«А долго вы были знакомы?» — спросил я ее. «Месяц!» (Реплика из зала: «Космический век!»)
Да, завоевать эту женщину, видимо, можно было с космической скоростью! И вот ходит она теперь по инстанциям, отнимает у занятых людей время, требует наказать «не принявших соответствующих мер», жалуется, что наш герой «обесчестил, погубил ее юность». Я поинтересовался: «Простите, а сколько вам лет?» Она обиделась: «Культурные люди не спрашивают у женщины о ее возрасте!» (Веселое оживление в зале.) Но я-то прикинул, что ему — двадцать два, а ей много больше, чем тридцать...
— Это наглая ложь! — нервно выкрикнул женский голос из задних рядов.
Все в зале оглушительно захохотали.
— Сходясь с человеком, едва успев с ним познакомиться, — сказал Фрол, обращаясь туда, откуда послышался голос, — вы роняете собственное достоинство. Подобной «» не он вас, вы сами себя обесчестили!..
— Я буду жаловаться!
Женщина выскочила из зала как метеор и хлопнула дверью. Все долго не могли успокоиться. Потом кто-то спросил:
— А вы сами женаты, товарищ капитан третьего ранга?
— Восьмой год.
— Значит, опыт имеете...
Редкий актер срывал столь дружные аплодисменты. Когда Фрол сел рядом со Стэллой, она тихо спросила:
— Фрол, а кто он, ты скажешь? Фрол ответил:
— Милая, я сплетнями не занимаюсь.
— Но откуда ты знал, что эта женщина здесь?
— Я был уверен, что ее заинтересует диспут на тему «Роковые ошибки». Но давай послушаем, Стэлла. Со сцены говорил молодой лейтенант:
— Хорошая, дружная семья помогает служить. А недружная? Офицер приходит на корабль с испорченным настроением, и это сказывается на отношении его к подчиненным. Решать такой важный вопрос, как брак, в две недели, в месяц — нельзя! («Правильно!» — поддержал зал раскрасневшегося от волнения юного оратора.) Ошибка, совершенная на берегу, может привести к неисправимым промахам в море. А если ошибаться в море — лучше тогда не служить...
Диспут о «роковых ошибках» затянулся до позднего вечера.
На кораблях долго о нем еще вспоминали; многие смеялись до слез, вспоминая злобный выкрик: «Наглая ложь!»
«Ловко ее отчитал Живцов, век помнить будет, да и другие поостерегутся, — говорили в кают-компаниях. — А главное, и придраться нельзя: выступал, не называя фамилий!»
Фрол умел хорошо хранить тайны — не только служебные. И никто от него не услышал ни слова, кроме Петра Ивановича, адмирала и самого героя этой истории — тому Фрол устроил хорошую взбучку.
8
Фрол вышел на корабле Ростислава и молчаливо одобрял поведение в море своего однокашника по училищу.
Крамской и не заикнулся о том, что хорошо бы вернуться в базу; в море бушевал шторм, и, хотя современные противолодочные корабли — не чета прежним деревянным «охотникам», шторм все-таки швыряет их с волны на волну. Люди на корабле работали в тесных душных отсеках, скатывались по скользкой палубе к переборкам, — но тем не менее выполняли все, что положено, и не очень отчаивались.
Ростиславу не пришлось воевать, а Фрол хорошо помнил, как в войну и на деревянных катерах, боровшихся со штормовыми волнами, люди все же выполняли приказ; сжимаемые льдами, выполняли приказ; выполняли его и под огнем вражеских самолетов и кораблей.
Фрол оценивал: «Молодец, Слава!» Это было высшей его похвалой.
Нравился ему и другой однокашник его по училищу — Барышев, щупленький, в чем душа держится, но настоящий моряк. Прокладка курса была безупречна. Ростислав и его команда выдержали испытание с честью. «Марсофлоты», — с чувством оценил Фрол. Их одобрил бы и Крамской, первый командир Фрола, одобрил бы и Русьев, его приемный отец. Как жаль, что его нет на свете, Виталия Дмитриевича!
...Несколько лет назад Фрол получил письмо с юга:
«Фролушка, милый ты мой, если сможешь, приезжай повидаться. И не задерживайся...»
