, упершись лапами в грудь капитану третьего ранга, дружески лизнул его в подбородок. Тот полез в карман кителя и сунул Старику в пасть кусок сахару.
9
— Чаю хочешь? — спросил Крамской.
— Хочу.
— Садись. Ну, что у тебя стряслось, Миша? Михаил Ферапонтович, достав из кармана платок, отер потный лоб.
— Три года присматривался... Шутка ли? Я хочу прожить минимум до семидесяти. А мне нынче — тридцать. Значит, придется вместе прожить сорок лет. Тут, знаете, призадумаешься. Три года дружу. Убедился: с такой, как она, проживешь и все сорок...
— Значит, женишься? — понял Крамской.
— Решился. На ней. Одобряете?
— Одобряю.
— Старина, чувствуешь? — обратился Щегольков к псу, прислушивавшемуся к разговору.— Кончена моя холостяцкая жизнь.
Пес постучал хвостом.
— Грызи. —Щегольков сунул ему еще кусок сахару.— Юрий Михайлович! Сегодня я — счастливейший человек. Счастливейший! — На загорелом лице с темными усиками сияли от счастья карие глаза.
Он вскочил и принялся бороться со Стариком. Пес дал себя повалить; протянув лапы вверх, притворился, что сердится: рычал, осторожно сжимал зубами, способными раздробить кость, рукав кителя; наконец, выкарабкался из-под навалившегося на него Щеголькова, вскочил, залаял, отступая и приглашая продолжить игру.
— Я вижу, ты не расположен сейчас говорить о делах,— сказал Крамской, когда они перешли в кабинет и навозившийся до отвала Старик свесил розовый длинный язык,— но на днях (он пошарил на столе и взял письмо штаба флота) к нам прибывают два лейтенанта. Окончили училище в первом десятке, выбрали Балтику и малые корабли... Думаю, выбрали потому, что один из них — — еще до нахимовского воевал на торпедных катерах, был воспитанником и в двенадцать лет заслужил орден...
— Живцов? Я с ним встречался, когда он проходил практику. Оригинальный парень. Толковый, напористый, моряк с ног до головы. Немного резковат и грубоват, правда, но, я думаю, обомнется.
— Другой — сын моего товарища по училищу, Рындин. Отец — тоже всю жизнь на торпедных...
— Кто же о нем не слыхал? Ну, если сын в отца...
— Этого не скажешь о Мыльникове.
— Да-а...— протянул Щегольков.— Мыльников — это особ-статья.
— Мне нравится,— продолжал Крамской,— что Живцов и Рындин выбрали именно малые корабли. В их возрасте романтика моря рисуется в дальних походах: хочется повидать поскорее моря, океаны, побывать во многих портах. Все мы начитались досыта Станюковича. И все же идут к нам. Понимают: у нас труднее служить, но скорее становишься моряком...
— Совершенно согласен... По себе знаю...
— Живцова и Рындина я назначаю в твой дивизион. Живцова — штурманом к Коркину, а Рындина просил Бочкарев. Мне думается, что Коркина подавлял Мыльников.
— К сожалению, Коркина подавляет не только Мыльников.
— Ты о его жене?
— Да.
— Я с ним еще потолкую. И с ней,— вздохнул Крамской, зная, как трудно бывает разговаривать с женщинами, подобными жене Коркина.— Ну что ж, Михаил Ферапонтович, я чувствую, тебе не терпится бежать, бежать сломя голову и ловить за хвост свое счастье, а не сидеть в обществе двух стариков (пес встал и положил голову на колено Крамскому).— Беги, Миша. Желаю иметь побольше воды под килем.
— Спасибо, Юрий Михайлович.
Щегольков вспыхнул до самых кончиков чуть оттопыренных ушей.
10
Вечер отдыха в зале Революции. Там за Невой моря и океаны: История Высшего военно-морского училища им.Фрунзе /Г.М. Гельфонд, А.Ф. Жаров, А.Б. Стрелов, В.А. Хренов. - М. 1976.
