— За Мишу? — почти не удивилась Лайне. Для нее не было тайной, что Щегольков, которого Лайне считала отличнейшим человеком, три года дружит с ее подругой. Началась дружба в Таллине, в дни спортивных соревнований. В заплыве для девушек участвовала и Хэльми. Закутанная в мохнатый халатик, мокрая, словно рыбка, она познакомилась с судьей, присудившим ей первое место; судьей был капитан-лейтенант Щегольков.
В следующее воскресенье они встретились в сквере, неподалеку от ратуши; Хэльми спросила: «Хотите, я покажу вам мой город?» По истертым ступеням каменных лестниц они поднялись на Вышгород, зашли в молчаливую церковь, где над мраморными гробницами склонялись полуистлевшие флаги. Тут покоились флотоводцы Крузенштерн, Грейг, и Хэльми считала, что моряка это должно волновать.
Выйдя из церкви, закоулками выбрались на площадку над глубоким крепостным рвом; долго смотрели на море, светившееся серебром за остроконечными крышами, и на корабли, застывшие в легком тумане. Слева упирался в облака «длинный Херманн» с красным флагом на верхней площадке — эту башню Щегольков всякий раз, входя в порт, видел с мостика своего корабля и прозвал «флагманом таллинских башен».
По крутому песчаному спуску они, взявшись за руки, сбежали на улицу Пикк и вышли к «толстой Маргарите», похожей на корабельную орудийную башню. .Старик сторож показал им тюремные камеры и орудия пыток. Старину и средневековье возродили в годы оккупации гитлеровцы — здесь снова пытали людей, и в одной из мрачных подземных камер погиб дядя Хэльми — Антс Рауд.
В те дни железнодорожник Аугуст Рауд, взяв за руку Хэльми, вышел из Таллина, и они бежали под огнем самолетов мимо озер Юлемисте и Чудского, очутились в России, а после — в Тбилиси. Они вернулись через три года в Таллин, лежавший в развалинах, похожих на чудовищный лес, и многие дни вместе с горожанами убирали камни и щебень для того, чтобы их город стал снова похожим на город.
И Щегольков полюбил древний Таллин не меньше Хэльми. Он разыскал историю города, называвшегося в разное время и Линданисой, и Леденцом, и Колыванью, и Ревелем, и прочел ее, как захватывающий роман. Он останавливался у ратуши, здесь пахло средневековьем: на стене висела цепь с железным ошейником — когда-то тут выставляли преступников напоказ. Он задирал голову, чтобы взглянуть на «Тоомаса» — железного человечка на шпиле; любовался допотопными ядрами, влепленными в толстую стену высокой башни, смешно называющейся «Смотри в кухни» — «Кийк-ин-де-Кёк». Однажды Щегольков вообразил, что галлюцинирует: из мрачного дома выходили люди в средневековых костюмах. Только оглядевшись кругом, он понял, что идет киносъемка.
С Хэльми он стал встречаться каждое лето. Она на каникулы приезжала в Таллин из университетского города Тарту и с нетерпением ждала, когда раздастся звонок и она, сбежав с четвертого этажа, увидит его загорелое, обветренное, улыбающееся лицо, и они пойдут в Кадриорг кормить лебедей или к памятнику «Русалке», где упоительно пахнут сирени, или на речку Пириту, где белокрылые яхты скользят по воде. И они будут пить пиво из восьмигранных бутылок и любоваться закатом и друг другу рассказывать: она — о профессорах и о студенческих вечеринках, а он — о походах в шторм и в пургу, обо всем, что он пережил в суровую ...
Судьба им благоприятствовала: на третье лето дивизион Щеголькова перебазировался из Таллина в маленький порт, а Хэльми назначили в тот же город в больницу. Пятого сентября в десять вечера, в глухом углу парка, под звуки едва слышной музыки Щегольков сказал будто между прочим:
— Собственно говоря, я давно уж хочу спросить...
— Что?
— Когда мы поженимся?
И испугавшись, что так буднично говорит о значительном, совсем другим голосом, задушевным, от самого сердца, добавил:
— Я ведь люблю тебя... очень люблю тебя, рыбка...
