Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Мобильный комплекс освещения надводной обстановки

Комплекс освещения надводной
обстановки "Онтомап"
сделали компактным

Поиск на сайте

Балтийские ветры. Сцены из морской жизни. И.Е.Всеволожский. М., 1958. Часть 9.

Балтийские ветры. Сцены из морской жизни. И.Е.Всеволожский. М., 1958. Часть 9.



Читать Люда по-настоящему не умела; она перелистывала страницы, добираясь до сути, заглядывала в конец и, найдя книгу неинтересной, отбрасывала в сторону. Патефон крутить надоело — пластинок было не очень уж много. В кинотеатре показывали какие-то похожие друг на друга картины. А дождь все лил, лил — не выйдешь без плаща и без зонтика. Правда, и плащ и зонтик у нее были модные и очень хорошенькие. И вечера были такие длиннющие, что даже если пораньше заляжешь спать, среди ночи проснешься. Нет, это не Ленинград! Да еще надо в дождь идти в магазин, что-нибудь приготовить себе на обед. Васе-то хорошо, поест в кают-компании. То ли дело Удельная — маме скажешь, чего тебе хочется, и мама раздобудет и сделает.
И Люда стала питаться, пирожными...
Вася, приходя домой, уже не видел блеска радости в беспокойных глазах, замечал, что и дом не прибран, и постель с утра так и осталась раскрытой. Он принимался за приборку, мыл накопившуюся посуду, сбегав в магазин, готовил что-нибудь повкуснее. Потом они шли в офицерский клуб — и фильм оказывался старый, неинтересный, и Люда вздыхала: «То ли дело у нас в Ленинграде... Куда хочешь, туда и пойдешь...»
Коркин вдруг вспомнил, что познакомился с ней, когда она пришла на танцы одна... «Значит, не подвернись я — она могла бы с другим познакомиться... И с другим бы пошла танцевать, и другой бы обнял ее за талию, а потом провожал бы домой в ту белую ночь... и, может быть, целовал бы ее пухлые губы... мерзавец!»
И Коркина одолевали призраки — нагловатый директор кинотеатра и все кандидаты на Людочку. Черт их возьми!
Однажды, придя домой невзначай, Кдркин не застал Люды дома. Прибрав комнату и прождав часа полтора, он стал беспокоиться. Отправился ее разыскивать. Забежал к Норе Мыльниковой. Нора, глядя на него прищуренными глазами, сострила:
— Поищите, поищите, может, где-нибудь и найдете. Мало цените ваше сокровище, найдутся другие — оценят.



Коркин опрометью кинулся в парк с готовым выскочить из-под кителя сердцем. Может быть, уже нашелся другой, оценил? Он не знал, что он сделает с этим «другим». Но ее потерять он не может. Она нужна ему, как кислород, как солнце, которое греет и светит, как компас, который показывает путь кораблю... Она, смеющаяся, целующаяся с другим, чудилась ему за каждым деревом парка. Повстречался Щегольков, спросил, что случилось. Щегольков шел с Хэльми, хирургом-врачом, на ней он, кажется, хочет жениться. «Погоди, — подумал злорадно Коркин, — и ты побегаешь, и тебя будут спрашивать, что случилось». Он был вне себя; сердце бешено колотилось. Он обыскал весь парк, все улицы, все кафе, забежал и в клуб. Пора было уже идти на корабль. Тогда он зашел домой. Люда мирно спасла, подложив под щеку ладонь. Он разбудил ее:
— Где ты была?
— У Норы.
— У Норы я был, тебя не было.
— Ну тогда, может быть, не у Норы. Ей-богу, не помню.
Он схватил ее за руки и встряхнул. Беспокойные глаза стали круглыми, удивленными.
— Ты с ума сошел! Руки ломаешь...
Он опомнился и стал целовать ее руки.
— Мне ведь скучно, вот я и слоняюсь туда и сюда... Мне ведь до смерти скучно, — протянула она еще сонным голосом, — а ты, я не знаю, что думаешь...
У него не хватило мужества напомнить ей, что не скучают же жены, которые заняты делом, — в офицерском клубе всякие есть кружки: и языков, и машинописи... Нет, такое сказать своей Людочке он не осмелился. Минуты бежали, а ему так хотелось, чтобы время остановилось хоть на полчасика: он выпросит у нее прощение, в котором, как в хлебе, нуждается. Он не может жить без ее ласки, без ее беспокойных глаз...
С тех пор он и на корабле не имел ни минуты покоя. Его грызла мысль: «Где она и что делает?» Или: «Думает ли она обо мне?» Или: «А что, если она не одна?» Это портило Коркину жизнь.
На корабле он целиком положился на боцмана Межуева — не каждый имеет такого боцмана: секретарь партийной организации дивизиона, участник войны, сверхсрочник, знает как свои пять пальцев, не только корабль, но и каждого подчиненного. Молодежь его зовет «батей». С ним не пропадешь.



Боцман с трубкой.