Да, и Крамской был в таком же радужном настроении, когда собирался жениться на Любочке. Она приходила на училищные балы в голубом платье с розовым поясом, обожала белые ночи, кинематографы и театры миниатюр. Быстрые темные глазки она поднимала из-под пушистых ресниц, а ее светлые волосы свертывались в заманчивые колечки. Она танцевала всегда с ним одним, только с ним ходила в «Форум», в «Великан» и в театры; а как целовала его под сиренью у памятника «Стерегущему»!. Ему показалось тогда, что он нашел свое счастье; он думал только о ней в далеком учебном плавании — у берегов Норвегии, в Мурманске и Архангельске. Когда он вернулся, Любочка встретила его радостно; она «ужасно скучала». С благодарностью приняла все подарки. Сразу же они пошли в загс... А что получилось? Глупейшая семейная жизнь с недалекой женщиной, пошлейше закончившаяся. И вот сегодня он коротает век с верным псом; Ростислав — тот выходит в люди, а Глеб — Глеба Крамской не видел пять лет...
Среди газет и писем, адресованных «Депутату Верховного Совета Крамскому», он заметил сегодня одно — со знакомым почерком. Из разорванного конверта выпала фотография: Ростислав — в лейтенантской форме. Очевидно, снялся в день выпуска. Так и есть: «Получил назначение. Я хорошо понимаю, что первые шаги на корабле нелегки. Я впервые стану отвечать и за людей, мне порученных, и за себя — сам. Как бы хотелось тебя повидать, посоветоваться... Завтра еду к месту службы...»
К месту службы. Вот так же и он, окончив училище, выезжал много лет назад к месту службы. Худой и нескладный, неоперившийся, он стоял в командирском кителе перед зеркалом и мечтал сдвинуть горы. Голова его была до отказа начинена знаниями: преподавателями в училище были добросовестные моряки-старики — участники двух и трех войн, побывавшие во всех частях света.
Кабинет навигации. - Там за Невой моря и океаны: История Высшего военно-морского училища им.Фрунзе /Г.М. Гельфонд, А.Ф. Жаров, А.Б. Стрелов, В.А. Хренов. - М. 1976.
И все же, придя на корабль, уходивший в далекое плавание, он сразу понял, что всего того, чему его научили зимой в классах и летом на практике,— слишком мало; он в сущности еще вовсе не штурман; он в отчаянии искал во тьме створы, которые вот-вот должны открыться, ужасался своей прокладке, приводившей корабль на мель, — к счастью, только на кальке. И тогда командир, Александр Матвеевич Сырцов, приводил его в чувство, убеждая не волноваться и поразмыслить спокойно; и Крамской давал себе клятву учиться, учиться, неустанно учиться... И учился. Учился у командира, у боцманов, у матросов, расспрашивал, не боясь показаться смешным, становился увереннее. Но прошло много времени, прежде чем он перестал ругать себя неучем и стал понимать, что прокладка его безупречна, решения правильны, створы откроются в то самое время, когда им открыться положено. Требовательность к себе самому много помогла ему в службе и в жизни.
Он всегда старался внушить это Ростиславу. И сын пишет, что и теперь нуждается в его советах, советах старшего моряка.
— Надо ему написать...
А Глеб? Две недели назад Крамской получил розовую бумажку, надушенную «Огнями Москвы» и исписанную бисерным почерком. Он поморщился тогда: что ей еще нужно?
«Я надеюсь, что вы не прочь взглянуть на младшего сына, а Глебику надо проветриться,— писала на розовой бумаге Любовь Афанасьевна.— Он тут затеял роман с низкопробной женщиной. Поэтому я на днях посылаю его к вам дней на десять-двенадцать. Надеюсь, вы — все же отец — поисповедуете его и вразумите».
Обычный стиль Любови Афанасьевны: «Вы — все же отец». Разве Крамской не хотел, чтобы Глеб, как и Ростислав, учился в училище Фрунзе, стал бы, как и старший брат, моряком? Мать воспротивилась. Она предрешала Глебу дипломатическую карьеру. «Роман»? В его возрасте? «С низкопробной женщиной», по выражению Любови Афанасьевны. Впрочем, Любовь Афанасьевна способна очернить каждого, кто пришелся ей не по вкусу...
