Отличная погодка!
Крамской и Щегольков идут по пирсу. Черная вода выплескивается на мокрые доски. Раскачиваются фонари. Над кораблями проносятся тучи.
На «Триста третьем» матросы крепят все, что может сорваться, по-штормовому. Коркин, Живцов, рулевой, сигнальщики готовы к выходу в море.
У Крамского — наметанный глаз старого моряка. На днях «Триста седьмой» возвращался с моря. Маневр для швартовки командир выполнил безупречно. Но бросательный конец комком упал в воду, ютовая команда суетилась, как на базаре. «Триста седьмой» едва не навалило на «Триста третий».
— Вы умело маневрируете. Но вы не объединили людей, — сказал Крамской командиру «Триста седьмого». — Вы должны твердо знать, что экипаж вас не подведет, когда вы вступите в бой.
Он не оговорился.
Да, в бой.
Мы не должны повторять ошибок последней войны.
Ржавчину благодушия будем выжигать каленым железом.
«Кто полезет к нам в мирное время!» — такова философия Мыльникова; к сожалению, не его одного.
А на днях сторожевик пограничников задержал трех шпионов, пытавшихся высадиться на берег.
Два других шпиона упали с ночного неба в вильяндисские леса. Отс рассказывал — пришлось-таки повозиться с ними.
Где-то у границ наших вод акустики слышали подводные шумы.
Напряженное мирное время!
Швартовы отданы. Зеленый огонек, подмигивая, указывает выход из бухты. Коркин выводит корабль:
— Вперед — полный.
Ни Крамской, ни Щегольков не вмешиваются в действия командира.
В открытом море брызги залетают на мостик. Шторм и ночь. Такое плавание должно стать для молодых моряков будничным делом, каким оно стало для него самого.
Противник не станет согласовывать своих действий с барометром. Они должны уметь воевать: в шторм стрелять, в шторм ставить трал, уничтожать мины.
Сейчас начнем!
Крамской предлагает Коркину изменить курс и поставить «Триста третий» лагом к волне. Белый, заснеженный берег вздыбился кверху на черных волнах. Вода выплескивается, перекатывается через палубу.
Колокола громкого боя призывают действовать. У Михаила Ферапонтовича Щеголькова раздуваются ноздри. Морем живет человек!
По вихляющей палубе матросы бегут на посты. Кто это там споткнулся? Бежит. Молодец...
Корабль к бою — готов...
Как значительна эта короткая фраза!.. Она означает, что комендоры, минеры, акустики, мотористы — единое целое; они связаны волей своего командира, готовы к бою. К бою, а не к имитации боя!
Самое страшное зло — благодушие. Учение, мол, это — не бой. На учении — все «невзаправдашнее»: взрывы, пробоины, пожары. Пожары тушат лениво. На прошлом выходе в море зажгли дымовую шашку; она шипела, плевалась и вызвала смех; наложат на пробоину щит, поставят подпоры, а толкнешь ногой аварийный брус — он и рухнет: знают, вода условна, не потечет.
Надо сдирать эту ржавчину благодушия!
Крамской переглядывается с комдивом: все договорено, решено и продумано. Учить так учить. Бой так бой. Пусть привыкают.
Взрывы — поистине оглушительны. Попадание условно, но яркое пламя запылало на рострах, настоящее пламя в ночи. Теперь — не до смеха. Аварийная партия стремительно тащит шланги. В небе, как в зеркале, отсвечивает пожар. «Триста третий» горел во время войны, был вопрос жизни и смерти людей и всего корабля.
В море сбрасывали снаряды. Огонь тушили, забрасывая бушлатами. Обгорали люди. Пикирующие «юнкерсы» пытались добить «Триста третий». Но корабль все же выжил...
В дни войны снаряды врага пробивали корпус корабля не в заранее намеченном месте. По предложению Крамского «пробоины» возникают там, где никто их не ждет; ниже ватерлинии, в самых трудных местах... Хлещет забортная вода. Тут не поблагодушествуешь.
...На «Триста девятом» в бою корпус дал трещины. Вода залила моторы. Тральщик потерял ход и начал тонуть. Но его не покинули: экипаж старался спасти свой корабль...
Пламя на рострах, наконец, сбито, и небо, подсвеченное пожаром, вновь потемнело и стало бездонным.
Крамской внимательно следит за Коркиным. Коркин сосредоточен, спокоен; спокоен так, как может быть спокоен настоящий моряк.
Что-то плюхнулось за борт.
— Человек за бортом!
Это не предусмотрено планом. Это — тайна, известная только двоим: ему и комдиву.
Коркин маневрирует, располагая курс корабля так, чтобы упавший в море оказался с подветренного борта. Собираются спускать шлюпку. Отставить! Шлюпку разобьет. Кидают конец. Мимо! Тогда старшина Кораблев, обвязав себя концом, кидается в море. Кораблев — здоровенный детина, известный пловец, знаменитый тем, что купается весной раньше всех, осенью — позже всех. Бросок хорошо тренированный Кораблев рассчитал точно. Утопающий — в его мощных объятиях. Их поднимают на борт — Кораблева и... куклу в матросской тельняшке...