— Знаю, — еле слышно ответила Хэльми, и он ощутил ее дыхание возле губ, потрескавшихся от соленого ветра...
2
— Для меня все, что ты сообщила, — не новость, — засмеялась в полусумраке «кохвика» Лайне. — Поздравляю. Когда же свадьба?
— Скоро! — воскликнула Хэльми. — Ты знаешь, я не скрыла, что я — девушка с прошлым. Когда-то в детстве я свалилась в Тбилиси с парома, и Никита — он был нахимовцем — вытащил меня из воды. И я несколько лет была влюблена в своего спасителя. И в Таллине, помнишь, ты и я гуляли с ним в Пириту и катались на яхте, я даже поцеловала его в темноте, на лестнице, об этом я и тебе не сказала ни слова. Миша помрачнел и спросил: «Ну, а дальше?» — «Больше ничего не было. Мы — друзья. Вот и все мое прошлое». Миша расцвел и изобразил зайца, знаешь, как он по-заячьи фыркает носом...
— Я ужасная сладкоежка, — вздохнула Хэльми, беря с тарелки четвертое пирожное с кремом.
— Никита! — едва слышно сказала Лайне. Хэльми не донесла пирожное до рта и уставилась на подругу:
— Лайне! Постой! Ты? Его?
— Да, — одними губами ответила Лайне. — Да, да, да, да, — беззвучно повторила она.—О! Ты счастливая!— воскликнула Лайне, и на ее густых ресницах заблестели слезинки. — Ты училась в русской школе в Тбилиси, а я не могу по-русски писать без ошибок... и совсем не пишу ему... чтобы не было стыдно...
— А я-то глупая думала, Аугуст заполонил твое сердце, — оглянулась Хэльми на молодого врача. — Никита—прекрасный парень... Ну что ж? Одобряю. Постой! Постой, Лайне! А как же тогда Антонина?
— Антонина? — переспросила Лайне. — Антонина? Какая Антонина? Что ты хочешь сказать?
— Правда, я твердо убеждена, что это была только детская любовь, там, в Тбилиси. Ведь им было всего по тринадцати лет. Антонина — она далеко, в Крыму. И может быть, уже вышла замуж. Даже наверное уже вышла замуж. И они не встречаются вовсе. Никите чертовски пойдет офицерский китель. Ты не ошиблась, что его... Ой, побежали, пора! — вскочила она, взглянув на часы и на ходу расплачиваясь за кофе.
ГЛАВА ПЯТАЯ. НИКИТА
1
Чемодан захлопнут. Щелкнул замок. Никита оглядел выцветшие обои с темными прямоугольниками. Остается сказать квартире, в которой ты родился и вырос, «прощай». Еще вчера здесь стоял широкий диван с мягкой спинкой — на него он любил в детстве забираться с ногами; нет и крылатого фрегата на полке — на нем Никита в мечтах уходил в кругосветные плавания. И из темно-коричневого домика с еловыми шишками-гирьками сегодня утром высовывала головку кукушка. и куковала часы. И повсюду — вот тут и тут — еще утром висели фотографии катеров, взлетавших на белоснежные гребни Балтики.
Завтра в этих комнатах поселятся новые люди. Они оклеят другими обоями стены, развесят свои фотографии и картины, расставят по своему вкусу мебель и заживут своей жизнью...
Никита присел на подоконник — больше сесть было не на что. За окном шумел . Гудели автобусы. Ветер гнал по асфальту багровые листья.
Нелегко расставаться с прошлым, даже если тебе всего только двадцать лет с небольшим...
Юрий Никитич Рындин, отец Никиты, женился на Нине Рассохиной на другой день после выпуска из училища. В загс он пошел в командирской форме с золотыми нашивками, в парадной тужурке — сероглазый, пышущий здоровьем моряк. Она — блондиночка с нежными и добрыми голубыми глазами. Они знали друг друга с детства — выросли на одном дворе.
Молодые поселились в квартире Рассохиных на улице Красных Зорь (так в те дни назывался Кировский), неподалеку от киностудии «Ленфильм».