Была пора осенних учений, но Фрол понимал: раз Виталий Дмитриевич зовет, надо ехать во что бы то ни стало. Командир соединения отпустил его на несколько дней. Стэлла проводила до аэропорта.
В самолете Фрол вспоминал, как впервые встретился с Русьевым. Сорок второй год, батумская набережная, и на ней — отставший от «Грозы» веснушчатый рыжий мальчишка в отцовской тельняшке. Веера пальм, зеленые столбики кипарисов, синее, совсем невоенное море, и только корабли у причалов — один с оторванной кормой, другой с оторванным носом — напоминали о том, что идет война. Фрол был так одинок и так голоден в этом жарком Батуми! Он очень обрадовался, когда усатый боцман с торпедного катера спросил его, кто он такой. Узнав, что Фрол — севастополец, Фокий Павлович (так звали боцмана) доложил о нем лейтенанту.
Лейтенант Русьев был молод, белобров, светлоус — усики у него были крохотные, похожие на зубную щетку. Катер готовился к выходу, и разговаривать было некогда. Русьев выслушал боцмана, окинул быстрым взглядом Фрола, сказал: «В самом деле, не пропадать же севастопольцу! Грузись!»
Валька (Фрол) и Андрей Ефимович Черцов (Русьев). -
Лейтенант был слишком молод, чтобы заменить Фролу отца, а Фрол был еще мал, чтобы стать полноправным матросом. И все же воспитанник в море заменял рулевого, получил боевое крещение, попав под обстрел. Русьеву он был глубоко благодарен за то, что тот вызволил его из голодного прозябания в Батуми; но побаивался и уважал Фрол не лейтенанта, а боцмана. Боцман Сомов был старым, заслуженным моряком, к его советам прислушивался даже командир. У Русьева с Фролом сложились отношения дружеские, как у старшего брата с младшим. Русьеву и в самом деле казалось, что Фрол — его младший брат (младший братишка Русьева, Игорь, погиб под бомбежкой в Ростове).
И только когда в одной из операций Фрол вывел катер из «вилки» и привел его в базу с тяжело раненными Русьевым и боцманом, Русьев, человек холостой, решил усыновить Фрола и послать учиться.
Нельзя сказать, чтобы Фролу усыновление пришлось по душе. Он не забыл погибшего отца и пожелал остаться Живцовым. Фрол так и не стал называть Русьева отцом, а обращался к нему по имени-отчеству. Он чуть не взбунтовался, когда по настоянию Виталия Дмитриевича его откомандировали в Нахимовское училище. Еще бы, он хотел воевать! Но командир соединения запретил брать Фрола в море: «Живцову еще жить да жить, а в бою ухлопают, глядишь, ненароком парнишку».
И Фрол подчинился. В училище он поехал вместе с сыном другого катерника — Никитой Рындиным. Они стали друзьями.
Тбилисские нахимовцы - фронтовики. -
Война кончилась. Фрол и Никита учились в Нахимовском, потом — в училище имени Фрунзе. С приемным отцом, присылавшим Фролу подарки и деньги, он переписывался, изредка они виделись. Фрол мужал, Русьев старел и болел — беспокоили старые раны. Фокий Павлович Сомов вышел в отставку и жил в Батуми, заведуя лодочной станцией.
Шли годы. Фрол давно перестал брать у Русьева деньги — еще бы, сам стал офицером! Они встречались все реже; Русьев служил на Черном море, Фрол — на Балтике. Русьев стал капитаном первого ранга, командовал соединением катеров, потом по болезни вышел в отставку. Поселился он тоже в Батуми, поближе к своему старому боцману. Виталий Дмитриевич остался старым холостяком. Фролу он написал как-то, что его «обидели женщины»...
Виталий Дмитриевич наставлял Фрола, когда тот был еще в Нахимовском: «Учись, Фрол, так, чтобы не осрамить черноморцев. Будь и в училище гвардейцем»; писал в училище имени Фрунзе: «Скоро и ты, как я, Фролушка, станешь морским офицером, и я буду счастлив: вывел тебя в открытое море!» А когда Фрол пришел на Балтику лейтенантом, Русьев огорчился: «Я очень жалею, что ты не попал на Черное, — написал он. — Но и Балтика хороша. Надеюсь, что ты, потомственный черноморец, станешь отличным балтийцем!»
