— Да, собираюсь.
— Алечка-то хорошая выросла, небалованная, кавалеров домой не таскает, — сказал рыжеусый. — Парк-то вон он — под боком, кустов тыща. А только за Алей ничего такого, игривого, правду сказать, не замечено. Ты что, ее с собой повезешь?
— Да, мы уедем.
— Это куда же?
— В Эстонию.
—— Квартира-то есть?
— Есть.
— Это хорошо, когда есть где приткнуться. Ты, значит, капитан?
— Капитан-лейтенант.
— Тоже неплохо. Мой-то был старшиной первой статьи. А что, Ксюша, Фирсовна со своей мошной не только что капитана, полковника могла закупить со всеми его потрохами, — сказал рыжеусый, хмелея,
— Какие глупости говоришь! — рассердилась жена. — Да разве любовь покупается-продается?
— Любовь-то, может быть, и нет, а женихи в цене нынче. Фирсовна-то, поди, приданое за дочкой дает?
— В наше время приданого нет, — сказал, уже злясь, Ростислав. — Если бы мне и предложили, так я бы не взял. — Тут он вспомнил картины и книги, отобранные Алей. Они стоили больших денег,
— Отчего же не взять, коли честным трудом заработано, — возразил рыжеусый. — Вот отец Алин, Фирсовны муж, был бедный, да честный. Все бегал со своими папками, свои труды продавал. По сырости бегая, чахотку схватил, да и помер. А уж что касается Фирсовны...
— Ты бы, Матвеич, помолчал, — упрекнула его жена.
— А чего молчать? Ты знаешь, сынок, кто твоя теща? Не знаешь, нет? Пенсионерка, скажешь? Может, и персональная? А ты не ерзай, сынок, слушай, когда правду тебе говорят, правда — она глаза колет, да не тебе, ты тут страдающий элемент. Сам-то ты — не ленинградец?
— Ленинградец.
— То-то. В блокаду где находился?
— .
— А Фирсовна, полстарушка вострая, — тут; ей отлучаться по ее должности не выходило никакого расчета.
— Что-то я вас не пойму.
— Ужо поймешь, сынок. Управдомом была полстарушка. Смекаешь?
— Нет, не совсем.
— Ну какой же ты непонятливый! Управдом был в то время полным хозяином. Вымерли, значит, все до единого в квартире номер семнадцать — управдом тащит к себе все имущество. Да в двадцатой повымерли, карточки продуктовые не допользовали — управдома добыча. А на те четвертушки хлеба, что мертвецам полагались, у будущих мертвецов, покуда жизнь в них теплится, закупить можно было величайшие ценности. Теперь-то понятно тебе?
Да. Ростислав начинал понимать, что не полунищий художник, копировавший больших мастеров, мог составить такую коллекцию!
— Вот в этой квартире, где мы с Ксюшей живем, жил профессор Коровин, так Фирсовна при живом еще всю квартиру его растащила... Да не у него одного...
— И вы знали?
— Своими глазами видал.
— И молчали?
— Помалкивал.
.— Почему же отмалчивались?
— Э-э, милый ты мой капитан, большую силу в те годы имела Фирсовна. Многих она . Донесет, что не так что сказал, хотя, может, ты и не болтал ничего, — ей верили, тебе — нет. И очутился бы ты, откуда не возвращаются водку пить.
— Значит, боялись?
— Ксюшу жалел. Как бы она без меня?
— А после почему вы молчали?
— Это когда после-то? Нынче, когда с культом покончено? Все покрыто, капитан, давностью лет. Свидетелей— и то не осталось. Те, что обобраны, померли, им их имущество ни к чему, а те, кого полстарушка не обирала, — какое им дело? Своих дел по уши. А Фирсовна все приданое Алечке копит...
— Молчи, Матвеич, — жена отобрала недопитую бутылку.— Хватит тебе...
— То-то вот и оно. Родная жена — и та рот зажимает. Попробуй поговори...
Не зайдя к Але, Ростислав спустился на набережную, на мороз. Вот оно что! И эта стяжательница, эта старая жаба, грабившая мертвецов, полумертвецов и живых, — мать его Али и называет его Славочкой!..
