Сначала меня и Валерку называют по именам на поверках: «Коровин Валерий», «Коровин Максим», а потом толстый мичман стал называть: «Коровин первый», «Коровин второй». Быть вторым после Валерки? Да стоит ли весь Валерка того? Но все было правильно, его «В» (Валерий) — третья буква алфавита, а моя «М» (Максим) —лишь двенадцатая. Не повезло. Ничего не поделаешь. А ведь я на три месяца старше его! Старше, понимаете вы? Кто же первый?
Мама прислала письмо, что Ингрид пять дней не ела, сидела у двери, скулила, ждала, когда я вернусь. Похудела, осунулась. И только на шестой день немного поела. Не ест! А я ем за обе щеки, проголодавшись на свежем воздухе!
Мы скучаем, так пусто стало в квартире без нашего дорогого сыночка. А дед пишет из Кивиранда, что готов переносить все ваши чудачества... В госпитале у папы много работы. Весь коллектив радуется, что больше нет Шиллера. Папа повеселел. Пиши, сынок. Твоя мама.
В этот день я писал в нахимовском свое первое сочинение: «Почему я решил стать военным моряком». Преподаватель русского языка и литературы Эраст Авдеевич Крестовоздвиженский, «ленинградец до мозга костей», как он нам представился, испытывал нас, на что мы способны.
Сергей Васильевич Полуботко, учитель русского и литературы, окончивший в своё время Петроградскую духовную семинарию и Ленинградский государственный университет.
Я написал о деде и дяде Андрее, о прочитанных книгах: «Фрегате «Паллада», «Порт-Артуре», «Цусиме», «Морской душе», подвиге Никонова, о любви своей к морю... О том, как я познакомился с Фролом Живцовым — первым нахимовцем.
Эраст Авдеевич меня похвалил за слог и за «чистый русский язык». Потом прочитал выдержки из других сочинений.
— «Почему же я захотел стать именно военным моряком?— писал Алексей Коломийцев.— Потому что мне нравятся трудности морской жизни. Потому что я хочу, чтобы люди нашей страны никогда не боялись, что враги проникнут на нашу землю. Я хочу, чтобы на всей земле был мир и не было войн. Я хочу, чтобы моя мама, которая жила в ленинградской блокаде и перенесла нечеловеческие страдания и лишения, знала, что ее сын защитит ее и других мирных людей от нечеловеческих страданий и насилий грязных войн».
Коломийцев мне сразу понравился. Рабочее обмундирование сидело на нем ловко, и сам он был очень славный, приветливый. Вообще я подумал, что с ним стоит дружить.
— Не слишком литературно, но искренне...— похвалил его сочинение Эраст Авдеевич. — Высокопарно, мой друг, трескучих фраз много, а чувство? Где чувство? — спросил он Роберта Самохвалова.
Самохвалова, с яйцеобразной головой парня, мы сразу прозвали «занудой». Он на каждом шагу упоминал «товарища генерала», своего папу, который занимает «значительный пост».
Эраст Авдеевич дошел наконец до Вадима. Тот написал об опасной и в мирное время службе отца — службе на тральщиках. И о том, что, когда видел «», ему показалось, что матросы — бойцы Октября обращаются к нам, потомкам, с призывом... «Надев форму нахимовца,— заканчивал он свое сочинение, — я постараюсь не обмануть тех людей, которые ради нас, ради нашего счастья умирали в боях, переносили невзгоды, лишения...»
— Хорошо! — похвалил Вадима Эраст Авдеевич.
А Валерка... Ай да Валерка! Он сочинил (тут уж иначе не скажешь, именно сочинил), что он с детства влюбился в море, еще в десятилетнем возрасте решил пойти по стопам отца-офицера; как поразили его воображение ракетные катера! И он упорно учился, преодолевая все препятствия, чтобы осуществить свою большую мечту... И как трогательно было напутствие отца! И отец и сын плакали...
Эраст Авдеевич, доверчивая душа, прослезился, его голос дрогнул. Валерка к нему сумел залезть в душу. Представляете, учитель сказал, что Валеркино сочинение написано отлично, у него есть способности, а быть может, талант и он должен его развивать. И посоветовал побольше читать русских классиков.
