Порт пробудился от зимней спячки. Тонким визгливым голосом верещит буксир — он тащит угольную баржу. В ажур длинного хобота плавучего крана просвечивает бледно-голубое веселое небо. Бежит пароход, обслуживающий линию материк — острова. Где-то на берегу репетирует духовой оркестр, и труба раз пять или шесть повторяет одну музыкальную фразу. За маяком зеленеет широкое море.
«Триста пятый» выходит в дозор. Город тонет в дымке, и остроконечные вышки и башни растворяются в воздухе над светлой, спокойной водой. Что за радость быть в море в весеннее утро, когда на востоке поднимается большое, спокойное солнце, розовеет вода, блестит мокрая палуба, крупные капли воды сверкают на леерах и на поручнях трапов!.. Вдыхаешь знакомые запахи, и в бинокль видно, как тяжело груженный воз медленно тащится по прибрежной дороге...
Встречаются рыбачьи баркасы... Проходит шхуна, набитая доверху рыбой. Лайне, в высоких сапогах и в брезентовой куртке, приветствует встречный корабль, махая зюйд-весткой. Ее светлые волосы кажутся на солнце совсем золотыми.
«Узнала она меня или нет?» — думает Никита.
А Бочкарев приглядывается к первогодкам-сигнальщикам. Давно ли глаза у них были напуганные, на корабле все казалось им чуждым и непонятным: и гудение под ногами, и звонки, и свист боцманской дудки? А гляди-ка, обмялись!
«Привыкаете?» — спрашиваешь такого. — «Так точно, обвыкся, товарищ старший лейтенант».
«Обвыкнуться» им помог комсомол. Мои лучшие помощники — Бабочкин. Глоба и даже сухарь Перезвонов, выступающий первым на всех комсомольских собраниях, обучают молодых.
А вот с Супруновым — беда! У Глобы отходчивое и доброе сердце, он готов протянуть Супрунову руку. Тем более, что Супрунов подтянулся, взысканий не получает, как будто и к берегу поостыл — штабной капитан перевелся в Балтийск и увез с собой Дусю.
А Супрунов — не желает. Зол на Глобу. И как ни убеждали его друзья-комсомольцы... Нагловатые у него глаза! А ведь в кубрике он — душа человек: играет на баяне, поет бархатным баритоном «Севастопольский вальс» и показывает жонглерские фокусы. За самодеятельность получил поощрение. «Не таких обламывали в училище — и его обломаем».
Размышления Бочкарева обрывает акустик; докладывает по переговорной трубе:
— Курсовой двадцать. Подводная лодка. Что за черт! Наших лодок нет нынче в этом районе. Но акустик повторяет:
— Подводная лодка, курс сто шестьдесят...
Раздумывать не приходится.
Нажав кнопку сигнала «», Бочкарев переводит ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
«Триста пятый» рвется вперед под звон колоколов громкого боя. Матросы, словно подбрасываемые невидимой пружиной, выскакивают из люков, разбегаются по боевым постам.
— Бомбы — товсь!
Ветер ударяет в лицо; обжигает щеки; волна разбивается о борт, выплескивается на палубу. За кормой бешено крутится молочная пена.
— Курсовой тридцать!
Минер Молчанов стоит на корме, весь напружинившийся, над своими бочоночками.
— Курсовой двадцать!
С какими заданиями пробирается враг? Высадить диверсанта? Поставить мины на пути кораблей?
— Курсовой пятнадцать!
— Курсовой десять!
— Курсовой пять!
— Курсовой ноль!
— Эх, не имею права ее раздолбать! — злится Бочкарев. — Поднять бы красный флажок!
Он знает: тогда из клокочущей в пены поднимется ослепительный всплеск.
— Вторая! — И за кормой вырастает еще один пенистый всплеск. Взрывная волна сотрясет корпус лодки там, под водой...
Но поднять этот красный флажок, к сожалению, прав не дано.
— Эхо ниже! Много ниже! — докладывает акустик. Лодка уходит на глубину.
— Услышали, гады, шум наших винтов, — сообразил Бочкарев.
Белая пенная струя за кормой «Триста пятого» описывает крутой поворот.
— Дистанция — полтора кабельтова... один кабельтов...
Кипит и клокочет вода за кормой...
— Мы висим над ними, и они уверены, что сейчас на них посыплются бомбы...
Бочкарев горестно поглядывает на бесполезные бочоночки на корме.
Опершись обеими руками на леер, он напряженно всматривается в горбатые водяные холмы, бьющие о борт. Когда-то — это было во время войны — он увидел, как по поверхности воды пошла ленточка соляра и запузырился воздух на грязной волне. Один за другим всплывали предметы, принадлежавшие лодке... То было во время войны... Ну, а теперь... теперь мирное время.
— Я обязан выгнать ее за пределы наших вод. Буду висеть над ней. Ко всем чертям!
Тут ему приходит в голову озорная мысль.
Бочкарев подает команду, и в воду летят гранаты — они отлично имитируют на учениях глубинные бомбы. Бочкарев радуется: «Вот уж теперь они там покорежатся под водой». Еще один заход. И другой. И под водой не выдерживают. Лодка уходит...
