Только под утро, после мучительной ночи, обессилев, осунувшись, словно после тяжелой болезни, Антонина берет новый листок и пишет — уже не Никите, а Фролу:
«Фролушка, милый, давай, оставим в покое Никиту, не вмешивайся и ты в его жизнь. Ты сам пишешь, что ему — хорошо».
Все. Она никому не расскажет. Даже Стэлле. Она не нуждается ни в жалости, ни в сочувствии.
Фрол, получив ответ, не оценил красоты души Антонины. Он посчитал ее сущей дурой и, скомкав конверт, запустил им в море, подальше от борта. И на белый комок сразу накинулась чайка, вообразившая, что ей бросили подачку.
Раньше бывало то Фрол забегал вечерком в каюту к Никите, то Никита забегал к Фролу, и они вели задушевные разговоры. Фрол приносил письма Стэллы и читал вслух. На десятке страниц описывала она свою жизнь, День за днем; приписки ее отца, толстого дяди Мираба, дышали оптимизмом и остроумием. Перед друзьями вставал, как живой, славный, мудрый толстяк с седыми усами, подвижной, словно юноша, весь пропитанный солнцем Грузии и кахетинским вином; он, казалось им, никогда не состарится. Мираб называл их «своими мальчиками» — лейтенанты так и остались для него мальчиками: выросли у него на глазах.
В свою очередь Никита читал Фролу Антонинины письма (теперь они лежат в ящике) и письма друзей по училищу.
«Привет с Каспия,— недавно писал ему Бунчиков.— Представь, служу на том корабле, на который взяли меня во время войны, голодного и оборванного, два молодых офицера. Я вдоволь поплаваю, а потом — потом у меня взлелеяна такая мечта: отдать жизнь воспитанию молодых моряков. И я подам рапорт о зачислении меня воспитателем нахимовского; оно меня, беспризорника, сделало человеком и моряком. Как думаете, правильно мое решение?»
Осадчий Василий Степанович, фронтовик, тбилисский нахимовец, руководитель Военно-морской подготовкой, один из самых авторитетных офицеров Нахимовского училища.
— Правильно,— одобрил Фрол, и Никита с ним согласился.
«Тихий океан только по названию тихий,— писал Платоша Лузгин.— И я в такой штормище попал, о котором раньше не имел и понятия. Служу на большом корабле, присматриваюсь, учусь у старших товарищей. Желаю вам счастья, орлы! И спасибо вам за науку!»
— Ты смотри, помнит, что из училища чуть не вышибли, да мы помогли ему на ноги стать,— вспоминал Фрол.
«Североморский привет! — писал весельчак Боречка. — Мое холодное, суровое море мне пришлось по душе. Это вам, братцы, не Черное и не Балтика! Город на сопках, так не похожий на наш Ленинград, сначала мне не понравился, а теперь я его полюбил. Я служу на боевом корабле со славной историей. Я, как говорится, обжился, сдружился с товарищами. А как вы, братцы? Тоже, наверное, сначала чувствовали себя не по себе? Сочувствую. Но ребята мои — славные и простые, я быстро нашел с ними общий язык. А на берегу встретил замечательную девушку».
— Ох, Борька неисправим! — хохотал Никита.—И наверняка выпросил у нее фотографию.
— Спокоен будь,— подтвердил Фрол.— Вот тебе, слушай: «Она мне подарила на память свою карточку с надписью...» Дальше идут дифирамбы ее красоте... А вот и от нашего «ученого» письмо, от Игната Булатова!
— Читай, читай, Фрол!
«...Неся службу на корабле, я в свободное время продолжаю задуманный мною труд. Первая часть закончена. Вы ее, наверное, скоро прочтете в журнале...»
И действительно, их однокашник дебютировал в «».
Товарищей по нахимовскому и высшему училищам раскидало, как говорил Фрол, но они все же не забывали друг друга. Им было о чем рассказать. К сожалению, не все напишешь в письме. Но радостями своими делились. И вспоминали о шумном детстве в нахимовском, куда пришли желторотыми, озорными птенцами. О юности в высшем училище, когда в них еще много было мальчишества и они часто удивляли воспитателей своими чудачествами. И Фрол с Никитой садились и сообща отвечали друзьям.
