— Стараюсь, стараюсь, матушка. Следую твоим умным советам. Показываю себя с самых лучших сторон — и умным, и дельным, и все замечающим. Что-то пока не клюет. Боюсь, что уедем с тобой отсюда, когда рак свистнет.
— Но ты должен подумать о нас! Отец пишет, что не может содержать меня всю мою жизнь. Мне уже...
— Знаю, знаю, сколько тебе, не скрывай, — усмехнулся Мыльников, помогая раскрыть непослушный зонт. — Что ж, придется подсократить аппетиты.
— И не подумаю, — возразила Нора. — У меня есть еще муж.
— Который, увы, не может жить не по средствам: содержать твой литературно-музыкальный салон, обеспечивать твой гардероб — ночной, утренний, уличный, театральный, отправлять на курорты по первой заявке. Подсократиться надо, голубушка. От тебя за три кабельтовых пахнет дорогими духами. Душиться придется поменьше, одеваться скромнее, знакомых твоих не прикармливать. Эти Ясный и Палладий Пафнутьевич едят, как ...
— Но я не могу жить без общества! У меня характер общественницы!
— Недурно сказано — не для меня, для женорга. А ты все же отцу своему напиши: пусть не буянит. Он знал, за кого ты выходишь. Не за изобретателя или за генерала в отставке. За лейтенанта, запомни навсегда, милая, за лейтенанта, дослужившегося всего до старшего лейтенанта, которому до адмиральских погон еще трубить да трубить...
— Разве для такой жизни я создана! — воскликнула трагически Нора.
— Согласен. Ты должна бы была блистать звездой первой величины на раутах и приемах. Не вышло, матушка, так смиряйся. И звезды тускнеют.
— Ты — циник!
— Весьма возможно. Давай зонтик, моя дорогая. Приятно поговорили — незаметно дошли. Он поглядел в бушевавшее небо.
— Крутит наших, наверное, в море. Прошу! И толкнув дверь подъезда, пропустил Нору.
В антенне неистово воет ветер. Волны кидают «Триста пятый» с борта на борт, окачивают палубу, мостик.
— Товарищ старший лейтенант! «Триста седьмой» возвращается в базу! — докладывает сигнальщик, увидев ныряющие во мгле огни.
— Где «Триста третий»? — запрашивает Бочкарев.
— Потерял с ним связь, — отвечает командир «Триста седьмого».
«Триста пятый» рвется вперед; дождь сыплет в лицо. Включают прожектор. Светлое пятно бегает по пустынным волнам.
— Входим в квадрат, — докладывает Бочкарев Крамскому.
— Добро.
рвет парусный обвес мостика. «Триста пятый», меняя галсы, ходит среди островов... «Что с «Триста третьим»? Почему он не отвечает на вызовы?»
Наконец радист докладывает:
— «Триста третий» радирует: «Ветром сорвало антенну, повреждение исправлено. Продолжаем поиски шхуны».
Ночь. Волны. Пустынное море. Людей могла поглотить пучина...
Приборы умны, но они не могут услышать заглохший мотор. Есть другие, которые могут шхуну увидеть.
На мачте непрерывно вращается антенна радиолокационной станции; это — глаз, видящий в темноте и в любую погоду. Но в бурном море — много помех. Умный прибор может не обнаружить крохотную рыбацкую шхуну — ее маскируют волны. На экране нет ни одной черной точки.
Узкая светлая полоска возникает над морем: рассвет. Теперь надеяться надо на глазастых сигнальщиков.
«Триста пятый» обходит островок — нагромождение камней в волнах пены. Сигнальщик — глаза его от дождя слезятся, и он непрерывно вытирает их рукавом — докладывает:
— Неизвестный предмет! По правому борту!
Бочкарев переставляет ручки машинного телеграфа на «Стоп». Моторы смолкают. «Триста пятый» перебрасывает с волны на волну. Крамской пытается разглядеть «неизвестный предмет». Это — шхуна. Шхуна со сломанной мачтой.