Крамской разобрал свежую почту. Старый пенсионер благодарил своего депутата за помощь — он долго не мог получить пенсии. Учительница просила помочь оборудовать спортивный зал в школе. Городской архитектор приглашал на совещание по строительству новых домов. Пионеры звали в Дом пионеров. Старушка-мать просила воздействовать на забывшего ее сына. Какой-то полупомешанный требовал чего-то совсем невозможного. Инвалид настаивал, чтобы ему подарили баян. Офицерские жены жаловались на аппарат военторга.
Позвонили, и Старик, залаяв, рванулся в переднюю. Старая Герда открыла дверь и всплеснула руками:
— Боже мой! Капитан, идите скорей, капитан, сын приехал. Да какой он красавчик!
— Глеб? — поспешил в переднюю Крамской.
— Своей собственной персоной, как видишь.
— Ну и вырос. Совсем взрослый парень.
Глеб поставил на пол щегольской чемодан, скинул на руки Герде мохнатое, верблюжьего цвета пальто и велюровую зеленую шляпу, провел рукой по зачесанным назад вьющимся волосам, поцеловал отца в щеку.
— Ну, показывай, как ты устроился. Ничего, довольно прилично,— одобрил Глеб, заглянув из кабинета в столовую. — Ванна есть? Для такого паршивого городишки — совсем неплохо. А ты, затрапезный пес, еще жив? — спросил он обнюхивающего его Старика.— Я бы давно его сменял на ротвейлера. Они нынче в моде.
— Ну уж, извини, мы со не расстанемся. Он мне не раз спасал жизнь.
— Да, слыхал,— сказал Глеб безразлично. Старик посмотрел на него с неприязнью.— Мать велела спросить, как ты здравствуешь.
— Как видишь,— улыбнулся Крамской.— А она?
— Кряхтит и подтягивается. Федя-то стал поглядывать на молоденьких.
— Какой Федя?
— Муж. Вот мать и боится выйти в тираж. У тебя не найдется чем-нибудь попитаться? Ужасно есть хочется.
31
Крамской помогал Герде накрыть на стол, посматривая на Глеба, перелистывавшего журналы. Вырос, здорово вырос и здорово изменился. Весь в мать. Ее глаза, ее губы, ее цвет волос. Разговаривает с такой же неприятной развязностью. И... неужели он завивается?
— Ну, а как учишься? — спросил Крамской сына, налив ему чаю.
— Я-то? Довольно посредственно. Это что, молоко или сливки?
— Молоко. Ростислав вышел из училища в первом десятке.
— То — Ростислав,— протянул Глеб.— Он усидчивый. Масло свежее?
И принялся намазывать .
А Герда не удержалась еще раз заглянуть в столовую, еще раз всплеснула руками и еще раз воскликнула: «Какой красавчик! О, иллюс пойс! Красивый мальчик».
— Это что у тебя за комичная старушенция? — спросил Глеб. И положил на хлеб колбасу.
ГЛАВА ВТОРАЯ. МЫЛЬНИКОВ
Он шел по улице с «непроницаемым», холодным лицом. Но душа его бушевала.
«Не ценят Мыльникова. Мыльников плох, не умеет обращаться с людьми, не достоин командовать даже паршивеньким катером» (здесь он душой покривил: «Триста третий» был кораблем небольшим, но его боевой биографией гордился весь экипаж).
Мыльников — требовательный офицер, ему всякое лыко в строку. А другие — те умеют обращаться с людьми. Подмазываются к команде. В шашки играют. Завоевывают дешевый авторитет. Матрос напьется, надебоширит — смотрят сквозь пальцы. Отлично! Простили — не замаран журнальчик.
...А меня —нет, меня не любили. Я строг, справедлив, взыскателен. Мало общался.
Нынче народ приходит зубастый, мигом посадит в лужу, подорвет твой авторитет. Этот курносый старшина Бабочкин как-то спросил при всех, что такое ? А я никогда не интересовался писателями. Спроси о службе, о штурманском деле, о мелях, о маяках — с закрытыми глазами отвечу. Устав отвечу тебе наизусть, от корки до корки. Тут уж меня не собьешь.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
