Снежные хлопья оседали на темном окне. На стене в тяжелой раме висит картина: странник с посохом идет по снегу под зимним багровым солнцем; чувствуется, трещит мороз. Тоже картина большого художника, и на весь гостиничный номер — одна, а не десятки, как у «полстарушки», как назвал ее рыжеусый. Хорош бы я был, если бы увешал свою комнату в Таллине ворованными картинами!
Аля вбежала, запыхавшаяся, запорошенная снегом, стряхнула снег с шубки, сняла ботики:
— Милый! Я ужасно соскучилась!
Она — его Аля, с ней он не может расстаться! Поцеловав, она отодвинулась и испытующе заглянула ему в глаза:
— Все же что-то с тобой случилось или я совсем не знаю тебя.
Ростислав взял ее замерзшие руки и задержал в своих, очень теплых:
— Скажи, Аля, откуда у вас все картины, вазы, книги, хрусталь?
— Как откуда? Картины отец собирал, он, мама говорит, хорошо зарабатывал до войны, снимал копии. А кое-что маме оставили во время блокады те люди, которым она по мере сил помогала.
— Чем помогала?
— Как чем? — удивилась Аля. Взгляд ее был чист и ясен. — Мама ухаживала за ними, когда они не могли уже встать, приносила им хлеб, воду... ты знаешь, как тогда доставать было воду... в проруби; и они предлагали: возьмите, Мария Фирсовна, что хотите на память, нам все это больше не нужно.
— А ты ничего другого не слышала? Ее щеки вспыхнули:
— Но разве могла я поверить?
— А если в этом была доля правды?
— Я бы умерла от горя, — сказала она так тихо, что он еле (расслышал. Потом вскинула голову: — Значит, сегодня ты услышал какую-то клевету и поверил и потому не зашел к нам, Слава?
— Ты знаешь, Аля, — он крепко держал ее согревшиеся руки, она вырывала их. — Я думаю, старый рабочий не клеветал. Неужели ты веришь, что твой отец мог покупать музейные картины? Ведь они стоят тысячи...
— Так что же Гаврюшин тебе рассказал? — совсем упавшим голосом спросила она.
Ростислав передал как можно короче то, что услышал от ее соседа. Вся содрогаясь, Аля упала лицом к нему на колени. Жалея ее, он гладил волосы, коснулся маленьких ушек, и она показалась .ему такой беззащитной...
— ...Я ...я о чем-то догадывалась, — подняла она заплаканное лицо, — я о чем-то догадывалась, но ведь она — моя мать... пойми, моя мать... Так что же мне делать, Слава? — спросила Аля с отчаянием. — Если все это правда, я знаю, что она скажет: на все шла ради меня, меня хотела спасти! А ведь лучше бы я не выжила... тогда, во время блокады... или в море... после... когда... ну, зачем ты спасал меня? У меня все внутри надломилось... Так что же мне делать, Слава? Что?
— Уедем в Таллин. С собой ничего не возьмем.
— Я все же спрошу ее... — вскинула Аля голову. — Все же спрошу. Пусть она скажет.
— Тяжелый разговор, Аля. Стоит ли?
— Мама на каждом шагу говорит: «Мы, ленинградцы, не такие, как все». Значит, лучше? А если она — хуже всех? Пусть ответит...
Они в тот вечер никуда не пошли.
Он понимал, что Аля глубоко страдает. Она уехала рано, запретив себя провожать. Вечер был вовсе испорчен. На другой день Ростислав ждал звонка. Долго. Даже ел в номере, боялся уйти, хотя в окно ярко светило солнце. Она позвонила только после работы. Голос у нее был неласковый:
— Мама уверяет, что все это гнусная клевета и она не ожидала, что разносчиком клеветы будешь ты. Она хочет, чтобы я с тобой не встречалась. Но я не могу... не могу, Слава... — Она зашептала в трубку: — Я, право, не знаю... Дай время подумать... Нет, не приду. Уезжаешь? Умоляю тебя, дай мне подумать... я должна решить, я так мучаюсь...
В тот же вечер Ростислав поехал к Елагину мосту. Если Гаврюшин и сбрехнул что-нибудь, то другие... Гаврюшин упомянул двадцать первую квартиру. «Зайду»,— решил он.
Ростислав вошел в полутемный подъезд, больше всего боясь встретить Алю или ее мать. Бегом поднялся на четвертый этаж. Позвонил. Дверь открыла молодая женщина в красном джемпере и в красном платочке. Не спросив, к кому он, просто сказала: «Входите». Он понял: весь дом уже знает, кто он.
состоит из корпуса и набивной палочки, выталкивающей табак из корпуса машинки в гильзу.
Изможденный старик в старомодном пиджаке набивал за обеденным столом папиросы. Он поднялся, увидев Ростислава, протянул руку с длинными желтыми пальцами.
— Шабельский. А она — моя дочь, Анна. Молодая женщина приветливо улыбнулась.