Но теперь между ними пробежала черная кошка. Не зайдет больше Фрол, придя с моря, не скажет:
— Насквозь просолился! Ты знаешь, Никита, когда вымпел поднят — петь хочется; стихи читать вслух на мостике хочется, да подчиненные, боюсь, ненормальным сочтут... «Эх, соленая вода, ветер на просторе!»
И Никита не забежит к Фролу поделиться своими радостями. Да Фрол его и не поймет! Когда Никита сказал ему, что любовь его окрылила, Фрол не нашел ничего лучшего, как сострить: «Окрылился, так переквалифицируйся в летчика, садись в скоростной истребитель, взлетай». Дешевый острослов!
А давно ли они сидели вдвоем, вспоминая прошлое и мечтая о будущем?
Первый заметил отсутствие Фрола на «Триста пятом» Бочкарев. Он любил с Фролом поспорить и всегда «заводил» его, то утверждая, что романтика моря умерла со Станюковичем и с парусным флотом (Фрол взрывался, доказывая, что романтика существует), то заводя разговор о поэзии — и они наперебой читали стихи.
— Где же наш рыжий спорщик? — спросил он Никиту.
— А, право, не знаю,— с беззаботным видом ответил Никита, хотя и чувствовал, что Бочкарева обмануть нелегко.
И Бочкарев действительно, склонив голову набок, спросил:
— А не случилось ли у вас, братцы, размолвки?
Никита признался, что немного поспорили по одному волнующему обоих вопросу и Фрол, как видно, обиделся. Но со временем все обомнется...
— Сожалею,— неодобрительно сказал Бочкарев.— Сожалею, что до сих пор не обмялось, и мы лишены возможности видеть Живцова. Надеюсь, вы сделаете, Никита Юрьевич, первый шаг к примирению? Тем более, что,, по вашим же словам, вы обидели вашего друга.
— Я не обидел. Он — обиделся.
— Эти нюансы, батенька, мне непонятны. Флотская дружба — не дружба девиц. Если мой товарищ обиделся — значит, я обидел его. Если я обидел его — я должен первый искать примирения. Извините, пойду почитаю.
И он ушел, оставив Никиту размышлять в одиночестве. Но Никита позиций своих не сдавал. Уж он-то первый к Фролу не пойдет на ! Фрол Антонине написал, кто его об этом просил? А вдруг она и в самом деле приедет? Что тогда? Что он ей скажет?
И вдруг какой-то внутренний голос спросил:
—— Что ты ее все же любишь?
— А? — опешил Никита. Но никто больше ничего не сказал.
Но вот однажды к Никите в каюту вошел командир соединения. В этом не было ничего удивительного — Крамской часто заходил, интересовался, не возникли ли трудности, спрашивал, что Никита читает, одобрял его акварели.
Порасспросив о том и о сем, Крамской вдруг спросил:
— А что произошло у вас, Рындин, с Живцовым? И, так как Никита помедлил ответом, упрекнул:
— Мне не нравится, скажу честно, что два молодых офицера чуждаются друг друга, тем более, что они с детства были большими друзьями.
Никита смущенно молчал. Что мог он ответить? Тогда Крамской продолжал:
— Я верю в вас. Верю, что не пройдет и года, вы будете командовать «Триста пятым» или другим кораблем. Но именно потому я хочу вам задать ряд вопросов: почему вы рассорились с другом? Почему я не вижу портрета вашей невесты — он стоял у вас на столе? Я был у Щегольковых недавно. Жена Щеголькова была подругой вашей невесты; она говорит, что Антонина — чудесная девушка. Вы мне как-то — помните? — рассказали, сколько вместе с ней пережили, как она вас поддержала в тягостные минуты. Когда у вас мать умерла... Что же случилось?