Через три дня после свадьбы Юрий Рындин уехал в Кронштадт. Соседки выражали новобрачной сочувствие. Она вовсе не унывала: «Мне всю жизнь придется его провожать и встречать. Больше соскучишься — крепче полюбишь».
Соседки остались при своем мнении, что иметь мужа под боком — гораздо удобнее. «А то, глядишь, и завертится без присмотра». Но Нина верила молодому мужу. Он приезжал к ней ласковый, нежный, любящий — к сожалению, всего на день, редко — на два. Они едва успевали наговориться и сообщить друг другу все новости, и она уже провожала его — летом на пристань, к кронштадтскому пароходу, а зимой — на Балтийский вокзал. Придя домой, погрустив, принималась петь, словно жаворонок...
Через год после свадьбы на свет появился Никита. Соседи нашли, что он похож на отца. Юрий Никитич был в плавании. Была послана телеграмма — совсем не туда, куда надо.
Молодой отец увидел десятидневного сына. Поднял на руки, удивился: «На меня, говорите, похож?» Чуть было не огорчился: «Вот не думал, что я — подобный... урод». Но тут же от всей души расцеловал некрасивое, сморщенное, как у всех новорожденных, личико.
В следующий раз он увидел сына через два с половиной месяца. Одобрил: «Смотри, пожалуйста, до чего выровнялся. Пожалуй, Рындиным вырастет, моряком: ты как думаешь, Нинуша, а?»
Молодая мать промолчала. Она души не чаяла в сыне» и решила, что никуда его от себя не отпустит. А малыш поднимался, как на дрожжах.
Вот он ползет по ковру и сует в рот что попало. Вот, держась за руку матери, пытается пройти несколько шагов и гогочет от радости, что это ему . Вот он уже без поддержки, покачиваясь, идет сам по паркету. Поскользнувшись, падает и отчаянно ревет. «Никиток!» — кидается к нему мать, но малыш заливается смехом.
Приезжает отец — Никита тянется к нему, и они совершают увлекательные путешествия через всю комнату. Отец приносит из кухни гладильную доску, пристраивает ее к дивану, как корабельную сходню, и водит сына вверх — вниз, вверх и вниз...
— Смотри-ка, Нинуша, ловкач, — любуется Юрий Рындин сынишкой. — Настоящий моряк...
Молодая мать улыбается грустно — ей вовсе не хочется, чтобы сын тоже ушел от нее когда-нибудь в море.
Кукушка кукует часы, высовывая головку в окошечко, и малыш повторяет за ней, к удовольствию матери: «Ку-ку, ку-ку»... Он тянется к парусам фрегата, стоящего над диваном, отец в восторге: «Растет морская душа».
Приходят товарищи моряки. Счастливые родители показывают им сынишку. И мальчуган на вопрос: «Кто твой папа?» — отвечает: — «Моряк»... — «А ты кем будешь?» — «Моряк».
Бутуз охотно идет к товарищам отца на руки. «Ого, сынок у тебя, Юрий Никитич, храбрец».
Дело не в храбрости. Никита улавливает знакомый запах. Запах пряного табака, смешанный с запахом морского свежего ветра.
2
Между отцом и сыном завязывается крепкая дружба. Отец приезжает то ранним утром, то ночью, то в запорошенной снегом ушанке, то в мокром плаще, отряхивается, вытаскивает из теплой постели Никиту, сажает за стол, угощает сластями.
Рассказы отца увлекательнее всех сказок. Отец начинал свою службу юнгой, лазал на мачты, ходил в далекие плавания, видел чужие моря и порты. Ему было двадцать два, когда произошло наводнение в Ленинграде. С верков Петропавловской крепости грохали пушки, и Нева хлынула на площади и в переулки. Бешено бурлила вода. Отец спасал женщин и ребятишек.
На стене дома на Кировском синела памятная черта; встав на цыпочки и вытянув руку, Никита доставал до нее с трудом. До синей черты вода поднималась в наводнение двадцать четвертого года.
Ну, а о том, какие отец перевидал страны, как он попал в Северном море в двенадцатибалльный шторм, как на шлюпке они ходили вылавливать мину и на катере он спасал потерпевшего аварию летчика, отец мог рассказывать часами. Он хотел, чтобы Никита стал моряком.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
