— Сдвинем, товарищ капитан-лейтенант, — пообещал я.
Беспощадному это очень понравилось.
— Хорошо погуляли?
— Отлично, товарищ капитан-лейтенант.
— Старайтесь, я вас не обижу.
Я . Видел — волнуется командир. Почти все у нас были отличниками, недолго и до отличного экипажа. Ходили в море, сдавали задачи; и хотя работать было тяжеловато в штормовую погоду, но меня совсем не укачивало, как некоторых хлюпиков. И уж если я ловил зеленого зайчика, то не выпускал его, дьявола. У нас уже целое отделение мотористов могло при надобности из пушек стрелять, а уж с глубинными бомбами управлялись многие.
Перед состязательным поиском на корабль зачастил капитан-лейтенант Петр Иваныч, заместитель командира дивизиона по политической части. Есть у нас такие: неизвестно, когда они спят, когда дома бывают. Так вот. Петр Иваныч всего себя отдавал кораблям и людям на них, и все его уважали. Самое главное, он не изрекал пышных фраз, не произносил клятв, как наш Беспощадный. Однажды зашел на политзанятия, услышал, что старшина Рыкалов, словно вату жует, мямлит, заглядывая в конспект, который перед собой разложил, мухи дохнут от скуки. Спросил: «Не возьмется ли кто из вас пересказать все своим языком?» Я взялся, уж очень мне Рыкалов в печенки засел. Пересказал. Всем понравилось. «Ого, придется вам давать поручения». Ну что ж? Мне Петр Иваныч нравится. Нет в нем ничего сугубо начальнического. Многие к нему советоваться ходили насчет личных дел — как у него времени хватает выслушивать всю эту дребедень о том, что мать обижают или невеста переметнулась к другому?
Мы состязательный поиск провели на «отлично» (гидроакустик наводящего корабля лопухом оказался, лодку упустил, а я как вцепился — не вырвалась). Нам адмирал торжественно приказ зачитал, что экипажу присвоено звание отличного. Беспощадный прямо сияние распространял, да от него и мы все засветились: меня назвал «правофланговым балтийских акустиков». Петр Иваныч сказал после (наедине): «Правофланговый-то вы, Сапетов, правофланговый, а только не зазнавайтесь, не успокаивайтесь. У вас сильная конкуренция есть — старшина Орел с корабля капитан-лейтенанта Крамского. Того и гляди, обскачет». Орла я видал: парень мощный. И тоже, как я, ленинградец. Ну, шалишь! Хоть ты и Орел, а Сапетова не обскачешь!
Я опять в поощрение в отпуск приехал, старика своего застал за графинчиком горного дубняка; он был занят тяжбою с Линой и прямо-таки извел меня кляузами. Светка явилась поздно, зареванная, поморщилась: «Фу, нализались» — и легла на свою раскладушку.
Не по себе стало мне в отчем доме.
Уехал я почти с радостью. И с удовольствием встретился с древними стенами Таллина, с башнями, узкими улочками, с гаванью и со своим кораблем. Как раз подоспел на вечер в матросском клубе, когда отличники отличного корабля делились опытом; меня избрали в президиум, и я сидел рядом со своим командиром; Беспощадный оказался превосходным оратором, он призывал всех равняться на нас, и ему много хлопали. Пришлось и мне выступить. Капитан-лейтенант перед самым вечером отрепетировал со мной выступление, и я выступил без бумажки, в моем голосе тоже появился металл — все «беспощадновцы» должны походить на своего командира. Мы были экипажем отличного корабля и живо откликались на все события, происходящие в мире. Командир задавал нам тон.
Троих «стариков» на целину провожали с речами. Можно было подумать, без них целинники пропадают, только и ждут пополнения с нашего корабля. Провожали с подарками, и никто не задал вопроса: «А удержитесь ли вы там? Не сбежите ли? Не испугаетесь трудностей?» Все были убеждены, что «беспощадновцы» внесут свежую струю в среду комсомольцев целинного края. Через год я случайно увидел сообщение, которое Беспощадный положил под сукно: «краса и гордость» Иван Рубан набедокурил и сбежал с целины. По-моему, надо получше людей отбирать и давать им хорошее напутствие. Но я промолчал — не хочу портить отношений со своим командиром. Уж очень он болеет за чистоту наших рядов.