«...На подводных лодках, вмерзших в лед Невы, едва теплилась жизнь. Моряки жили на голодных пайках, отстреливались от налетавших на них самолетов, готовились к весне, к ледоходу, к прорыву блокады и к выходу в открытое море. На крейсер «Киров» привели умиравших с голода заводских старичков. Им отдавали часть своих почти невесомых пайков. В обледенелых домах возле погасших печурок у писателей рождались замыслы будущих книг... Люди бродили по снегу как тени... метроном отсчитывал оставшиеся в жизни часы и минуты... люди падали, умирали... а другие в это время досыта ели, обогащались за счет мертвецов... мародеры блокады... Проклятые!
Когда мы вернулись из эвакуации, почти все мои друзья детства вымерли. Они и их матери умирали от голода, и такая же Мария Фирсовна, может быть, шарила возле них, чтобы забрать продовольственные карточки, получить их хлеб и на этот хлеб обобрать умирающих! «Полстарушка»... Метко назвал ее рыжеусый. Сделать вид, что я ничего не знаю? Нет, на это я не способен... даже ради Али! Давность времени! Я бы разыскал уцелевших свидетелей, ее бы судили, и я выступил бы общественным обвинителем! Что же делать теперь?
Оставить Алю я не могу.
Она знает? Простила все матери? А быть может, и не знала ничего, а узнает, так ужаснется, как ужаснулся бы каждый честный человек.
Ужаснется и откажется от матери, как отказывались когда-то — отец мне рассказывал — сыновья и дочери от родителей — контрреволюционеров и кулаков...»
Подошел автобус. Ростислав вскочил в него на ходу, сел к замерзшему окну.
«Нет, рыжеусый рабочий не врал, хотя и был под хмельком. Хмель развязал ему язык, а то бы, может, я ничего не узнал. И какой был бы страшный позор, если бы после открылось и кто-нибудь кинул мне в лицо обвинение, что я воспользовался награбленным. Мне, моряку-балтийцу, сыну балтийца!»
Холодный пот выступил на лбу.
Что же делать? Посоветоваться с отцом? Если бы отец был поблизости! Но он — далеко.
«...Вот теперь я понимаю, как люблю Алю. Если бы не любил, я бы не мучился. Просто сказал бы «прощай». А впрочем, чем она виновата, что у нее загребущая мать? Я где-то читал, что самая позорная из всех краж — обворовывать мертвых. А эта полстарушка спокойно живет и нисколько не мучается...»
Ростислав чуть было не проехал свою остановку. Дул ветер, мел сильно снег.
В вестибюле было светло и тепло, и невероятно было даже подумать, что в годы блокады в отеле был госпиталь для дистрофиков. Их привозили сюда из заледеневших квартир. И они или приходили в себя или тихо, безропотно умирали. А теперь — лифт, ковры в коридорах, приветливая дежурная, теплый уютный номер.
И.Глазунов. -
Он зажег свет, разделся, с размаху кинулся в кресло. «Деньги не пахнут», — говорят пошляки. Другой не задумался бы — какое ему дело до тещи? Пусть живет, как жила. Его воспитали иначе. Воспитали отец, училище, комсомол, партия. Так что же, потерять свое счастье?
Телефонный звонок. Кроме Али, ,звонить некому. У них нет телефона — забежала, наверное, в автомат.
Он поднял трубку.
— Ты у себя? — услышал такой знакомый, встревоженный голос. — А я тебя жду второй час. Что с тобой, Слава?
Можно было соврать, успокоить ее... Врать он не умел.
— Я случайно попал к вашим соседям. Вас не застал.
— К Гаврюшиным? — в голосе ее не послышалось ни удивления, ни испуга. — И ты не подождал, милый? Мама уходила, а я запоздала. У нас собрание было. Ты не сердись. На дворе метель, тебе не стоит второй раз ехать в такую даль. Хочешь, я приеду к тебе?
— Приезжай, — ответил он глухо.
— Жди, милый, еду!
Было над чем призадуматься. Она ничего не подозревает. Если бы знала, что могли рассказать мне Гаврюшины, поняла бы, почему я ее не дождался...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
