Другой показался знакомым. «Похож на отца», — сообразил Крамской. Он с Рындиным-старшим учился в училище, вместе они пробивались на на катерах через льды... Ясно, почему младший Рындин выбрал малые корабли. Отец его всю жизнь командовал катерами и передал любовь к малым кораблям сыну.
«Они товарищи моего Ростислава. Ростислав — парень с открытой душой. Глеб, тот — нет... За сутки я так и не узнал, чем он дышит...»
— Разрешите войти?
— Войдите... прошу.
Они стоят на пороге. Он идет им навстречу, выслушивает рапорт о прибытии; докладывают четко, но, несомненно, волнуясь. Надо ободрить.
— Добро пожаловать, — говорит он как можно радушнее. — Мы ждали вас. Хорошо, что вы пришли к нам по собственному желанию.
Он видит, как расцветают их юные лица: радостно слышать, что их ждут. Он приглашает сесть — не к столу, а на большой широкий диван, и сам садится между ними.
Начальники, куда меньшие, принимали их подчас иначе: делали вид, что они страшно заняты, подолгу читали давно перечитанные бумаги.
А Крамской уже спрашивает, преподает ли еще старик — «навигатор» или вышел на пенсию, дружили ли они с Ростиславом, повидался ли Рындин с отцом, а Живцов — со своими катерниками. Наверное, катерники довольны, что их воспитанник стал офицером...
Крамской рассказывает им о соединении, в котором им придется служить, говорит, что хотя и мало осталось заслуженных ветеранов войны, но имена «стариков» не забыты. Стоит взглянуть в исторические журналы.
Он поднимает с низкого столика один из альбомов. Здесь сохранились фотографии героев, описания подвигов.
Как бы невзначай, перелистывая страницы история, он останавливается на двух тральщиках — «Триста третьем» и «Триста пятом». Крамской вспоминает о десантах, о поединках с бомбардировщиками и с подводными лодками, с уважением произносит имена моряков, погибших и здравствующих. Есть что вспомнить и есть чему поучиться! Тяжело раненные офицеры «Триста третьего» Самохвалов и Ножиков до последнего удара сердца держались на своем боевом посту. На «Триста пятом» офицеры воодушевляли матросов. Верные славной боевой традиции, они и в безвыходном положении не покинули своего корабля. Хладнокровие и выдержка не оставляли их в самые трагические минуты...
— Я хорошо знал их, — Крамской называет фамилии. — Я очень хотел бы, чтобы вы, молодежь, всегда помнили ваших предшественников, благородство и чистоту их самоотверженных душ. О них не написано ни поэм, ни песен. Не потому, что они были хуже других. Они воевали, как все моряки. Как я. И как вы, — он улыбнулся Живцову, и Фрол вспыхнул от удовольствия. Да, и он — участник великой войны!
— Боцман на «Триста пятом» — ветеран, всеми уважаемый мичман Межуев, — продолжал Крамской. — На «Триста третьем» нет старых моряков, но молодежь почти вся из десятилетки. С такими матросами можно горы ворочать. Запомните: командир должен уметь сплотить свои боевые части, должен верить, что на любом посту, в самых сложных условиях, его приказание будет выполнено точно. Вы должны жить одними стремлениями со своими матросами, а стремления эти сейчас — стать отличными боевыми частями и кораблями. Пуще всего берегитесь зазнайства, — предупредил он. — Без матросов вы много не повоюете. Они — главный двигатель, так ведь еще Нахимов сказал... Вы будете учить и воспитывать, но и сами учитесь у них. Есть чему. Они почти все комсомольцы, а вы оба, разумеется, имеете опыт комсомольской работы? Я тоже прошел через это, мне тоже было когда-то лишь двадцать пять лет... Трудно предположить, а?
Лед окончательно сломлен. Как не похож этот разговор на другие, когда некоторые начальники, с которыми Никите и Фролу приходилось встречаться, ограничивались опросами по пунктам анкеты в своих скучных, наводящих тоску кабинетах и холодно говорили: «Можете быть свободны».
Фрол примечает в пепельнице великолепную трубку, о которой можно только мечтать. А Никита рассматривает фотографии кораблей и катеров морской гвардии.
3 апреля 1942 год. Рождение морской гвардии в СССР. В этот день гвардейскими стали крейсер "Красный Кавказ", эсминец "Стойкий", минный заградитель "Марти", тральщик Т-205 «», подводные лодки "Д-3", "М-171", "М-174", "К-22".