А потом произошло интереснейшее событие — к нам пришел познакомиться капитан второго ранга Бунчиков, командир нашей роты. Я помнил его по экзаменам. Но не знал тогда, что он — Бунчиков.
Он происходит из первых нахимовцев, и нахимовское в Тбилиси было ему родным домом.
Подошел он к нам просто: не заискивая, но и не важничая. Словом, как старший товарищ. И это всем сразу понравилось.
— Тогда еще принимали и малышей. Куда же деваться было им без родителей? Я был бесприютным и беспризорным и хотел стать моряком, как погибший отец,— рассказывал нам командир нашей роты, небольшого роста крепыш, черноглазый и темноволосый. — Я помню, как мы, уходя в увольнение, шли по двое, по трое по проспекту Руставели, в белых перчатках, ботиночки до блеска начищены. Нам все улыбались, с нами все заговаривали: и школьники, и старики, и старухи, и девушки, и военные, которым мы с нахимовской лихостью козыряли. Я был тогда очень смешон, разумеется, своей гордостью, самоуверенностью, желанием покрасоваться. Еще бы! Я видел, как мне завидуют школьники...
Строй тбилисских нахимовцев. 1950 г.
Здорово! После Живцова я увидел еще одного из первых нахимовцев— Бунчикова! Он плавал на кораблях, а потом вернулся в нахимовское. В Ленинградское, Тбилисского уже нет.
— Здесь я понял,— сказал он,— как ленинградцы любят своих нахимовцев. Они называют их «молодой гвардией Ленинграда». Малыши в флотской форме зашагали по улицам чуть ли не сразу после тяжелой блокады — такие веселые, жизнерадостные, подтянутые и уверенные в себе, что измученным ленинградцам они показались вестниками близкой победы. Город-герой полюбил «своих» нахимовцев. Прежние наши воспитанники уже плавают на кораблях океана, Черного моря, Севера, Балтики. Пойдете в первое увольнение — убедитесь: вас встретят приветливые улыбки. Приятно чувствовать любовь окружающих. Уж мне-то поверьте, я на себе испытал!
Я кинулся в библиотеку, взял книжку о первых нахимовцах, прочел Вадиму все, что там было о Бунчикове. А вот что там было. Маленький Вова Бунчиков долго скитался один, без родителей. Он долго разыскивал тетку, ночевал на вокзалах, а когда доехал до ее городка, узнал, что она умерла. В ее комнате жили чужие, черствые люди — они его выгнали. Ему казалось, что его каждый хочет обидеть. Он так голодал, что никак не мог после наесться. Припрятывал булку в столовой и через час опять с жадностью ел. И все ему было мало, бедняге.
Он продолжал скитаться из города в город и в Баку встретил двух славных таких моряков. Они привели его на корабль, накормили; он пожил недельку у них, отогрелся, ему купили билет, и он приехал в нахимовское. Вот как ему повезло наконец! Вот как пришло к нему счастье!
Повара всегда старались, а тбилисские нахимовцы не страдали аппетитом!
Он вырос, стал офицером-подводником; плавал, плавал — и все же вернулся в нахимовское. Мне думается, может засесть в голове человека подобная мысль: нахимовское меня сделало моряком, почему бы и мне не воспитывать будущих моряков? Благородная, как, по-вашему, мысль? И он, как видите, всего себя отдал училищу. Постараюсь не огорчать вас, Владимир Александрович Бунчиков!
Так вот жили мы в лагере, знакомились с офицерами, с которыми нам съесть придется пуд, два, три соли; лихо ходили с Вадимом, к удивлению толстущего мичмана, под парусом. Правда, озеро не может заменить моря, особенно Балтики, но и здесь при желании можно разыграть даже баталию.
Начальство объявило, что ночью «высадится десант» и мы должны его отразить. Мы с упоением приняли участие в игре. По озеру приближались под парусом шлюпки «противника». Взлетали ракеты.
«Противник» хочет завладеть нашим флагом? Шалишь!
Хотя и знаешь, что все невсамделишное, мурашки бегают по спине.
Десант мы встретили врукопашную. «Превосходящие силы противника» уже приближались к нашему боевому знамени — флагу, но мы кидались им под ноги, валили на землю, захватывали их в плен; если одному тяжело приходилось, на помощь поспевали другие — и мы все же одолели «противника» и отогнали его. Мы, новички, сухопутные растяпы! А «противником» были опытные нахимовцы!
