Фрол не хотел потерять своего превосходства ни в чем. В его много повидавших, не детских глазах появился огонек озорного упорства. На катерах легко можно было обойтись без грамматики. В училище без грамматики далеко не уйдешь. И Фрол вступил с ней в единоборство. Поединок завязался упорный; грамматика не сдавалась. И то она одолевала его, то он одерживал верх.
Фрол перестал стремиться на Малую землю, узнав, что молодой старшина Протасов, их воспитатель, пришел в училище как раз с Малой земли; Протасов был куниковцем.
Значит, училище — важная штука, если начальство в разгар войны направило в него прямо с флота старшину-пехотинца, который с самим Цезарем Куниковым удерживал Малую землю, сбросив с нее в море врагов; теперь он был убежден, что его, Живцова, разумеется, тоже послали для подкрепления училища.
Он принялся грызть гранит науки.
В детстве Фрол читал очень мало. Он считал это пустым, бесполезным занятием. Гораздо интереснее уйти а море на лодке, переплыть бухту или пробраться в кино. В нахимовском он пристрастился к чтению, и книги открыли ему новый, почти беспредельный мир.
Раньше он находил, что читать стишки — это занятие для девчонок. Но однажды ему попался на глаза тоненький томик стихов Сергея Алымова и на первой странице — стихотворение о родном Севастополе, городе «воли непреклонной, гордой красоты».
Фрол зачитался. Ведь своими глазами он видел, как «сотня героев с тысячей бьется», и севастополец «умирает, но не сдается», кому было лучше знать, как не Фролу, что «Севастополь в осаде — такой костер, перед которым ад — прохладное место»? Особенно ему понравилась клятва: «Севастополь вернем!» (В эти дни его родной город, разрушенный, в пепле, томился в руках врага.) Стихи Алымова выразили то, что он не сумел бы выразить сам — у него не хватало точных и верных слов. И поэт к тому же, Фрол слышал, вместе с матросами Севастополя участвовал и в вылазках и в разведках.
Позже, уже в училище Фрунзе, Фрол встретился со стихами подводника Лебедева, погибшего в море.
Уже гудят — поют под ветром ванты,
И о форштевень режется струя,
Идут на море флота лейтенанты,
Советского Союза сыновья.
— Это про нас! — восторгался он. — Это мы с Никитой пойдем на море...
Лирические же стихи Лебедева, очень нравившиеся Никите, Фрол забраковал.
— Ну что такое, скажи на милость, «Плыви в далекие края, храня любовь в груди, и на звезду, прошу тебя, не забывай, гляди»? — возражал он насмешливо, — значит, я буду свое место определять по звезде и еще думать вдобавок о том, что какая-то кудрявая на берегу на нее уставилась? Чепуха!
...Или:
— Смотри-ка, Кит, — подзывал он Никиту: — «Вновь уйду беречь моря, помня о тебе, любимой, девушка моя». — Удивляюсь, серьезный товарищ, подводник, а такую ересь писал. Служба службой, ну а любовь... Если и на службе она тебе мозги засорять станет...
Командир рулевой группы Л-2, погиб с лодкой 14 ноября 1941г...
Попадались и на его пути девушки хорошенькие, красивые, умные, ну и глупые, разумеется. Всем им до смерти нравился широкоплечий и мужественный курсант с огненной шевелюрой; узнав, что он воевал, они всегда отдавали ему предпочтение.
Но он сторонился их. Провожать девушку до дому он считал никому не нужной затеей и удивлялся, что его товарищи по училищу тратят на это драгоценное время. Ему приходилось видеть, как товарищ по классу вдруг теряет покой, начинает получать письма, пишет записки, с нетерпением ждет увольнения или танцевального вечера.
Фрол только плечами пожимал: «Уж я-то никогда не стану плясать перед ними на задних лапках». Под «ними» он подразумевал девушек.
На училищных балах он подпирал стенку и смотрел, как танцуют, наотрез отказываясь танцевать, хотя в нахимовском этому искусству его научили.