Уже ярко светит в окна осеннее солнце, и за окнами заискрилось повеселевшее море. Переговорили о многом — рассказано, как первый начальник Крамского Сырцов увлекал штурманов игрой, называвшейся «Капитаны ведут корабли», Крамской узнает от своих молодых собеседников, что Балтика им кажется суровее, романтичнее Черного, что они выбрали малые корабли по любви к ним с детских лет, что Рындин любит рисовать, а Живцов — стихи, особенно «флотские».
Не расспрашивая, Крамской узнает о их детстве и юности, о привязанностях и вкусах и, глядя им в лицо с вершины своих пятидесяти лет, думает: «Какие чистые, хорошие души!»
Ему нравится этот рыжеволосый атлет, как видно, честный, прямой, нравятся его огненно-золотистые кудри и мальчишечьи веснушки, обступившие самый русский, широкий нос, его решительные и сильные руки; нравится и другой, сероглазый; именно таким был в училище его отец, Юрка Рындин. Он был отличным товарищем и нежным мужем маленькой хрупкой блондинки. Кажется, она умерла...
Крамской узнает, что Живцов — сирота, Никита не захотел служить под крылышком у отца, да и отец не согласился бы на это (Крамской тоже не хотел бы быть начальником Ростислава). Живцов со вспыхнувшим и одухотворенным лицом вспоминает к слову вдохновенные строки морского поэта:
И если ты, о Партия! — велела...
нет на морях для нас такого дела,
которого не выполнили б мы!
— Великолепные слова, — одобряет Крамской. — Партия поручила вам, совсем еще молодым офицерам, нелегкое дело: воспитывать таких же, как вы, молодых моряков. Вы мне нравитесь, я в вас верю.
Он встает. Поднимаются Рындин с Живцовым.
— Я вам доверяю людей. Да, людей...
— Есть, — вырывается у Фрола.
— Вот вы сказали «есть»! Относитесь с уважением к этому слову. В двадцать втором году партия сказала нам, комсомольцам: «Надо идти строить флот», мы сразу ответили: «Есть!» Пришли на флот, строили, воевали, и многие из нас отдали ему всю свою жизнь. И я никогда не раскаивался. Можно ли не любить море? Нельзя.
Лицо его просветлело.
— Можно ли не любить флот? Нельзя! Можно ли не уважать флотское четкое слово «есть»? Для меня оно всю жизнь значило, что я приказ выполню — высажу в срок десант, найду и потоплю подводную лодку, пройду в осажденный Ханко... Надеюсь, что и вы, сказав «есть», станете настоящими офицерами флота...
Доброе имя его и добрая слава завоевываются личным примером и чистой душой; любая оплошность будет замечена подчиненными; плох офицер, добивающийся дешевого авторитета послаблениями и поблажками; хорош офицер, который требователен к другим, но и сам хорошо подготовлен: он не только специалист, он начитан и образован и может оказать глубокое нравственное воздействие на матроса. Авторитет офицера всегда поддержит комсомольская организация, но и он должен верить ей и на нее опираться...
Им все это близко, понятно.
Крамской говорит раздельно, торжественно, так, чтобы это запомнилось на долгие годы.
— Вас, лейтенант Живцов, назначаю штурманом и помощником на «Триста третий». Командир «Триста третьего» — лейтенант Коркин. Даю месяц на подготовку к экзамену на несение самостоятельной вахты. Мне хочется верить, что вы оправдаете мои надежды. А вас, лейтенант Рындин, назначаю штурманом и помощником на .«Триста пятый». Вас просил к себе Бочкарев.
Рындин не может скрыть своей радости — Бочкарев в нем нуждается!
— Командир дивизиона капитан третьего ранга Щегольков так же, как и Бочкарев, один из лучших у нас офицеров. Они вам помогут. Вам обоим пригодится и опыт комсомольской работы. На кораблях почти все комсомольцы. Узнайте получше каждого, кто чем дышит...
Рассказав им об их обязанностях, Крамской предупреждает:
— Ваше слово, данное старшине и матросу, должно быть крепким, как...
— Лед! — решается Фрол подсказать.
— Лед — он тает. А ваше слово должно быть тверже гранита... Коли обещал — выполняй. А не выполнишь — авторитет потеряешь. Завоевать авторитет очень трудно, а потерять—легче легкого...
И предупреждает, как отец сыновей:
— Скидок у нас не дают ни на старость и ордена, ни на молодость и неопытность. На тральщиках надо быть мастером своего дела. Ошибка в расчетах, замешательство, нечетко отданная команда — и могут погибнуть и люди и корабль... Тральщики — вы это знаете — и в мирное время воюют. Они постоянно в бою. Служить на них трудно, труднее, чем на других кораблях. Но зато и почетнее. И романтичнее. Вы будете служить человечеству. Я не ошибся, назначив вас обоих на тральщики?