Чуть кто споткнется — с корабля обязательно спишет. Мол, оступился раз человек, оступится и в другой; так пусть оступается на чужом корабле. Так он и Зябцева спихнул на корабль Крамского. Что ж, он прав, командир. Трудился, трудился — достиг вершин славы. Недаром в газетах— чуть что, о нас пишут. Очерки, фотографии помещают. Командир приказал их наклеивать в особый альбом. И альбом тот на видном месте лежит: кто придет из начальства, гости или корреспонденты — сразу на него и наткнется. И командир ходит гоголем. Один Петр Иваныч этим не слишком доволен. «Нескромно», — морщится он. И — «не рано ли». Толковый мужик, осторожный. Но тут — снова выход в море, новые достижения — лодку держали шесть часов, как она ни выкручивалась,— и опять нас хвалят. Раньше, бывало, все чего-то хотят достичь, а теперь считают: всего, что могли, достигли. Командир в море решил проверить, справятся ли мотористы с орудиями. А орудие и заело у них. Всё позабыли. А о том, что не справились, — промолчали: кому охота под монастырь подвести своего командира?
Да и мне, признаться, поднадоело растить себе смену. Я у командира просил разрешения посадить в море на станцию Кораблева — командир страшные глаза сделал: «Вы, Сапетов, с ума сошли. На вас я надеюсь, на него — нет. А если он подведет? Рисковать не имею права». Командиру виднее. А только как Кораблеву совершенствоваться, если он ходит в подручных? На соседнем корабле командир разрешает Орлу, чтобы за него молодые работали. Крамской — не боится.
Так с годами я нашего Беспощадного и раскусил. Никого не наказывает — не потому, что он «батя» и «отец-командир», а потому, что не хочет корабль замарать взысканиями. Поощряет отпусками и увольнениями не от душевной своей доброты, а вроде той мамы, которая, чтобы сын «пятерки» домой приносил, за «пятерку» рубль платит. Ей приятно перед знакомыми сыном похвастаться. У нашего вместо рубля — увольнение, вместо десятки — отпуск домой. И многие стараются служить за десятку. Я — в их числе.
. Эта книга — о нашем прошлом, настоящем и будущем, о вере и верности, доблести и славе, о победах и горечи утрат, о мужеской дружбе и чести, гражданской совести и долге и о той великой миссии, которую тысячи лет нес и несет миру русский солдат.
Врешь, Сапетов! Не за «десятку» служат молодые орлы. Они служат Флоту по чести и совести, как служили отцы. И орлов — миллионы у нас, а таких, как ты, раз, два — и обчелся. Ты и сам признаешь:
Правда, есть среди нас бессребреники. Они любят флот, службу, и хотя войны нет, но и в мирное время готовы совершить подвиг. Полищук, например, полез разгружать баржу с минами. Адмирал его и Орла благодарил. А я... пошел бы я вместо Полищука, я себя спрашиваю? Стоила ли игра эта свеч? Жизнь-то еще впереди велика, она куда ценнее даже самой существенной благодарности!
А не слишком ли дорого ценишь ты свою жизнь, жизнь мелкого эгоиста и циника? Молодые орлы, не задумываясь, пошли на опасное дело. А их жизни куда ценнее твоей. Я всем сердцем люблю молодых орлов. А Сапетовы мне — ненавистны...
Говорят, очень печально, когда разочаровываешься в своем командире. По-моему, некоторые на корабле перестали его уважать. Хоть он и хвалит своих подчиненных, будто гордится ими — они для него не люди, а роботы. Автоматы. Он не знает, кто мой родитель, есть ли у меня братья и сестры. Никогда не спрашивал за все годы. Да и других тоже. Работаешь хорошо — ты хорош. В чем засыпался — плох. Ко мне-то он — ласков. Меня считает активным общественником — еще бы, кроме своих помощников-акустиков ознакомил с гидроакустикой двух мотористов да двух комендоров; в случае если будет война и в бою перебьют акустиков, справятся комендоры и мотористы. «Боевой листок» заполняю красивым почерком. На аккордеоне играю, училище музыкальное вспоминая. Считают меня хорошим товарищем, хотя я ни с кем не сближаюсь; но одолжить всегда одолжу. И разобраться — тоже помогу; скажем, во внешней политике: газеты читаю, голова на плечах. Считают и исправным служакой — ни разу еще станция не сдала и ни одну лодку не упустил.