Он поздравлял Фрола, когда тот стал командиром тральщика: «Теперь ты твердо встал на ноги, Фролушка. Шагай дальше, милый...» А когда Фрол женился на Стэлле, Виталий Дмитриевич радовался: «Ты молодец, мой мальчик, опередил меня, да мне уже теперь и поздно о семье думать. Прожил всю жизнь в одиночестве. Тяжело бывает, Фролушка, сознавать, что никто не ждет тебя на берегу...»
«Да, никто, кроме Фокия Павловича, да друзей-моряков не навестит Виталия Дмитриевича и в больнице. Ничья женская рука, кроме чужой руки санитарки, не поправит ему подушки под головой...» — с грустью подумал Фрол.
Он задремал и проснулся, когда самолет, накренившись, садился в Тбилиси.
В Фрол решил поехать поездом. Поезд уходил вечером, и в его распоряжении был почти целый день. Фрол давно уже не был в Тбилиси и первым делом пошел на улицу Камо, хотя родного Нахимовского здесь давно уже не было. В знакомом красном здании помещалось какое-то учреждение. Фрол заглянул в окна, во двор — и духа нахимовского не осталось! Вот на этом плацу, бывало, проводили занятия, учились ходить строевым шагом, а седой адмирал зачитывал им приказы. С легкой грустью Фрол свернул с этой тихой улицы на другую. Вошел во дворик с тремя-четырьмя каштанами, с висящими над ним галерейками, увешанными бельем. Здесь раньше жили родители Стэллы. Фрол с Никитой приходили сюда в увольнение из Нахимовского, и Мираб угощал их вначале разбавленным водой, а когда они подросли — чистым кахетинским вином. В этом дворике, в день выпуска из Нахимовского, стоял празднично накрытый стол. Антонина и Стэлла были в белых платьях, а Мираб произносил цветистые тосты, восхвалявшие будущих моряков. Гости пели грустные и веселые песни, и на всех галерейках толпился народ.
Теперь здесь жили незнакомые люди.
Кура так же, как восемнадцать лет назад, бурлила под мостом, бешено стремясь к морю.
Фрол зашел в картинную галерею взглянуть на картину, написанную Антонининым дедом. Когда-то эта картина потрясла его. Называлась она: «Их не остановит ничто». И сейчас он долго стоял перед нею.
Из кружевной пены зеленого моря, высоко подняв винтовки и автоматы, к скалистому берегу устремились матросы. Матросы были похожи на товарищей Фрола. Он тоже высаживался с десантом. Ростом он был тогда мал и чуть не захлебнулся — море накрыло его с головой. Старшие взяли его под руки и вынесли на берег. Как давно это было!
Выйдя из галереи, Фрол поднялся по улице Шио Читадзе — здесь когда-то жила Антонина. И Фрол с Никитой приходили к ней в гости; в кресле у окна сидел старик с серебряной гривой — ослепший художник, дед Антонины. «Шумите, дети, шумите, — говорил Шалва Христофорович,— люблю, когда в дом входит молодость».
Он тоже умер.
Теперь и тут жили незнакомые люди; с недоумением оглядывали они моряка. Сейчас моряк — редкость, а во время войны на улице Шио Читадзе было полно черноморцев: на ней расположен был морской госпиталь.
Фрол поднялся на фуникулере на гору Мтацминду, съел в ресторане шашлык, полюбовался цепочкой ярких огней, сверкавших внизу, по 'берегам быстрой Куры; взглянул на часы. Пора было идти на вокзал...
Ярким солнечным утром Фрол, подхватив чемоданчик, вышел из вагона в Батуми.
Он шел по широким улицам, обсаженным пальмами, среди цветов и счастливых людей, спешивших на пляж, на теплоход, уходивший в Одессу, на свидание с девушкой, и ему казалось немыслимым, что в такой чудесный день смерть входит в палату, где лежит его приемный отец, старший брат, друг и наставник...
В вестибюле больницы Фрол наткнулся на Фокия Павловича. Боцман осунулся, постарел, как-то весь съежился и усох: старость — не красит...
— Умирает наш Виталий Дмитриевич,— сказал Фокий Павлович, вытирая глаза. — Тогда, Фролушка, когда, помнишь, ты нас вывел из вилки, ему легкое осколком пробило. Ранение в рак перешло... Какой человек погибает! — Фокий Павлович всхлипнул и отвернулся к окну.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