Полоса началась. Во второй половине дня задул ветер, и по серому небу стремительно понеслись облака — легкие, как дым из трубы паровоза. Брызнул косой хлесткий дождь. Ветер вырвал из рук Люды Коркиной, проходившей по набережной, ее новый хорошенький зонтик и унес его в мутные волны. Он унес бы и Люду, да, к счастью, подвернулся лейтенант Ляпунов. «Какой вы милый!» — сказала она, с опаской поглядывая на море.
Балтика начала бушевать. Злобствуя, нагоняла толстые белые гребни в глубину бухты. Они разбивались о камни, и мутноватые волны набегали на набережную. Казалось, бухта до того переполнилась, что вся выплеснется на город. Чайки стаями носились над самой водой.
А ураган раскачивал вековые сосны, прижимал к земле в палисадниках георгины и гладиолусы — было ясно: им уже не подняться; отчаянно трепал кустарник, хлопал ставнями; звенело стекло, повалился забор.
Люда, конечно, не позволила Ляпунову зайти к себе (что скажут люди?), да он и сам не напрашивался, он спешил на корабль, боясь опоздать, и многозначительно сказал: «Каково-то нам будет», давая понять, что он, Ляпунов, пойдет в море, когда она будет сидеть себе в теплой комнате: вот какой он герой! «Слишком много о себе воображает»,— подумала, расставшись с ним, Люда.
Хозяйки не было дома. Люда зажгла все, что возможно — в окна уже заглядывал мрак; решила было немного прибраться, но передумала. Вспомнила погибший зонтик, сняла промокшие туфельки и легла на кровать. Ветер выл. Дребезжали окна. Дождь отвратительно бил по стеклам, словно кто-то кидался крупой. Распахнулось окно. Она побежала закрыть его, ужаснулась: волны лезли на стену дома. Отец как-то рассказывал о наводнении двадцать четвертого года в Ленинграде. Тогда Нева выплеснулась на гранит и на торцы мостовых; люди захлебывались, тонули, торцы всплывали, кружились в водовороте; затопило не только подвалы, но и первые этажи. А что, если начнется и здесь наводнение и затопит? И выскочить не успеешь! Нет, лучше не думать об этом! И зачем, в самом деле, она согласилась поехать сюда, на эту противную Балтику? Что она видит? А Глеб? Ах, этот Глеб! Каким был хорошим вначале, а негодяем оказался, как все! Ей вспомнились Ленинград, подруги, ухаживатели, мама и сестры (на отца она была очень сердита, и ей не хотелось его вспоминать). А дождь все стучал, ветер выл и рвал черепицу с крыши.
Вдруг погас свет — наверное, сорвало провод. И пока Люда ощупью разыскивала спички (в их комнате можно было разыскивать что-нибудь целый час), вдруг с грохотом распахнулись и дверь, и окно, и холодный ветер ворвался в комнату. Занавеска вздыбилась — Люде показалось, что кто-то стоит, весь в белом, и грозит пальцем.
— Ой, не надо! — закричала она, повернула ключ в замке (или ей показалось, что повернула), бросилась, роняя стулья, к окну, притянула раму и долго не могла зацепить ее за крючок, боясь того или той, что притаился там, за окном, прямо в море. За спиной опять распахнулась дверь, и рама вырвалась, поломав ногти.
Люда взвизгнула, кинулась на кровать, зарылась головой в подушку, и ей казалось, что тот вошел и стоит посреди комнаты. И она завизжала чужим, незнакомым голосом:
— Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу! Ма-ма! Ма-ама!
Она задыхалась, она теряла сознание, ей показалось, она умирает... На ее счастье, снова зажегся свет.
В комнате никого не было. Занавеска, изодранная в клочья, болталась в окне. И ветер выл, и дождь лил, и деревья стонали. Теперь Люда справилась с рамой. Страха не было — ею овладела злость на него, на Васю. Это он заставил ее так страдать! Люда захлопнула дверь и два раза повернула ключ. Сразу стало тише, спокойнее и уютнее.
Она взглянула на себя в зеркало. Послюнила палец, провела по бровям:
— Ну и вид!
Увидела перед зеркалом фотографию Васи.
— Погоди же, я тебе покажу!
Схватила рамку и швырнула ее в стену.
Ни на одно мгновение Люде в голову не пришла мысль, что Вася сейчас болтается где-то там, в море, в том самом море, которое пугает ее своим видом даже здесь, дома, где светло и тепло. Ей и в голову не пришло, что Вася стоит на мостике в плаще с капюшоном, и ветер хлещет его в лицо, и глаза слезятся, и дождь иссек щеки, и море полно камней, мелей и мин...
