапуги, урывавшие у плохо одетых красноармейцев последние крохи. К ним, опухшим от пьянства, партия была беспощадна. Сурово говорил председатель: «Ленин на четвертушке хлеба живет, его подкормить хотят — возмущается, отсылает голодным, а вы... Не потерпит такую мразь на земле революция...»
Судили наглых типов в широченнейших галифе, ставивших себя выше партии и народа и скатившихся в обывательское болото.
Судили мародеров со скачущими глазами и дрожащими от страха руками.
Судили бандитов, из-за угла подстреливавших красноармейцев; судили трусов, жаждавших обойти революцию сторонкой. Юрий видел их уже мертвые глаза и перевязанные руки и пальцы, которыми хотели они откупиться от почетной обязанности драться с врагом.
Стояли перед столом трибунала и пьяницы. Молодой летчик забрался в маленьком городке на памятник Пушкину и декламировал пушкинские стихи. И его осудили: в те суровые времена не шутили. Но таким, как тот летчик, оступившимся честным бойцам предоставлялась возможность искупить вину — их отправляли по приговору в передовые полки.
Служа в трибунале, Крамской познал силу классовой ненависти и величие советского гуманизма. Он на всю жизнь сохранил непримиримость к нарушителям революционной воинской дисциплины, возненавидел выскочек, трусов, карьеристов и подлецов. И на всю жизнь запомнил, как бережно относился седой председатель-рабочий к тем. кто упал, но еще мог подняться. В те дни Крамской поклялся сохранить чистое сердце. «Уж если с кого делать жизнь,— сказал он себе очень твердо,— так буду делать ее с настоящего, чистого душой человека». Этим человеком — о нем Юрий слышал немало удивительных и душевных рассказов — был Ленин...
5
Крамского, как и других его сверстников, из армии демобилизовали по молодости, и в тысяча девятьсот двадцать первом году он очутился в родном Петрограде.
Его поразили происшедшие в городе перемены. Вместо заколоченных лавок нагло сверкали заманчивыми огнями кофейные и кондитерские. Суровую действительность будней гражданской войны сменили завывания дешевых оркестров. Лето было влажное, душное; по проспектам и улицам с наводившим жуть ревом проносились зловеще-желтые машины «для остро заразных». В городе злобствовала холера. И тем не менее, зайдя на Седьмой линии в «Форум», на фильм с итальянкой Франческой Бертини, Юрий убедился, что на его застиранную гимнастерку, на сапоги, видавшие виды, и василькового цвета фуражку, сшитую на заказ в еврейском местечке, косятся франты в узконосых ботинках, узеньких брючках и коротеньких пиджаках, а накрашенные девицы в высоких, на шнуровке, сапожках поглядывают на него не то с величайшим презрением, не то с угнетающим сожалением. Да, изменилось многое... Он покидал город в эпоху военного коммунизма, а вернулся в дни зарождения НЭПа, к которому не почувствовал ни малейшей симпатии.
«Это ненадолго»,— сказал он себе.
Невзирая на безработицу, он устроился в морскую милицию — туда охотно взяли демобилизованного бойца.
Заполняя бесконечную, отпечатанную на серой бумаге анкету, он воображал себя несущимся на быстроходном катере по заливу, вдоль финской или эстонской границы. Он огорчился, узнав, что охраной границ занимаются пограничники, а ему предстоит охранять торговый порт от расхитителей государственной собственности. У причалов развевались иностранные флаги, на корме у судов было выведено: Осло, Марсель, Ливерпуль, Антверпен. С судов выгружали станки, паровозы, автомобили, какао, муку, шоколад, аргентинских мороженых кроликов. Старшие опытные товарищи научили его примечать, что невзначай разбившийся ящик—прелюдия к краже. Располневших хапуг-грузчиков, стивидоров, останавливали на выходе, отводили в сторонку и предлагали разоблачиться. Крамской со злобной радостью задерживал мародеров мирного времени: он ставил знак равенства между ними и теми, которые стояли перед столом трибунала на фронте. Голодные ребята и теперь с вожделением прилипали к заманчивым магазинным витринам, и город был полон похожими на скелеты людьми, бежавшими с Поволжья от голода; и Ленин в эти тяжелые годы жил на общем со всеми скудном пайке.
Однажды Крамской отвел в Чека сослуживца своего по работе, большого любителя легкой жизни. Тот взывал к его дружеским чувствам. Юрий, сжав в кулаке наган, процедил: «Молчи, сволота...»
Выполняя очередное задание, Юрий как-то очутился в Кронштадте. По-прежнему стояли Макаров и Петр, прямые улицы города-крепости были уныло пустынны.
Со стенки гавани Юрий увидел кладбище кораблей. На берегу, покрытые ржавчиной, лежали мертвые миноносцы. Их борта зарастали густой травой. Линейные крейсера, броненосцы печально громоздились на рейде. Повсюду остались следы налета катеров англичан и кронштадтского мятежа — воронки, вмятины в молу и пробоины.
Юрий слушал непривычную тишину. Облака медленно тянулись над спокойной желто-розовой водой. Воздух чертили голодные чайки. Юрий вспомнил отца, отдавшего флоту всю жизнь, вспомнил, как ходил с ним на кораблях из Либавы в Ревель, из Ревеля в Гельсингфорс, из Гельсингфорса в Кронштадт, и винты разгребали за кормой воду, оставляя пенистую струю...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