«А вдруг Люда возьмет и уедет? — вдруг приходило в голову. — Мы стали часто ссориться, и она теперь возьмет и уедет?»
А Нора своей философией заразила Люду. Ну да, заразила, как заражают болезнью. Разве Люда такой была, пока с Норой не зналась? Разговоры о нарядах, поклонниках, какие-то странные разговоры... Люда поговаривает о том, что хорошо бы им перебраться поближе к родителям.
...О Норе говорят, что она способна на многое, чтобы вытащить Мыльникова отсюда. И что Мыльников способен на все это смотреть сквозь пальцы. Какой позор! Это в царское время, от кого-то он слышал, жены ходили с просьбами к морскому министру и к штабным адмиралам... Нет, не слышал, он это читал. У Станюковича, конечно. И за перевод мужа женам приходилось платить. Мы живем не в те времена, разумеется, но Людочка такая хорошенькая, что какой человек с пожилыми чувствами не встрепенется, увидев ее?»
И Коркин, нафаршировавшись подобными мыслями, приходя домой, обижал Людочку и, обидев, сразу же просил прощения.
Жизнь их стала с некоторых пор весьма неприглядной. На корабле и в кают-компании многие заметили, что лейтенант Коркин больше не излучает сияния. Ореол беспредельного счастья погас...
Насупленным, мрачным, настороженным и мятущимся Коркин готовился к экзамену; в душе не было уверенности в победе.
«А тут еще завтра придет новый штурман... Интересно, каков он, Живцов?.. Кажется, рыжий, кудрявый. Я встречал его в коридорах училища».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛАЙНЕ И ХЭЛЬМИ

1




— Мусти, домой!
Девушка в пестром ситцевом платье оттолкнула пытавшуюся прорваться на улицу черную собачонку и прикрыла калитку. Собачонка, недовольно ворча, поплелась к белому домику с широкими окнами, гравий похрустывал под ее мохнатыми лапами. Возле дома доцветали бегонии. Черепичная крыша алела в густой темной зелени сада — осень запаздывала, и клены едва начинали желтеть. Сентябрь походил на июль, и морскую гладь, по-летнему светлую, разбалтывали мальчишки.
Лайне — так звали девушку — шла по дорожке вдоль моря, и ее обгоняли велосипедисты, спешившие в школу. Давно ли она в васильковом беретике ездила на велосипеде в школу?
Она свежа, кровь с молоком; светлые волосы, зачесанные назад, открывают маленькие розовые уши. О глазах ее как-то сказал один молодой лейтенант, любивший стихи: «Я в твоих глазах увидел море, полыхающее голубым огнем...»
Она здесь родилась и любила свою тихую «улицу капитанов», где доживали век старые морские волки на пенсии, капитанские вдовы и рыбаки, почти каждый день выходившие в море; возле домиков цвели георгины и астры и стояли флагштоки, а море тихо плескалось в хорошие дни, а в штормовые — бурлило под самыми окнами. Чайки, сидя на камнях на отмели, попискивали, как новорожденные котята, или шумно и злобно дрались из-за общей добычи.
Рыбаки возвращались с уловом сига, камбалы, кильки. Тем, что не возвратились с моря, на тихом кладбище, почти рядом с домом Сааров, воздвигались слишком дорогие для маленького городка памятники: дочь плачет над безвестной могилой отца, вдова горестно смотрит в море, отнявшее мужа.



Пройдя через лес, густо заросший вереском, можно было войти в самый город. Лайне с детства любила развалины на холме, окруженном рвом, заросшем травой и бурьяном, и знала легенды о старой крепости. Любила башенку колокольни с красным петушком на высоком шпиле. Считала своими приятелями бирюзовые и розовые дома, смотревшиеся в прозрачную воду, — они, шириной в три окошка, были прикрыты остроконечными крышами. Любила старый парк с могучими ясенями, где хорошо мечтать, сидя над раскрытою книгой. И базар, северный молчаливый базар, где серебром отливающие угри извиваются на дне глубоких корзин, где продаются рыжики, гладиолусы и пучки розовой и алой гвоздики, поздняя ежевика и кислые яблоки. Она любила толстую маячную башню и бухту, жемчужную гладь которой рассекали буксиры и моторные шхуны.
У пристани гудел пароходик с белой трубой и особняком, прижавшись друг к другу бортами, застыли у пирса небольшие военные корабли. А вдали, в сизой дымке, скользили треугольники парусов.
Лайне была врачом по образованию, художницей по призванию и рыбачкой в душе — недаром она выходила на лов с рыбаками и была дочерью капитана дальнего плавания Юхана Саара; ее отец исколесил все моря, а на закате жизни стал начальником пристани и именовал себя капитаном порта. Он был оригинал. Среди кустов сирени в саду возвышалась корабельная мачта, кабинет был заполнен моделями парусников, а вместо дверного звонка висел небольшой, до блеска надраенный колокол, снятый с отслужившей век шхуны.
Во время войны Юхан Саар уходил в лес, к партизанам, забрав с собой дочку; после победы она уехала в университетский город учиться. Вернулась в родной городок врачом...
С нею поминутно здоровались рыбаки — ее пациенты и родители ее маленьких пациентов.
У театра повстречался старый артист Хуго Эллер, и его иссеченное глубокими морщинами лицо просветлело, когда он приподнял шляпу. Недавно она лечила его внучку, болевшую корью. Широко улыбнулся ей городской архитектор Март Раудсепп, он всегда уверяет, что ее мозаики будут украшать музеи Эстонии и залы театров. Брат отца, «толстый Саар», дядя Херманн, прогремел, торопясь на рыбачий причал: «Алло, Лайне! Пойдешь с нами в море?» Он был морем весь просолен — с толстых ног до лица, словно высеченного из коричневого гранита. Мальчуганы в голубых кепи здоровались: «Здравствуй, Лайне!» Девочки в васильковых беретах чуть приседали — давно ли она сама приседала перед взрослыми? И давно ли боялась розового дома с золотым кренделем на фасаде, поверив мальчишкам, утверждавшим, что из окна выскакивает черная кошка и выдирает прохожим глаза?
Моряк-лейтенант отдал ей честь и застыл, провожая ее восторженным взглядом. Веселый и неплохой парень, но не им полно сердце Лайне. Нет, не им! Другим. Она встречала его у подруги в Таллине, они катались на яхте. Он был курсант, его звали Никитой.