Отчаянно машет привязанный к ней человек. Других не видно. Бочкарев приказывает: аврал. «Малый ход». Зайдя с наветренной стороны, «Триста пятый» поддрейфовывает к шхуне. Сильная волна то поднимает ее выше борта, то поднимает «Триста пятый» над шхуной. Видны лежащие на палубе люди, по ним перекатывается вода. В короткое мгновение, когда борта корабля и терпящей бедствие шхуны оказываются на одном уровне, боцман и Глоба перебираются на нее с ловкостью подлинных моряков. Еще мгновение — и Херманн Саар, подхваченный десятками дружеских рук, стоит на палубе «Триста пятого».
Врач подносит рыбаку флягу со спиртом. Глоба кричит:
— Принимайте следующего!
Вдруг шхуна резко проваливается, и Глоба выпускает из рук свою ношу. Человек за бортом! Тотчас же кто-то прыгает в волны. Двое за бортом! Летят спасательные круги. Светлый луч прорезает тьму. Вот они! На борт подняли Зельму — внучку старого Сеппа. Супрунов отфыркивается, как кот. Проглотив спирт, Зельма отчаянно кашляет, сбрасывает зюйдвестку, в по плечам рассыпаются светло-русые волосы. «Ай да девчонки, моря не боятся, вот молодцы!» — восторгается кто-то из матросов.
Теперь передают со шхуны других рыбаков. «Еще девчонка!» — кричит кто-то.
«Лайне! — узнает Никита. — Лайне, Лайне!» — стучит его сердце. Он удерживается, чтобы не кинуться с мостика вниз. Как она ему дорога! Он мог потерять ее здесь, в ночном бушующем море!
Шхуну с трудом берут на буксир. На палубе ее лежат серебристые от чешуи сети — достояние и богатство колхоза «Эдази»...
«Полный ход», — весело звонит машинный телеграф.
Мотор на шхуне заглох, когда рыбаки уже успели снять сети. Парус сорвало. Волны болтали их от острова к острову.
Они видели буруны на камнях, грозившие смертью. Получив пробоину, они боролись за жизнь своей шхуны, уверенные, что если продержатся до рассвета — их выручат из беды. Девушки держались мужественно и смело.
Не раз рыбакам слышалось гудение самолета, не раз им виделись в темноте световые сигналы. Ярко освещенный «купец» одной из соседних стран прошел совсем близко, но не сделал попытки сойти с курса и снять рыбаков со шхуны.
И только тогда, когда Херманн Саар увидел, наконец, «Триста пятый», он понял, что они — спасены...
Тучи прорвало, выглянуло и заиграло на городских вышках. Все население рыбачьего поселка собралось на берегу. Едва «Триста пятый» ошвартовался, на борт поднялись Отс и начальник пристани. Юхан Саар прижал к сердцу Лайне. Отс обнял Херманна Саара.
Бочкарев и Никита очутились высоко в воздухе, подбрасываемые мощными руками жителей «берега бурь».
— Ну, не удивительно ли получается в жизни, — возбужденно говорит Лайне, — что вы пришли к нам на помощь, Никита! Вы! Вы! Никита!... — повторяет она, выговаривая его имя как-то иначе, чем все, и ему это нравится; ему кажется, он всю жизнь готов слушать ее с ее милым акцентом: «Ни-ки-та»...
Отец ведет ее к машине.
— Приходите, Никита! — кричит Лайне издали. — Приходите, и я подниму флаг на мачте!
Крамской вернулся домой. Старик, бедняга, не встал. Он только постукивает хвостом. Крамской не ложится. Он любит ранние утренние часы. Пустые улицы освещены солнцем. По затихшей поверхности бухты скользит катерок. Тишину прорезает передаваемая по радио команда; скрежещет лебедка; вполголоса кричит буксир: «Я иду-у!»; бурно спорят склочницы-чайки; слышны голоса матросов, и из шлангов хлещет вода, вылизывая шершавые палубы; гулко несутся над бухтой звуки бодрого марша.