Какое ей до всего этого дело? Пусть он только вернется! Он у нее ...
В это же самое время распахнулась ярко освещенная дверь городской больницы, и в темноту выскользнула стройная фигурка в плаще с капюшоном.
— Ятайга! — попрощалась Хельми обернувшись.
Идя домой, она сделала крюк. Вышла к морю. Все выло, стонало, бурлило. Хаос! Она всматривалась в неясные далекие огни. Где-то там — Миша. Каково-то ему в эту ночь? Чувствуешь ли ты, милый, что я стою тут, а мои мысли и сердце с тобой?
Пограничники, совершавшие ночной обход, осветили ее фонарем. Солдаты узнали ее и поздоровались по-эстонски: «Тере-тере». Она по-русски ответила: «Добрый вечер». Они не спросили ее, что она делает здесь, на глухом берегу.
Они знали: моряки нынче — в море и Хэльми -- жена моряка.
Штормует Балтика. Но учения следуют за учениями. Дней осталось так мало!
Каждый день Крамской сдирает со своих молодых воспитанников «ржавчину благодушия». «Кто полезет к нам в мирное время?» Кто? Подводная лодка, шумы которой выудили акустики «охотника». Самолет — его встречают огнем орудий зенитчики сторожевика.
Мина — у «Триста третьего» в трале. Мина — у самого борта «Триста седьмого»... Подрывная команда спускается в ял и исчезает в густом, как сметана, тумане...
Наконец, бухту затягивает тонким прозрачным . Кампания закончена. Начинаются береговые дела...
...Береговые дела...
Начальника военторга Валторнова переводят с понижением в должности куда-то на север. Он в «депутатский час» приходит к Крамскому. Лицо его выражает негодование и обиду. Его, благороднейшего человека, оклеветали!
Крамской вспоминает, как Валторнов выставил из столовой общественниц — жен офицеров. А в столовой раскрыли гнездо расхитителей. Он вспоминает, что Валторнов — меценат за казенный счет, снабжал приезжих актрис шерстяными дефицитными материалами. Вспоминает, какой поднял Валторнов шум, когда ему предложили не торговать водкой, и как бездарно военторг торговал книгами — они лежали в магазинах навалом...
И вспоминаются дальше дни ранней юности: старый рабочий, седоусый подпольщик, председатель военного трибунала, который говорил типам, подобным Валторнову:
— Ленин на четвертушке хлеба живет, а вы... Не потерпит такую мразь на земле революция!
Валторнов достает голубой шелковый платок, утирает сухие глаза, повторяет, что его оклеветали, униженно просит за него заступиться:
— Вы ведь знаете меня, товарищ капитан первого ранга...
— Да, я вас хорошо знаю, — подтверждает Крамской. — И ничего не могу для вас сделать...
Глаза и шея бывшего начальника военторга наливаются кровью:
— Не можете или же не хотите — как прикажете вас понимать?
И Крамской отвечает с нескрываемой ненавистью:
— Я бы вас отдал под суд.
Валторнов, опрокинув стул, вылетает, как .
Стулья и кресла в гостиной офицерского клуба расставлены полукругом. Через час придут сюда молодые офицеры. Под голубыми абажурами уютно светятся лампы. Нет ни кафедры, ни стола, покрытого официальной скатертью.
Недавно проводили встречу молодых офицеров с ветераном войны капитаном второго ранга в отставке Беспальчевым. Казалось бы, все налицо: и президиум за столом, и докладчик. Но Беспальчев надел очки и прочел сухой и длинный доклад. В зале кашляли и шептались — никого не увлекли стертые слова и сухие факты и цифры!
Потом были прения. Несколько офицеров заранее подготовились; они тоже читали свои выступления по бумажкам. И так было все: и президиум, и докладчик, и прения. А живого, душевного разговора не получилось! Не получилось разговора опытного моряка с молодыми!
Крамской надеется, что в непринужденной обстановке гостиной легче усвоятся советы старшего офицера.
Он садится в кресло и достает пачку конвертов: отклики с флотов на его статьи о воспитании молодых офицеров, они печатались в одной из флотских газет.
«Вы правы, что о людях судить по анкетам могут только бездушные и сухие чиновники. За каждой фамилией в анкете и в сводке стоит живой человек, с сердцем добрым или жестоким, со спокойным или резким характером..,» — пишет один из читателей. Да! За каждой фамилией в анкете стоит живой человек. Сказать об этом.
Рассказать, как Липатов на «Триста седьмом» допускал обсуждение своих приказаний; после шарахнулся в другую сторону — стал грубить. Нужно быть требовательным, но всегда надо быть чутким. Напомнить, как Абрикосов ко всем обращался на ты. Ему отвечали тем же. Он стал поддаваться на уговоры, увольнял нарушителей. Дисциплина рухнула. Разъяснить разницу между «ты» дружеским и бестактным «ты» старшего младшему. Абрикосов с большим трудом избавился от панибратства.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