Зимой она поехала на экскурсию в Ленинград. Хэльми, подруга из Таллина — они вместе учились в университете, — позвала ее встречать Новый год. Хозяйка, еще молодая, красивая женщина, встречала их приветливо, словно старых друзей. Это была мать Никиты. А Никита был, как и Лайне, художником. Он показывал ей рисунки, безусловно талантливые. Они ужинали, танцевали и проговорили весь вечер — она помнит, как ей не хотелось уходить из уютной квартирки на Кировском...
Через несколько месяцев, летом, она приехала на каникулы в родной городок. Вышла на шхуне на лов с дядей Херманном; заблудшая мина запуталась в сети. По радио запросили о помощи; вскоре пришел небольшой серый тральщик. С борта спустили тузик. В тузике было двое — матрос и курсант: курсант — Никита. Они распутали сети. Раздался взрыв — и рассеялся столб зеленой воды и ослепительной пены...
...А вечером Лайне с Никитой шли рука об руку по берегу моря, среди серебристых от чешуи рыбачьих сетей; Никита сказал: его мать, молодая, веселая женщина, танцевавшая с ними в новогоднюю ночь, умерла...
Лайне взяла его руку в свою. Зашли к ней домой; она подарила ему на память маленькую марину. Ее отец, морской волк, Юхан Саар, разговорившись с молодым моряком, одобрил любовь его к морю...
Никита оставил ей фотографию: сероглазый, в матросской форменке, в бескозырке, с веселым открытым лицом...
Задумавшись, Лайне не ответила на чей-то поклон — кланялась Нора Мыльникова, которая недавно просила ее набросать фасон вечернего платья.
Возле сквера кто-то схватил Лайне за плечи, затормошил и закричал прямо в ухо:
— Мечтательница! Так можно угодить под машину!
Это была ее Хэльми, баловница Хэльми, она — врач-хирург.
— Зайдем-ка в «кохвик», у нас с тобой еще час свободы, — предложила Хэльми. — Мне надо тебе кое-что сказать... О-о, ты не думай, очень существенное, — напустила она на себя таинственный вид. — Нет, нет, пока не закажем кофе с пирожными, и не спрашивай, — и она свернула в по-летнему раскрытую зеркальную дверь.



Таллин считался в СССР «городом — кафе».

Небольшой полутемный «кохвик» негромко гудел, словно улей. В зеркалах отражались головы склонившихся над шахматами игроков; пожилые женщины поставили у ног сумки — они забежали в кафе, возвращаясь с базара и зная, что мужья не скоро вернутся с работы; молодые девушки щебетали за круглыми столиками над компотом со сбитыми сливками. Хэльми устремилась в самый дальний угол, в кабинку, где два коротких диванчика были прижаты к столу; сказала хорошенькой кельнерше:
— Шесть пирожных, два черных кофе, пожалуйста.
— Ты с ума сошла! — воскликнула Лайне.
— Ничего, одолеем; мне ужасно хочется сладкого. Смотри-ка, там, налево, сидит Аугуст Порк...
И она кивнула блондину в сером костюме, помешивавшему ложечкой кофе.
— Он давно о тебе вздыхает,— подмигнула Хэльми.— Ты знаешь, надеюсь? Он живет тайной надеждой, что у тебя когда-нибудь заболит горло и ты придешь к нему в поликлинику на прием...
Поблагодарив кельнершу, Хэльми принялась уничтожать пирожное с кремом.

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru


Главное за неделю