Иногда, правда, ему вспоминался первый нахимовский бал, когда он надел мундир и ослепительные перчатки. И Стэлла, приятельница Никиты и Антонины, разгоряченная, свежая от мороза, сбросив пальтишко, взяла его, Фрола, под руку, потащила в зал, где гремела музыка, и так завертела его в стремительном вальсе, что у него голова закружилась. Но тогда она была девчонкой, он — нахимовцем. Было простительно. Теперь они взрослые.
Фрол знает, что Антонина для Никиты больше, чем друг, и в их отношения вошло что-то необычное, новое — недаром их глаза как-то странно теплеют при встречах... Но представить в таком же положении себя и, скажем, Стэллу? Ну нет! Однажды Никита спросил:
— Ты Стэллу любишь? Фрол возмутился:
— Любишь, любишь! Любить можно отца, мать, товарища... ну, Русьева, приемного отца своего, если хочешь, я тоже люблю. А о всякой другой любви рано нам думать. Надо сначала стать на ноги. Вся флотская жизнь впереди.
И разговор о Стэлле угас.
О чем говорить? Они со Стэллой расстались так, будто расставались всего на неделю. «Что ж, целоваться с ней, что ли?»
Он всегда с отвращением вспоминал возмутивший его поцелуй озорницы в Колхиде. И всегда отводил равнодушный взгляд от откровенных призывов карих, серых, голубых, черных , так часто и так настойчиво преследовавших его.
Но, говоря откровенно, Фролу часто вспоминались длинные черные косы и насмешливые глаза. Он не запомнил ни одного ее платья, ни одних ее туфель — замечать это он считал лишним. Но глаза и косы — запомнились.
7
«Я буду адмиралом... — не раз повторял Фрол друзьям. — Лет через двадцать пять», — добавлял он, когда они начинали смеяться.
Его слова вовсе не шутка. Он своего добьется, безупречно прослужив много лет. Науки давались ему нелегко, и он мужественно с ними боролся. Еще упорнее боролся он с самим собой. Один лишь Никита знал, сколько раз Фрол срывался, падал и вновь поднимался, Оставшись наедине, Фрол вспоминал и подсчитывал свои промахи и багровел от стыда.
Он был одно время в училище старшиной класса; старшина должен быть примером для всех своих одноклассников. И Фролу пришлось наслушаться горьких истин... Больше всего — от старшины курса Мыльникова. Мыльников подавлял своим превосходством, он был почти офицером и к первокурсникам относился, как к зеленым юнцам. Презрение во взоре, в подтянутых тонких губах.
Желание во что бы то ни стало принизить своего подчиненного — но в рамках устава, не придерешься к нему!
И Никита осмелился как-то сказать, что Фрол уподобляется Мыльникову. Такого сравнения Фрол даже Никите не мог простить. Сравнить его с Мыльниковым! И самое обидное, что Никита был прав. Фрол судил о людях скоропалительно, не разобравшись в причинах их настроений, проступков. Он требовал, чтобы исключили из комсомола Аркадия Бубенцова, и сам же, узнав, что Бубенцов запутался в сетях спекулянта Петруся, пошел и разоблачил спекулянта, а Бубенцова стал защищать и оберегать от нападок. «Противоречивость поступков? Конечно. Не к лицу она будущему воспитателю молодых моряков? Разумеется, — казнил себя Фрол. — Нет, Фрол, немало тебе работать еще над собой! Полоса жизни твоей, когда за тебя отвечали другие, кончена. Приказ о производстве объявлен, ты получил погоны и с радостью услышал, как адмирал впервые в жизни назвал тебя «лейтенантом Живцовым». Ты — офицер... (Фрол скосил глаза и убедился, что новенький, сверкающий золотом погон с двумя звездочками находится там, где ему положено.) Ты — офицер, и тебе доверят людей. Среди них будут и такие, как ты, парни с мятущейся и беспокойной душой. Их не сразу поймешь, с ними придется повозиться немало. В тебе ведь тоже не разберешься с первого взгляда... То-то вот и оно! Это понимать надо!»