— Чем могу служить? — спросил церемонно Шабельский, поправляя старомодный галстук.— Так я и полагал,— сказал он, когда Ростислав, немного волнуясь, изложил цель своего прихода.— Нет, Матвеич вам не солгал. Мария Фирсовна действительно хищница. Вот все, что вы видите,— показал он на картины на стенах,— когда мы с Аней вернулись из эвакуации, оказалось в ее квартире, и в квартиру к себе она никого не пускала, да не пускает и до сих пор. Она в те дни была в себе совершенно уверена, я о причинах догадываюсь, но поскольку это только догадки, не нахожу нужным их излагать. Но я дружил с ее мужем, несчастным человеком, пропившим талант, и поэтому не то пригрозил, не то воззвал к ее совести, хотя сомневаюсь, что у нее есть эта самая совесть. Во всяком случае, кончили дело миром: вещи вернулись на место, все шито-крыто, молчок. Насколько я знаю, только один еще возвращенец потребовал свои вещи. Остальные... они не могли уже требовать...— Он набил папиросу, закурил с жадностью заядлого курильщика. — Я понимаю, почему вы пришли, я уважаю молодежь, у вас новые представления о чести, морали. Вы, разумеется, спросите, почему я молчал, почему я не вывел хищницу на чистую воду? Я — старый интеллигент, молодой человек, и этим все сказано. Мягкотел. Когда я ей пригрозил, она умоляла не поднимать дела ради дочери. И этим обезоружила меня. Аля чистая, славная девочка, может быть, не так хорошо воспитана матерью, как вы, скажем, или ваши товарищи, и я убежден, что мать всю жизнь ей втирает очки, убеждает в том, что ее отец составил коллекцию... Не так ли?
— Так,— согласился Ростислав.
— Ее отец был забитый и нищий человек. Все, что он зарабатывал, пропивал. У него не было лишнего костюма. А ведь мог быть преотличным художником. Вот, взгляните, он когда-то мне подарил. Это — с натуры, не копия...
На стене висел портрет Али, маленькой Али, сидящей на подоконнике, освещенном солнцем, с сочным куском арбуза в руке,— чудесный портрет...
— Простите за нескромный вопрос: вы ее любите? — перехватил Шабельский взгляд Ростислава.
— Если бы не любил, не пришел бы к вам. Моей ноги не было бы у Елагина моста.
— Тогда вам надо вырвать ее из затхлого болота, оторвать от стяжательницы, пока девушка не станет такой же, как мать...
— Мне думается, она никогда...
— Стяжательство — заразная болезнь. Кстати, передается и по наследству...
Анна протянула Ростиславу чашку бледного чая. Он отказался.
— Я не хочу, спасибо.
— Пейте,— сказал Шабельский. Он похож был на старую, все повидавшую на своем веку птицу. — И расскажите-ка о себе что-нибудь. Так приятно, когда у тебя в доме появляется молодость. Анна ведь не живет со мной — она замужем. Приходит иногда... как солнечный луч среди беспросветной старости. Старость, милый мой, премерзкая вещь...
6
На другой день Аля позвонила утром, сказала, что придет прямо с работы в гостиницу. Был морозный солнечный день; навстречу Ростиславу попадались счастливые парочки, смеющиеся девушки; ему подумалось: «Ну и трудная мне досталась любовь!»
Но если бы кто-нибудь ему посоветовал: «Плюнь на все», он бы возмутился.
Ростислав пошел в Русский музей — он любил его с детства. В больших светлых залах музея был и Малявин, и Коровин, и Куинджи, и Шишкин, и Нестеров — они принадлежали всем, а не одной Марии Фирсовне, которая или втихомолку в конце концов продаст эти сокровища таким же стяжателям, как и она, заработавшим деньги нечестным путем, или проживет еще десятка два лет и по-прежнему будет прятать то, что может радовать всех. Любуется ли она ворованными картинами? Голову на отсечение — нет! Это для нее богатство, деньги, ценности. Есть же у нас, оказывается, еще Марии Фирсовны — и, по-видимому, не одна! Проверить бы их квартиры, все ценное сдать в музеи, устроить бы выставку скрываемых сокровищ!
Пора было возвращаться в . С Алей они обедали в номере; официант принес на подносе все сразу — и надолго исчез. Аля была совершенно убита:
— Мама не хочет, чтобы я за тебя выходила, она на коленях просила не уезжать от нее. Оказывается, у нее был инфаркт. Она от меня скрыла и теперь скоро умрет, и умереть может совершенно одна, это страшно!
Ростислав пожалел ее: ах ты, чистая, доверчивая душа!
— Я был у Шабельских,— сознался он.
— Ты? У Шабельских? Зачем?
— Хотел проверить Гаврюшина.
— Ну и что же сказали Шабельские?
— Старик сказал даже больше: именно он отобрал у Марии Фирсовны свои вещи, когда вернулся из эвакуации.
— Какой негодяй! Да ведь он же сам отдал вещи на сохранение, мама мне говорила. Он дружил с папой... И папа сам покупал у него...
— Твой отец не купил ни одной картины — у него не было денег.
— Так откуда же... тогда... все у нас?
— Вот и я тебя спрашиваю: откуда?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
