ГЛАВА ПЕРВАЯ. КРАМСКОЙ
1
Разные люди живут в сентябре в Кивиранде. Художники целыми днями сидят на берегу бухты с мольбертами— на холстах возникают багровые гроздья рябин, позолоченные березки. Страстные рыболовы и охотники за угрями в клеенчатых штанах, с ящиками в руках залезают по пояс в море и бродят в нем, словно морские жители.
Живут крикливые дачницы, вырвавшиеся на волю из душных квартир. Воскресные гости из города располагаются со своими «Москвичами» и «Волгами» в садах, как на бивуаках. И в тихом поселке становится шумно, но нельзя сказать — весело. Зато поселковый магазин работает с полной нагрузкой и перевыполняет свой план.
Когда они разъезжаются — становится легче дышать.
Рыжим пламенем горят клены. В садах медленно умирают цветы. Море теряет краски, синяя полоска лесов становится желтой.
На заборах сушатся сети. Рыбаки вернулись с уловом камбалы и сига. Пахнет вкусным дымком — во дворах коптят рыбу.
Наползает ночь и туман. Надрывно воет маяк, нагоняя тоску.
Яркий луч прожектора заглянул в комнату. Крамской проснулся; он услышал привычный гул моря, осенний шелест листьев, беспокойные всхлипывания Буяна.
Теперь он не сможет заснуть.
Он вспоминает те дни, когда начинал самостоятельно жить...
...На стенах петроградских домов было выдолблено, вырезано, выведено несмываемой краской: «Кто не работает, тот не ест». «Известия», наклеенные на стены, объявляли о продовольственных нормах в тылу: на два дня — четверть фунта... А неопрятные бабы с маслеными губами торговали на Сытном рынке черными заскорузлыми пирожками с пшеном, поджаренными на конопляном, хлопковом, а то и на касторовом масле, и стоил такой пирожок сегодня сотни тысяч, завтра миллион, а через неделю — миллионы. За рубашку или простыню можно было получить два-три остывающих пирожка, и исчезали они ах как быстро, не успеешь опомниться.
Люди умирали от тифа; по улицам проезжали зловещие желтые кареты; на Марсовом поле «попрыгунчики» в белых саванах обирали ошалевших от страха прохожих, хотя обирать-то, по существу, было нечего — петроградцы вконец обносились, а деньги не имели цены. Люди бродили как тени, меняя последнее имущество на граненый стаканчик пшена и наперсток черного вонючего масла. Но и в те дни существовали ловкачи, жившие припеваючи: воры, взламывавшие квартиры убежавших из бывшей столицы буржуев, дельцы, умевшие наживать капитал даже на выдававшейся по талонам в столовых баланде. Уж они-то ели белые булки, которые питерцы видели лишь в несбыточных снах!
Было очень раннее утро, часа четыре, наверное, когда Юрий вышел на пустынную, едва освещенную солнцем улицу. К шести он пришел в Озерки, где в заброшенной даче размещался штаб батальона. Курчавый богатырь в желтой гимнастерке, с портупеей через плечо и кобурою на поясе так властно распоряжался погрузкой имущества, что Юрий сразу понял: это —командир и будет решать его судьбу он. Командир уперся в подростка» озабоченными, но веселыми глазами и спросил:
— Тебе чего, малец?
Юрий сказал, что хочет идти на фронт.
— Тебе сколько лет?
— Восемнадцать.
— Ой ли? — усомнился командир. — А что ты умеешь делать?
Юрий не знал, что ответить. Командир сам помог:
— На самокате ездить умеешь?
— Умею! — радостно сказал Юрий. Комбат отобрал у одного из красноармейцев велосипед, подтолкнул к Юрию и скомандовал:
— А ну-ка, поезди...
Пуще всего боясь осрамиться, Юрий сделал несколько кругов на армейском велосипеде с тугой передачей.
— Документы есть? Юрий протянул метрику.
— Два года прибавил? — кинул комдив взгляд на замызганную бумажку.
— Прибавил.
— Я тебя насквозь вижу. Ну да ладно. У меня самокатчиков не хватает. Беру. Адъютант! Оформишь добровольца на все виды довольствия.
Адъютант повел Юрия в пустую комнату, где папки с делами были уже уложены в ящики и красноармейцы их забивали.
В тот же день его обмундировали. Батальон погрузили в вагоны. Связисты — веселый и бесшабашный народ, отпустив несколько шуток насчет «младенца», приняли Юрия в свою семью. Поезд медленно, не спеша шел болотами; в раскрытую дверь теплушки врывался туман, уныло и тускло светились вдали огоньки; самокатчик Щербатый заунывно пел:
... горай, моя лучина...
Высадились в болотах. Начались большие бои. Бойцы шли на смерть за счастье народа. Когда умирать приходилось — под дулами белогвардейских винтовок пели «Интернационал»...