...В кают-компании, с аппетитом обедая, Бочкарев говорит:
— Уж Васенкин со своими орлами ее бы, как пить дать, раздолбал. Дипломатия руки нам связывает, Никита Юрьевич, дипломатия! Цацкайся с нею, поганкой, уговаривай со всей вежливостью: «Вы ошиблись адресом, зашли не туда, не угодно ли вам выйти вон...» В гости приходят чинно и благородно, гостей мы примем и угостим, широко, по-русски: пей нашу водку, закусывай нашей икрой! А тут гоняйся за вами, трать на вас зря горючее! Тьфу!
— Но гранатами в них кидать — это вы ловко придумали, — говорит Никита.
— В морском бою долго раздумывать некогда, — откликнулся Бочкарев. — Запоздаешь — пеняй на себя. Решай сразу, решай дерзко, смело, а главное — знай, что все, что прикажешь, подчиненные твои выполнят точно, быстро, не теряя секунд. Я их, милый мой, не по служебным характеристикам знаю. Я, как и на «Сенявине», знаю, кто у меня дышит чем, кто чем живет: кто службой, а кто больше и девками. Мало, батенька, знать, кем он был на гражданке да кто его породил... мало! Вчера он служил хорошо, смотри за ним, чтобы и сегодня служил он не хуже, а лучше. Я вот, к примеру, в кубрик частенько наведываюсь, заметили?
Общаюсь, беседую, в комсомольских делах становлюсь комсомольцем, а все для чего? Для того, батенька, чтобы по-настоящему знать их, чертей, не сверху вниз, а с самого, как говорится, нутра. Вот и приди какой случай, похлеще сегодняшнего — может, и в бой придется вступить — все бывает на свете, — я заранее знаю, кто, может быть, струсит, а кто и не подведет. Смекаете?
— Смекаю.
— Напасть на нас могут каждый час и минуту. И без любезного предупреждения ахнут, заметьте. Удивиться и то не успеете... То-то...
Никита уже усвоил: всю беспокойную жизнь тральщика Бочкарев осложняет. Постановку трала производит ночью — выключаются огни, люди выходят на ют в защитной одежде, в противогазах. Никиту он учит определять место корабля, как во время войны — все маяки считая погашенными. Это осложняло работу, но была отличная школа.
— Наш корабль должен решать задачи в самых сложных условиях, — говорит Бочкарев, и на корабле то и дело случаются «аварии» и «пожары». Твердой рукой выводит Бочкарев свой кораблик в отличные!
Неподготовленным кораблям в море нечего делать.
Надо все отработать на якоре. Учить комендоров отлично стрелять, рулевых — управлять рулем, акустиков — быстро и безошибочно улавливать шумы. Учить тому, что понадобится в море и на войне.
На «Триста третьем» сдают очередную задачу; тут отвечают не над картой и не перед классной доской. Звонят колокола громкого боя, пронзительно свистит дудка. Матросы бесшумно разбегаются по своим боевым постам; комендоры встают к орудиям; на главный командный пост поступают доклады: «Боевой пост к бою готов». Коркин докладывает Щеголькову, что корабль готов к бою... Корабль готов к бою — великие это слова! Моряки отражают «налет» самолетов, наводя орудия в нежно-голубое, чистое небо; ликвидируют последствия «разрыва бомб», упавших по правому борту, и все это деловито, без суеты.
А в трюме матросы пробираются к «пробоинам» на четвереньках и в темноте...
Щегольков подходит, толкает брус ногой. Не поддается. Комдив бьет по нему кувалдой. Нет, шалишь! Вспыхнувший свет освещает торжествующие лица матросов.
Звучат три коротких веселых свистка отбоя.
Щегольков пожимает Коркину руку и благодарит команду, выстроившуюся на палубе.
В бухте идет подготовка к шлюпочным гонкам. Боцмана отобрали на призовые шлюпки сильнейших матросов; каждое утро вместо гимнастики бегают с ними по нескольку километров; они учат гребцов «морской хватке», убеждают приберегать силы к последним рывкам.
«Весла!»... Весла замирают над водой, роняя прозрачные капли. Раньше, чем неправдоподобная в ярком солнечном свете ракета, описав кривую, шипя, гаснет в воде, слышится: «На воду!» Гребцы, добиваясь, чтобы первые три гребка были особенно сильными, привстают...
«Два-а... Раз!»
Шлюпки удаляются, оставляя за кормой длинные полосы разбегающейся светлой воды, похожей на складки легкого шелка.
Дойдя до транспорта на рейде, шлюпки уже огибают его.
Свободные от службы «болельщики» подбадривают гребцов, ругают замешкавшихся на чем свет стоит, спорят, рассказывают истории о специально приспособленных к гонкам «шестерках», о сломанных веслах, авариях, неправедных судьях...
Шлюпки приближаются к пирсу. Ритмично взмахивают рукой командиры.
— Оморячиваем, — говорит Щеголькову Живцов, широкоплечий, широколицый, головастый, веснушчатый, на груди — колодка с ленточками боевых орденов и медалей.
— Да. Оморячиваем. Сделаем из них моряков!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