— Никак нет! — ответил Фрол за обоих. — Мы очень вам благодарны, товарищ капитан первого ранга!
Глеб сладко потянулся, открыл глаза. Отца уже не было. К спинке дивана приколота записка: «Герда сегодня свободна. Еда в буфете. Кофейник в кухне. Согрей себе кофе, позавтракай. Пообедаем вместе в столовой».
— Вот чудак, «согрей себе кофе», а на что же тогда существует кафе? — сорвал Глеб записку. — А отец ничего устроился, красота, — он спустил голые ноги на коврик. — В одиннадцать придет в парк эта девчонка. Ну что ж? Будет в Москве чем похвастать.
Он оделся, тщательно уложил волосы. Повязал галстук и, взглянув на часы, увидел на столе фотографию брата.
— Ишь ты, будущий адмирал, — усмехнулся он. — Воображаю, гордится погонами, кортиком. Ежеминутно смотрится в зеркало.
Он давно уже недолюбливал брата, хотя именно он, Глеб, был любимчиком матери и, наслушавшись, что он «младший и хворенький», отбирал у Ростислава игрушки и книжки с картинками, заливаясь отчаянным воем: «Я младший, меня не смей обижать, отдай!»
Мать пичкала его сладостями, ему всегда перепадало больше, чем Ростиславу, и он рос тираном, хотя и умел притворяться, и отец знал его благонравным, тихим, воспитанным мальчиком.
Он хорошо помнит, как мать согласилась отдать в нахимовское Ростислава и наотрез отказалась отпустить от себя Глеба. Она заливалась слезами, бормоча, что Глебик хрупкий, болезненный, он не вынесет жизни в казарме. Она рисовала такие ужасы жизни ребенка вдали от матери, что и Глеб разревелся и завопил: «Ни-по-чем не хочу в на-хи-мов-ское!» Отец махнул рукой и уехал — дома он бывал гостем.
Глеб позеленел от зависти и обиды, когда увидел Ростислава в белых перчатках, в матросской форменке и в бескозырке с тисненой золотом ленточкой. Ростислав с упоением рассказывал о голубом доме на набережной, где помещалось училище, об «Авроре», им отданной, о товарищах до тех пор, пока, глотая злобные слезы, Глеб не взвизгнул: «А мне это вовсе не интересно»...
— Ну, как знаешь. А мне интересно, — и Ростислав отвернулся к книжному шкафу.
Мать, собиравшаяся в театр, прикрикнула:
— Опять ты Глебика раздражаешь? Он нервный, болезненный.
Ростислав вздохнул и сказал, что ему пора в училище. Он стал приходить лишь в те дни, когда приезжал отец.
После войны отец командовал морской базой в таком разрушенном городе, что мать решительно отказалась туда поехать.
И отец жил в Далеком, а они — в Ленинграде. Ростислав ездил в отпуск не к ним, а к отцу, но это не огорчало ни маму, ни Глеба.
К ним с некоторых пор стал приходить молодой весельчак в хорошо сшитых костюмах — мать познакомилась с ним в театре на «Пиковой даме». Федя — он просил не называть его «дядей» — расположил к себе Глеба; играл с ним в шашки, показывал карточные фокусы, приносил шоколад «Золотой ярлык» и, достав из бумажника с золотой монограммой десятку, предлагал: «Не желает ли любознательный молодой человек ознакомиться с последним достижением кинематографии?»
Глеб с удовольствием брал деньги и шел знакомиться с очередным достижением кинематографии. Глеб уже не был младенцем и, когда приходил Федя, сам предлагал: «Знаете что? Вы потолкуйте, я не буду мешать...»
Однажды, вернувшись из школы, он увидел, что дом перевернут вверх дном, и мать, словно в лихорадке, забрасывает открытые чемоданы тряпьем. Она повернула к Глебу вспотевшее, возбужденное лицо и без знаков препинания сообщила, словно телеграмму отправила: «Мы уезжаем в Москву в Москве школа лучше Федя устроит будем жить с Федей я оставляю отца ты не против?»
Нет, Глеб не был против поездки в Москву и даже не спросил, возьмут ли они Ростислава и что подумает об их отъезде отец. Он давно знал со слов матери, что отец эгоист, себялюб, погубивший ее светлую молодость и испоганивший счастливое детство ее бедного Глебика. А Ростислав им не нужен.
В тот же вечер они уехали и поселились в Москве. У Феди была небольшая, хорошо обставленная квартирка в новом доме на улице Горького, с лифтом и похожей на Квазимодо одноглазой лифтершей.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)