«Ленин сказал — все одно победим, — услышал Юрий тогда от бородатого раненого бойца, — а Ленин сказал — уж то верно»: Ленину верили: он жил так, как учил жить других.
В одном из городков Украины квартирьер Вася Пяткин отвел Юрия в добротный дом неподалеку от церкви, где проживали две бывшие купчихи. После скитаний, боев приятно было лечь на чистые, накрахмаленные простыни, услышать «Грезы» Шумана, сыгранные на одряхлевшем пианино, сесть за стол, накрытый вышитой скатертью, на котором кипел самовар. Но к обеду пришли нахлебники, кругленькие, лоснящиеся, в широких галифе и щегольских черных френчах, пересеченных новенькими ремнями и портупеями, увешанные маузерами; они оказались деятелями местного военкомата, уроженцами тихого городка. Это были военные, которые не воевали, забывшие о том, что их маузеры стреляют; их начищенные сапожки не видели ни Пинских болот, ни днепровских плавней; оба были преисполнены важности. Они целовали ручки купчихам; чувствовали себя как дома. Юрию они показались неправдоподобными в суровое время военного коммунизма, как неправдоподобным казалось, что «комиссары» целуют ручки классовому врагу и спокойно сидят от десяти до пяти в своей канцелярии, когда вокруг гнездятся бандиты.
Он собрал в вещевой мешок свой скарб и ушел не простившись.
Юрий приходил в ярость, когда встречал людей, пытавшихся жить «не по Ленину».
В двадцать первом году было приказано уволить из армии всех, не успевших дорасти за войну до призывного возраста, и отправить по месту жительства; кого — доучиваться, кого — работать. В городах и в деревне нужны были рабочие руки.
Некоторые лихие вояки, увешанные оружием, разревелись горчайшими слезами; другие негодовали молча, сжав зубы и закусив губы до крови, третьи, соскучившись по матерям, радовались в душе — приказ помог им уйти из армии с честью, тем более, что и фронты один за другим ликвидировались, а с бандитами справятся и без них. Недоростков оказалось немало. Эшелоны шли к Петрограду, к Москве и к Киеву. На фронт уходили мальчишками — домой возвращались обстрелянными бойцами. И странным казалось, что гроза дезертиров Ленька Тавров сядет за школьную парту в питерской школе и будет доучивать математику и русский язык (Юрий встретил его через много лет и с трудом узнал в солидном профессоре-филологе лихого Леньку).
Ехали несколько дней, убеждая друг друга, что «бессрочному» отпуску придет когда-нибудь срок и они снова вернутся в армию; распевали под гармошку песни, пекли на печурке ржаные лепешки и обещали никогда не терять друг друга из виду, создать в каждом городе «братство фронтовиков». Но не успел эшелон остановиться где-то на двадцатых путях — все разбежались, стараясь поскорее попасть домой, за заставы — за Невскую и Нарвскую, на Петроградскую сторону, а то и в Лесной. Разбежались, чтобы никогда больше не встретиться или встретиться через много лет, с большим трудом узнавая друг друга.
Юрий увидел ожившие витрины и людей, спокойно идущих мимо, девиц в коротчайших юбках, в сапожках, зашнурованных до самых колен, модных франтов в узконосых ботинках, узеньких брючках, коротеньких пиджачках, при галстучках! Подумать только! Они осмеливались носить вызывающе яркие галстуки! И это в то время, когда большинство ходило или в застиранных гимнастерках или в тельняшках моряков Красного флота! И спокойненькие, кругленькие, сытенькие, хорошо одетые поглядывали на него свысока. Его взяло зло, и стало до боли обидно, что, пока сотни тысяч сверстников, старших братьев, отцов воевали, не имея лишней пары портянок, эти тут, в тылу, обрастали котиковыми манто.
Наверное, у него был озлобленный вид перед афишей кино, обещавшей «Приключения американки», потому что высокий матрос, подтолкнув его под локоть, подмигнул:
— Смекаешь, пехота? Но-ва-я эко-но-ми-чес-ка-я по-ли-ти-ка. Обрадовались, гады, как клопы, расплодились! Погодите, прихлопнем вас, ровно вшей, мать вашу...
И он смачно выругался.
...Нахлынули воспоминания, не отобьешься от них. Тридцать лет прослужил на флоте. Пришел на флот по комсомольскому призыву...
Всплывали в памяти имена сослуживцев, погибших в боях, утонувших в море, и сверстников, как вышедших в разное время в отставку, так и счастливцев, которые еще служат на кораблях.
Вспомнился Савка Бойцов, отважный командир морского «охотника», никогда не унывавший весельчак, острослов, озорник, всеобщий любимец. Его «охотник» дрался один против пяти катеров, вышел победителем из боя, заплатив за победу непомерной ценою — жизнью своего командира... Он был убит осколком снаряда, и катер с его телом (как странно, что погибший человек сразу превращается в «тело») медленно и торжественно проходил мимо остальных катеров, и пушки отдавали Савве Бойцову последний салют...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