Размышляя, Фрол не заметил, как очутился возле дома Никиты на Кировском.
Он вбежал одним духом по лестнице на четвертый этаж, убедился, что дверь не заперта, вошел в темноту затихшей квартиры и увидел темный силуэт друга на подоконнике, на фоне вечерних огней.
— Эй, Кит! Довольно мечтать! Билеты в кармане, поезд идет через час. Куда ты задевал чемоданы?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. АНТОНИНА
Девушка в светло-зеленом платье сидит на подоконнике, охватив тоненькими руками колени.
За раскрытыми окнами шевелятся восковые листья магнолий. Безбрежное море лежит глубоко внизу, под обрывом, за парком; оно покрыто фиолетовой рябью.
Девушка — худенькая, светловолосая. Она похожа на северную березку. Один глаз у нее голубой, другой — зеленый, в коричневых крапинках. Лицо удивительно трогательное и нежное.
У нее никого на всем свете, кроме Никиты. Никита — все, чем она дышит, живет.
Отец? Он в Севастополе, до него можно доехать автобусом, но он с тем же успехом мог бы жить и на Северном полюсе.
Как ласково он называл Антонинину мать: «Анико»! Мать погибла, ее повесили гитлеровцы; отец уже восемь лет называет чужую женщину «Клавочкой». Он ее немного побаивается, хотя Клавочка беспричинно и часто смеется, показывая крупные белые зубы; отец знает: лишь скажешь что-либо ей неугодное — и улыбки как не бывало; глаза становятся беспощадными, как у змеи. И Клавочка сразу отчаянно дурнеет.
Отец как-то жалко, приниженно подергивает плечом, когда Антонина при мачехе вспоминает о матери. Боится, наверное, что Клавочке не понравится. Она делает вид, что ревнует его к первой, погибшей жене.
Клавочка нынче спросила, почему Антонина редко бывает у них в Севастополе. Антонина ответила, что ей некогда.
От жизни с Клавочкой у отца портится характер. Кто бы поверил, что Серго Гурамишвили, которого обожали на флоте, стал грубить подчиненным, товарищам? Бог с ним, с отцом! Пусть живет, как умеет, со своей Клавочкой. У Антонины теперь своя жизнь. У нее есть Никита.
Она знает: нелегко быть женой моряка. Всю жизнь ей придется с ним расставаться и снова встречаться. Но когда любишь — разве это имеет значение?
Судьба столкнула их в детстве. Они оба лишились своих матерей. Они имели одних и тех же друзей — Фрола, Стэллу и Хэльми; вместе выросли, вместе мечтали о будущем. И вот Антонина стала ботаником, Стэлла строит электровозы в Тбилиси, Хэльми в Эстонии лечит людей, а Фрол и Никита сегодня из Ленинграда уезжают на Балтику. Лейтенантами! Они стали, наконец, тем, чем мечтали стать много лет...
Никита для нее — все... Он знает. Она сказала ему. Позови он ее, и она оставит Никитский сад, который ей дорог, удивительные цветы, которые она любит, и очертя голову поедет за ним. Куда? Да не все ли равно? Лишь бы быть с ним, только с ним! Это — любовь?
Одна из ее подруг рассказывала, побывав в московском балете:
— Уланова танцует на уровне, но боже мой, до чего вся их история неправдоподобна! Ужас! Двое тянут весь вечер волынку — представь себе, травятся из-за безнадежной любви. Родители им запретили. Какая чушь! Джульетта — дура, а он — форменный идиот!
Антонина промолчала.
Она хотела, чтобы Никита любил ее так же преданно, как любил Ромео Джульетту.
Она поедет к Никите, как только он позовет. И возле него найдется работа. На Балтике есть и другие цветы, кроме вереска. И существуют ботанические сады...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
