Ростислав шел по Невскому, мимо бронзовых коней на мосту, дошел до Московского вокзала, вернулся к Адмиралтейству, вышел к Неве и взглянул на голубевшее за рекой Нахимовское и старушку «Аврору», вытянувшую прямые высокие мачты. Повернул налево по набережной, через мост лейтенанта Шмидта попал на Васильевский остров; морское училище вытянулось на целый квартал. Проходя мимо по-прежнему облезлого дома на Двенадцатой линии, заглянул во двор. Тут он провел свое раннее детство. Потом увидел свою бывшую школу, в которой учился до того, как отец устроил его в Нахимовское. На дворе не было ни души — шли уроки.
Ростислав привык рано обедать, по-корабельному; взял такси и поехал в гостиницу. В ресторане под стеклянной крышей за столами, покрытыми накрахмаленными скатертями, обедали иностранные туристы. На столах стояли флажки многих стран. Очень хорошенькая официантка, говорившая на нескольких языках, обслуживала иностранцев; она приняла и у Ростислава заказ. Он задумался: что заставляет интеллигентную девушку, знающую языки, служить в ресторане? Ведь это же ничего не дает для души. Жажда лишнего заработка? Очевидно.
В шесть часов вечера, уже в темноте, Ростислав разыскал Алин дом у . Дом был старый, обшарпанный, один из скучных доходных домов, уцелевших от прошлого века. Продуктовый магазин и керосиновая лавка внизу, мрачный, скудно освещенный подъезд, нечистая лестница с лампочками в железных сетках, четыре двери на каждой площадке. На третьем этаже позвонил. Тотчас открылись две соседние двери и высунулись две седые старушечьи головы: пытливые глаза оглядели его с головы до ног. Но вот и ему открыли. Аля в серебристом шелковом платье — успела переодеться, придя с работы, и нарядилась для встречи с ним, умница!
— Входи же, милый, входи! — прижала она к его губам свои горячие губы. — Раздевайся, идем, мама ждет.
Потащила к вешалке, помогла снять шинель; повесив, погладила рукой, словно и на его шинель распространялась ее любовь. Потом отворила какую-то дверь, и они очутились в комнате, слишком нарядной для такого невзрачного дома: искрился хрусталь люстры; мебель была старинная, дорогая; в шкафу горели золотом корешки книг; стены от пола до потолка были увешаны картинами в тяжелых рамах — золоченый багет, красное дерево. Овальный стол с ослепительно-белой скатертью был накрыт для обеда. Его ждали, готовились. Аля познакомила его с матерью, пожилой полной женщиной, как видно, только что побывавшей у парикмахера.
—Разрешите поцеловать вас, милый, — сказала Мария Фирсовна (так звали Алину маму), — вы спасли мою Алечку, мою ненаглядную дочку, — в голосе ее послышались слезы, и слезами наполнились серо-голубые, как у Али, только более выпуклые глаза. Она притянула к себе Ростислава и несколько раз поцеловала в лоб. — Мне о вас Алечка так много рассказывала, что я именно таким вас себе и представляла. Прошу за стол, Ростислав Юрьевич, прошу за стол.
Она отодвинула для него тяжелый стул, обитый вишневой кожей.
Он сидел напротив Али, сияющей от счастья, рядом с Марией Фирсовной, угощавшей его удивительно вкусной селедкой, домашней настойкой, бульоном с хрустящими пирожками. Тарелки были дорогие, бывшего императорского завода, рюмки хорошего хрусталя. За бульоном последовало жаркое, за жарким — воздушный пирог с вареньем. Странно было слушать, поедая все это, рассказ Марии Фирсовны о блокаде, о ледяном холоде в этой самой теплой и хорошо освещенной комнате, о том, как она готова была сама умереть, но сохранить жизнь бедной Алечке — скелетом она была, а не девочкой, сущим скелетиком!
— Уж как и выжили мы, я сама не знаю, — вздыхала Мария Фирсовна, угощая домашним тортом.
Он ясно представил себе этот обшарпанный дом, ставший ледником и могилой для многих жильцов; голодных людей, сбрасывающих с крыши в снег зажигалки; саночки с мертвецами; обессилевших женщин, еле плетущихся с ведрами к проруби... Бедная Аля! Сколько пережила! Он-то был в эвакуации, а она...
В этот вечер ничего не было сказано о их будущей жизни — во всяком случае, при Марии Фирсовне, — и Ростислав не знал, посвятила ли Аля в их отношения свою мать. Только когда Аля повела его посмотреть свою комнату, очень тесную, очень узкую, с окном в мрачный двор, он спросил ее:
— Ну, что ты надумала?
— Вот что, родной. — Она закрыла ему рот . — И впереди у нас — целый месяц. Целый месяц, тридцать длинных, больших вечеров!
— Тридцать? — спросил Ростислав. — А разве мы не уедем?