Начальник лагеря, улыбаясь, нас благодарил. Он сказал, что мы «подаем большие надежды». «Так и дальше держать!»
Роберт Самохвалов, конечно, выступил с ответной речью. Говорил, что мы нынче «не посрамили отцов», что было сказано правильно, но потом такую понес несусветицу, что начальник лагеря даже поморщился. Роберт заглядывал в ладошку; наверное, к ней была шпаргалка приклеена — чувствовалось, что говорит не своими словами. Он несколько раз помянул, что «товарищ генерал», занимающий «ответственный» пост, был бы очень доволен. Это никому не понравилось. Ведь я же дедом не хвастаюсь.
В палатке вдоволь поговорили о том, что отразили мощный десант. И у всех глаза загорелись. А Валерка стал хвастаться: без него бы пропали мы все. Он орал больше всех: неизвестно, от храбрости или от страха.
Спать уже было поздно — скоро подъем.
А подъем был совсем как у нас, в Кивиранде.
— Умываться в озере и на флаг смирно-о! — командует толстый мичман.
Голос у него и по радио усилить не надо. Мощный голос.
Возле камбуза всегда трутся две-три бездомные собаки. Кок их прикармливает. Я за это его уважаю. Они мне напомнили Ингрид. «Ушки, глазки, хвостик, носик...» Эх, если бы ты была тут, со мной!
Кормят вкусно, не хуже, чем дома. А на воздухе знаете какой аппетит! Все просят добавки.
А потом командир роты Бунчиков привел к нам и представил нашего будущего воспитателя класса. Мы сидели все на лужку и воспитателя разглядывали с пристрастием. Если попадется такой, как Марина Филипповна, он со света сживет. Но капитан третьего ранга Кирсанов (Дмитрий Сергеевич, назвал его Бунчиков) обратился к нам:
— Мои милые мальчики!
Вот так штука! Откуда он знает, что мы милые мальчики? Да мы вовсе не милые. По-настоящему милых среди нас один-два, да и обчелся. Не назовешь же «милым» Валерку или Роберта Самохвалова. Наверняка среди нас есть способные и бездарные, избалованные и скромные, моряки по призванию и нахимовцы по принуждению. Мы всякие — разные. Один тихоня, другой шумлив и горласт; один дерзит, другой вежлив; один затаил в сердце зло, а другой — душа человек.
Когда Кирсанов назвал нас «милыми мальчиками», я подумал: а не подлизывается ли он к нам? Он какой-то нескладный: китель на нем не сидит, а висит, правую ногу он, шаркая, немного волочит. Наверное, на войне ранен. Он старше Бунчикова. Вообще очень старый. Но в глазах у Кирсанова светится ум. Ум и ласка. Боюсь, мы разочаруем его.
Еще один тбилисский нахимовец, курсант ВВМУ им. М.В.Фрунзе, офицер-воспитатель в 1960-е годы, Черный Руслан Матвеевич
— Я надеюсь,— говорит воспитатель,— мы с вами будем жить дружно, не будем причинять неприятностей и беспокойств— ни вы мне, ни я вам. Я только что выпустил класс. Весь класс перешел в Высшее военно-морское училище. И я через несколько лет, если доживу, надеюсь увидеть их офицерами кораблей. Расставались мы с сожалением. Мы гордились своей флотской дружбой. Они кое-что у меня позаимствовали. Войну они знали по книгам, рассказам родителей, а я воевал. Я прочел ваши первые сочинения — мне любезно их показал уважаемый Эраст Авдеевич — и узнал, почему каждый из вас решил стать моряком. Так что я уже познакомился с вами... заочно,— поспешил он добавить.— А теперь я хочу познакомиться с каждым. Кто первый? Прошу! Я вскочил и отрапортовал:
— Коровин второй, товарищ капитан третьего ранга!
Он оглядел меня с ног до головы, улыбнулся, спросил:
— Простите, а почему вы «второй»?
— Потому что есть первый, Коровин Валерий!
— Брат? — спросил Дмитрий Сергеевич.
— Двоюродный.
Валерий доложил:
— Это я.
— Вы однолетки?
— Так точно!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
.jpg)