Южане говорят, что Балтика — серая и холодная, дождливая и туманная. Да, это правда; над Балтикой воют ветры, и ее полосуют дожди. Ее закрывают густые туманы. Ее есть за что ненавидеть! Она бурная и жестокая, она злобно бьет соленой водой по обветренным лицам. Но стоит взглянуть на нее в летний день ранним утром: она вся переливается золотом; ее синие и зеленые краски так чисты, что их не подберет и художник. И она накатывает под окна — прохладная, прозрачная и соленая...
Это она, она, Балтика, сделала моряков моряками. И за это они любят ее — крепкой и бескорыстной любовью.
Крамской тоже любит ее. Тридцать лет жизни отдано Балтике... Тридцать лет...
Матросы стряхнули воду с брезентов, протерли иллюминаторы, поручни трапов. Через час «Триста пятый» перешел к месту постоянной стоянки.
Бочкарев обращается к выстроившейся команде:
— Немало славных боевых подвигов совершили наши старшие товарищи под флагом нашего корабля. Вы, их преемники, в мирное время выполнили свой долг. Выношу вам всем благодарность, особо благодарю боцмана Рундукова, старшину Глобу и матроса Супрунова. Уверен, что вы, как и все мы, если прикажет Родина, пойдете в ночь, в бурю навстречу врагу.
На другой день Крамской собрал офицеров:
— Вчера мы действовали удовлетворительно. Удовлетворительно, — подчеркнул он, — не больше. Почему? Адмирал Макаров говорил: «Помни войну». Поставим на место вчерашней шхуны корабль или катер, подбитый в бою. Представим себе, что противник, продолжая стрелять по подбитому катеру, переносит огонь и на корабль, поспешивший на помощь. Станет ясно, что экипаж «Триста пятого» работал самоотверженно, смело, уверенно, но... медленно. Медленно, старший лейтенант Бочкарев, медленно. Время, которое было потрачено на подачу буксирного троса, должно исчисляться не минутами, а секундами.
...У вас, лейтенант Коркин, тоже много времени потрачено на восстановление антенны. Связь должна быть восстановлена, невзирая ни на шторм, ни на налет авиации, ни на артиллерийский обстрел. Быстрота все решает. Когда во время войны «Триста седьмой» подошел на помощь к подбитому «Триста пятому», враг открыл по «Триста седьмому» огонь. «Триста седьмой» поставил дымовую завесу, взял «Триста пятый» на буксир и отвел в безопасную бухту. Моряки «Триста седьмого» сумели помочь «Триста пятому» с предельной быстротой.
Благородное стремление выручить товарищей, даже с риском для собственной жизни, — это то, что испокон веков именуется войсковым товариществом... Все помнят «»? — улыбнулся Крамской: — «Бывали и в других землях товарищества, но таких, как в русской земле, не бывало».
Он продолжал:
— Русские моряки взаимной выручкой славились еще во времена Гангута и Чесмы. Степан Осипович Макаров, узнав, что «Стерегущий» изнемогает в неравном бою, поспешил на выручку миноносцу на «Новике» на виду у всей японской эскадры. На помощь погибавшему «Страшному» Макаров выслал «Баяна». «Баян» заслонил своим корпусом от неприятеля тонувших людей и, спустив шлюпки, подбирал матросов. А Макаров, обеспокоившись, все ли подобраны, сам вышел на поиски... Но Макарову была чужда жертвенность — бессмысленную гибель он осуждал всей душой. Войсковое товарищество плюс трезвый расчет, быстрое решение, предельная быстрота — вот, что ведет к успеху... Вчера, повторяю, мы действовали на удовлетворительно. В дальнейшем, я убежден, будем действовать на хорошо и отлично...
На «Триста пятом» принимают в партию Глобу. Глоба волнуется. Товарищи кивают ему ободрительно: «Начинай, мол, поддержим». И Глоба отчетливо, на весь кубрик, рассказав свою короткую, обычную для молодых людей его возраста биографию, продолжает:
— Много я передумал, прежде чем рекомендацию попросить. Тот, кто ее дает, говорит: «Ручаюсь, как за самого себя, за Герасима Глобу». А смогу ли я, думалось, оправдать такое большое доверие? Читал я, как бойца перед боем в партию принимали... Принимали и после боя — боец заслуживал право стать коммунистом геройским поступком.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