— Фотография — здесь. — Никита порылся в ящике и бросил вместе с фотографией Антонины на стол пачку нераспечатанных . — Вот она,— протянул он Крамскому фотографию с надписью: «Твоя дорога — в морях, Но где бы ты ни был, я всегда и всюду с тобой».
— Хорошее у нее лицо, — одобрил Крамской. — Неужели она заслужила, чтобы к ней так небрежно относились?
Никита густо покраснел, заметив взгляд командира, брошенный на нераспечатанные письма.
— Когда вы нуждались в участии, она приехала к вам и вас поддержала — вы сами об этом рассказывали. Может быть, сейчас она нуждается, чтобы вы ее поддержали? Ведь отец ее, как я знаю, женился, а мать — погибла во время войны...
Никита молчал.
— Когда штурман теряет свое место в море, Никита Юрьевич, это очень нехорошо. С вами, к счастью, этого не случилось. Но когда моряк теряет свое место на берегу и не может определиться в жизни своей... Только потому, что я ваш командир и старше вас вдвое, я осмеливаюсь вмешаться в вашу личную жизнь...
Он сделал паузу, ожидая возражений (Мыльников-то возражал!). Но Никита не проронил ни слова. Низко опустив голову, он сидел перед своим командиром.
— Ваш отец — вы знаете — не женился и, я уверен, не женится в другой раз, хотя и имел все возможности (о, Никита помнит эти возможности). Отец ваш любил так, как умеем любить мы, моряки, полжизни живущие в море. Ваш отец никогда свою жену не забудет. Сейчас вы увлечены замечательной девушкой; она обладает многими достоинствами и вообще - хороша. Вы хотите возразить?
— Нет.
Я думал, вы хотели сказать, что я ошибаюсь, что ее любите и вычеркнули Антонину Гурамишвили из жизни... Да, вычеркнули; вы даже не прочли ее письма, и когда ваш друг вам напомнил о ней, о долге моряка, офицера...
— Живцов вам успел доложить, товарищ капитан первого ранга? — не выдержал Никита.
— Нет... Живцов не докладывал. Но, значит, я не ошибся? Вы сами мне говорили, что ваша невеста готова приехать к вам по первому зову. И вы говорили о ней так тепло, что я невольно подумал: он ее любит, по-настоящему любит!
любить или не любить не прикажешь, но я советую вам все хорошенько обдумать, прежде чем сделать решительный шаг. Подумайте: не пройдет ли полгода, год, и вы во второй раз нарушите — уже другой девушке данное слово?
Крамской давно уже ушел, а Никита все сидел за столом, опустив голову на руки. Под локтем у него лежал портрет Антонины. «Я всегда и всюду с тобой». Но он любит Лайне, и никто его не уговорит от нее отказаться! С какой стати? Теперь? Когда он ждет не дождется часа и дня, когда ее снова увидит? Пусть Фрол уходит подальше со своими советами!
А Крамской? Крамского легко не скинешь со счетов. Он — человек с огромным жизненным опытом, знает, что говорит. «Если моряк потерял свое место в жизни и не может определиться...» Точно сказано! Я действительно, кажется, потерял свое место и не могу определиться. Антонина для меня — пустой звук? Нет».
Он разорвал лежавший сверху конверт. Давно он не видал ее почерка!
«Как ты нужен мне, Никиток, родной! Пишу тебе из Тбилиси: Тамара сообщила, что дед тяжело заболел. Когда я приехала, он сидел в своем кресле, лицом к своей любимой Мтацминде, и тяжело дышал. «Зря тебя беспокоили, девочка,— сказал он мне,— мне уже значительно лучше». Я пошла к Стэлле, а когда вернулась — он, показалось мне, спит. Я тронула руку — холодная... Он умер совсем один. Тамара уходила за хлебом...»
Шалва Христофорович умер» Она — одна. (Ее отец Серго — с Клавой; Клава — она не мать, мачеха,— значит, не в счет). Как Антонине тяжело, должно быть, одной...
Он взглянул на почтовый штемпель. Письмо было написано два месяца назад. Два месяца тому назад!
А Крамской сказал только что: «Может быть, и она нуждается в вашей поддержке».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