— Мы? — переспросила она. — Да меня же еще не отпустили с работы! И потом — я не хочу быть только женой.
— О, милая, на этот счет будь спокойна. Чертежницы нужны и у нас.
— Я знаю. Значит, ты не будешь меня уговаривать стать домашней хозяйкой?
— Конечно, нет, — засмеялся Ростислав. — Да, ты сказала матери?
— Сказала.
— Ну и что?
— Маме, конечно, трудно со мной расстаться, и она бы хотела, чтобы мы жили с ней. Но она поняла, что это совсем невозможно. И отпускает. Хотя будет плакать. Я обещала, мы будем ее навещать.
— Обязательно!
— Ну вот и прекрасно, Слава! Пойдем же к ней.
В столовой пили чай. Теперь Ростислав мог рассмотреть картины и книги: классики в дорогих переплетах; картины лучших мастеров — Ростислав сразу узнал морозные солнечные закаты Клевера, парижские эскизы Коровина, украинские пейзажи Куинджи, веселых малявинских баб, собрание, могущее быть гордостью небольших городов.
— Алин папа собирал, — пояснила Мария Фирсовна,— он был одержимый. Любил это дело. Он был художником. Не ищите его картин, он зарабатывал тем, что снимал копии со знаменитостей. За это прилично платили... Да, блокада и его подкосила. Скончался, бедняжка... Ну что ж? Я умру — все останется Алечке.
— Мне ничего не надо, — насупилась Аля. — Я не люблю таких разговоров.
— Не буду, не буду. Не терпит дочка, когда вспоминаю о смерти. Да ведь ее-то не избежишь... Это вам, молодым, жить да радоваться... Варенье, пожалуйста, черносмородинное, сама варила, боялась, не пересахарилось ли...
Так прошел первый вечер в доме, который должен был стать ему вскоре родным, с этой пожилой женщиной в черном — ведь она вместе с Алей войдет в его жизнь и станет называть его сыном.
Аля, накинув на плечи пуховый платок, сбежала по лестнице, чтобы проводить его до подъезда.
5
Прошло две недели, и Ростислав стал у Елагина моста своим человеком. Мария Фирсовна называла его ласково Славочкой; она смирилась с тем, что ее сокровище Аля уедет, а Аля понемногу укладывала все, что возьмет с собой, — свои любимые книги, картины, вазы, фарфоровых , кошек...
«Свое приданое», — шутила она. На работе она заявила, что выходит замуж и уедет. Иногда в старом доме у Елагина моста появлялась веселая брюнеточка Жека и, как всегда, болтала без умолку, просила Ростислава обязательно найти ей жениха-моряка. Она поедет за ним на любой океан...
— Егоза, ну как же так можно — найди да найди... Без любви, что ли, ты замуж пойдешь, лишь бы была на нем офицерская форма? — журила Жеку Мария Фирсовна, но та кидалась к Алиной маме на шею, душила в объятиях:
— А я его полюблю, полюблю, лишь бы похож был на Славу!
— Безобразница, — обижалась Мария Фирсовна,— дался тебе Слава! Да он и глядеть на тебя не хочет, не сводит с Алечки глаз. Огнем они связаны.
Она намекала на пожар в море, и Ростислав усмехнулся: «Старушка-то верит в судьбу и прочую чепуху». А потом вдруг задумался: а не судьба ли, что он встретил Алю, ту Алю, чье беспомощное, легкое тельце вынес на палубу из каюты, наполненной дымом? Тьфу, чушь какая! Судьба, предопределение! Просто мне исключительно повезло.
Однажды Ростислав пришел раньше, чем было назначено. Ну что же, он посидит, поджидая Алю, с Марией Фирсовной. На звонок никто не откликнулся. Он постучал: звонок, вероятно, испорчен. Отворилась соседняя , и седая женщина в фартуке сказала приветливо:
— А Фирсовны дома нет. Ушла, ушла Фирсовна. Может, у нас, моряк, подождете? Милости просим. Всегда рады хорошему человеку.
Он вошел — не отказываться же от радушного приглашения. В небольшой комнатке, очень опрятной и просто обставленной, за столом сидел старик с рыжими усами, в косоворотке под старомодным, длинным, в полоску пиджаком.
— А-а, входи, капитан, садись.
Женщина обтерла тряпкой стул, придвинула.
— Водку пьешь? — спросил рыжеусый.
— Не пью,
— Ну и правильно делаешь. — И он налил себе из бутылки в граненый стакан. —А я —пью. По субботам и воскресеньям. Нынче суббота, мой табельный день.
Он выпил, закусил соленым огурчиком.
— У нас сынок тоже был моряком. Погиб на Ладоге. Женщина всхлипнула.
Тральщик типа «Ижорец» (бывший буксирный пароход, переоборудованный после начала войны). - 105-я бригада кораблей охраны водного района. Люди, корабли, события. СПб, 2011.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