Петр Иваныч как-то интересовался: полюбил ли я флот всей душой? Ну нет, я не свяжу себя узами сверхсрочной службы.
Все это чепуха.
Но пусть думают, что я первый энтузиаст флотской службы. Никто меня не раскусит. Один попытался было, да зубы сломал. Помощничек мой и ученик, Бирюков. «Вы, — говорит, — старшина притворяетесь». — «Что-о?» — «Не любите вы». — «Чего?» — «Ничего. Ни корабля своего, ни службы флотской». А сам он так прямо горел. В море влюбился, словно в девчонку. Станцию свою обожал, как жену. Ну, если технику знать, под монастырь подвести всегда можно. Я его на первом же выходе в море и запорол. А после доложил командиру: «Не соответствует». Командир через некоторое время спросил: «По-прежнему не соответствует?» — «Боюсь, что меня и вас подведет, товарищ капитан-лейтенант». — «Спишу при случае». И списал. Чинно, благородно списал. В аттестации написал, что отдает «украшение корабля» отстающему. А сосед у нас действительно поотстал. Капитан-лейтенант Желанов после слезно благодарил нашего командира: «Действительно, сокровище передал. Что ты за человек, Беспощадный, душа!» Так для всех все хорошо и обошлось. Бирюков старшиной быстро стал. А меня встретил на пирсе, поздравил:
— Ой, и , Сапетов!
— Но-но, полегче, брат!
— Разукрасят тебя когда-нибудь. Тебе бы в прошлом веке родиться, не нашего времени ты человек.
— Не твоя печаль.
— Работаешь чисто. Придраться нельзя. Живи до поры до времени. Разберутся в тебе.
И пошел... Вот ведь какие хлюсты бывают на свете! Камень за пазухой носят — на собственного учителя; я ему, можно сказать, путевку в жизнь дал... Любишь флот? Люби. А я не люблю.
Я Петру Иванычу этого, разумеется, не сказал, но и обещаний никаких не давал — воздержался. Послужил — хватит. Грудь в значках, карточка — одни поощрения, чего еще надо? После моего увольнения предстоит состязательный поиск. Орел заявление подал: «...разрешите задержаться, пока международная атмосфера прояснится...» Я не подавал. Кораблев справится, хотя звезд с неба не хватает.
В последний раз съездил во внеочередной, поощрительный. Попал на Светланкину свадьбу. С «волнительным»? Как бы не так! Светланке палец в рот не клади, она — нашей породы. Альберт так и просидел все годы в театре на третьих ролях, да еще на них просидит лет десять. Ни народного, ни заслуженного ему не видать. Лопух! А все же мне его от души стало жалко: в дом его теперь не впускали, он стоял на улице под дождем и обливался слезами. Но у женщин, когда они что-нибудь себе вобьют в голову, сердце становится камнем. Его слезами не прошибешь. Светланка похорошела и округлилась и одета была на уровне. На нее в гостинице спикировал кинорежиссер из известных, из тех, что ездят в Венеции, Парижи и Канны. Она фотогеничная, наплевать, что не актриса, он будет ее снимать. Был он толстый, лысый и очень уж старый — лет сорока с большим гаком. Мне казалось, что он похож на большой, изъеденный жучком шкаф и может в любую минуту рассыпаться. Если Светланка и вправду влюбилась в него — у нее или дурной или испорченный вкус. Но она всегда была умненькая. Старый шкаф повезет ее по заграницам, у него квартира из трех комнат на Кировском против сквера, домработница Муся и кот Растиньяк. Светланка работать бросила, а родитель... родитель мой перешел с горного дубняка на кубинский ром и прямо-таки пресмыкался перед зятем! И ничего удивительного в том, что Светланка выходит замуж за ровесника отца, родитель не находил.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
