Когда шестеро уже уходили, торопливо застегивая влажные брюки, Эльянов окликнул меня:
– Зотов!.. Пойдешь сигнальщиком.
Я схватил в охапку одежду и бросился догонять ребят, опрокинул миску с недоеденной кашей. Я не был лучшим гребцом, но зато я был лучшим сигнальщиком: сто пятьдесят знаков в минуту – это вам не шутка! Мало кто в роте мог принять от меня текст: флажки мелькали как два вихря и сливались в сплошной красный круг.
Офицеры стояли тесной кучкой, окружив Батю. Лица у всех были серьезные, нахмуренные. Батя, тоже мокрый, в брюках, не застегивающихся на животе, в белой рубашке с завернутыми до локтей рукавами, разносил командира катера мичмана Гуляева, понуро опустившего седую голову.
– Стойте смирно!.. Тут вам не цирк!– горячился, спрошу... Как вы могли допустить, чтобы он один занимался таким сложным ремонтом?
Гуляев не оправдывался. Он уныло смотрел в пространство и шевелил пальцами рук.
– Под суд! В штрафные роты!.. К чертовой матери! – бушевал Батя.– Баталером сделаю! Старые штаны по описи принимать будете!
От этой последней угрозы Гуляев поник и часто задышал. Мы подошли и вытянулись по стойке «смирно». Эльянов доложил, что команда подобрана. Батя оставил растрепанного и вконец растерявшегося мичмана и глянул в нашу сторону.
– Лучшие?
Мичман Константин Безпальчев, 1915-1916 гг. Фотография предоставлена А.К.Безпальчевым
– Так точно! – ответил Эльянов.
– Введите их в курс дела и выполняйте приказ.
Лейтенант отвел нас в сторону и сказал негромко:
– При ремонте мотора катера сорвался коленчатый вал, и матрос Пузырев получил серьезные ранения. Если в самое ближайшее время ему не будет оказана медицинская помощь – смерть неизбежна. Наш врач сделал перевязку, остановил кровотечение, но нужна операция.
– Все ясно,– пробасил Цератодус, признанный загребной, самый сильный в нашей роте. Он шевельнул тяжелыми квадратными плечами и посмотрел на шлюпки, наполовину вытащенные из воды.
– Которую возьмем?
– Я думаю, семьдесят шестую,– неуверенно сказал лейтенант.
– Не пойдет,– вмешался Толя.– Она тяжелая и неповоротливая. Самая лучшая шлюпка – семнадцатая. Там мачта новая и весла легкие, из сосны, а не дубовые, как на семьдесят шестой.
– Верно,– сказал я.
– Ну, пошли,– лейтенант повернулся и зашагал к берегу, шевеля лопатками под мокрой тельняшкой.
Без особого труда мы столкнули на воду шлюпку, выкинули на берег все лишнее: фонари, запасные кранцы, манильский трос. Брезентовые мешки, называемые «морскими чемоданами», с запасом провизии и чистой одежды, мы на всякий случай решили взять.
– Рангоут ставить! - командует Эльянов, усаживаясь на корме и навешивая руль.
Все вместе мы подняли мачту и так обтянули ванты, что они звенели от малейшего прикосновения. Без команды развернули парус и разобрали шкоты. Все готово, мы сидим и ждем. Течение понемногу относит шлюпку от берега, и мне приходится придерживать ее, уперев в песчаное дно отпорный крюк.
Несколько человек осторожно несут на брезенте раненого матроса. Лица его не видно – вся голова обмотана марлей. Правая рука подтянута к подбородку и прибинтована к груди. Мы укладываем раненого на корме, подстелив чехол от паруса и брезент. Матрос без сознания и даже не стонет. С берега рысцой сбегает багровый Батя и кричит на бегу, вытирая мокрым платком красную шею и грудь под расстегнутой рубахой, он почему-то задыхается и говорит с трудом:
– Приказ понятен?.. Повторите!
– Доставить раненого в Ригу и сдать в военный госпиталь. Самим остаться в Риге до прибытия из лагеря всей роты,– отвечает Эльянов.
– Можно выполнять.– Батя машет рукой.
– Поднять паруса,– негромко говорит нам Эльянов, и белые полотнища в тот же миг взлетают над нашими головами. Кливер сразу захватывает ветер – и шлюпка медленно разворачивается.
– Фока-шкоты и кливер-шкоты направо! – командует лейтенант.
Ребята, сидя под банками, передергивают шкоты с невиданной быстротой. Вот уже и фок забрал ветер, шлюпка кренится и рывком летит вперед, на середину Даугавы.
– Если мы пойдем под парусами, то зачем же брали лучших гребцов?– шепотом спрашивает Цератодус. Он настроился на гребные гонки с дистанцией в несколько миль.
– Сиди и не спрашивай,– шипит Толя Замыко, повернув к нему длинное белое лицо с треугольным носом, напоминающим не слишком крупную грушу правильной геометрической формы. – Успеешь еще намахаться.
– Разговорчики! – сердится лейтенант.
Я лежу на решетке носового люка. Громко хлюпает и стучит в ребристое днище плотная серая вода, форштевень то вылетает из воды, то зарывается до самого верха. Потрескивает мачта.
«Надо бы взять пару рифов,– думаю я, привычно оценивая силу ветра.– Но тогда уменьшится скорость...»
Шлюпка выходит на фарватер. Берег и суетящиеся на нем фигурки уже едва различимы.
Командир шлюпки лейтенант Павел Сергеевич Веко.
– К повороту! – командует Эльянов и привстает от напряжения.– Поворот через фордевинд!.. Кливер-шкоты на левую! – командуя, он левой рукой отводит румпель – шлюпка разворачивается.
– Забрал кливер! – ору я, видя, как передний парус наполнился ветром. Теперь можно и фок перенести на левую сторону. Но что это придумал лейтенант?..
– Зотов, вынеси фок на отпорном крюке подальше на правый борт... Самохин, а вы кливер – на левый.
«Ага, это он хочет поставить «бабочку»: ветер попутный. Но не слишком ли сильный ветер для бабочки?» Я выношу фок и с трудом удерживаю в руках отпорный крюк. Шлюпка теперь идет с наибольшей возможной скоростью. Мачта скрипит все сильнее. Вехи речного фарватера с гулом проносятся у самых бортов. Уже видны вдалеке краны Рижского порта и мачты кораблей. Шлюпка прыгает с волны на волну, иногда обнажается руль – и это неприятней всего: шлюпка рыскает. «Черт, как трудно держать отпорный крюк!»
– Убрать бабочку! – кричит лейтенант.
Река в этом месте делает поворот. Поворот делаем и мы. Все хорошо: мы подходим к Экспортной гавани, в которой стоит училищная шхуна «Амбра». До нее не больше мили. Значит, матрос Пузырев будет жить... Только бы выдержала мачта.
Негромкий треск, потом грохот сорвавшегося рейка. «Все же не выдержала!» – мелькает у меня в голове мысль.
– Режь ванты! – срывая голос, кричит лейтенант.
Мачта сползает за борт, парус пузырится в шлюпке, и его торопливо скатывают. Цератодус, серый как парусина, беззвучно шевелит синими губами, прижав к груди окровавленную руку: со сведенных судорогой боли пальцев капает черная кровь.
– Зотов, заменить Самохина! – уже спокойно говорит лейтенант, перегнувшись через банку к Цератодусу, и рассматривает кисть его руки.
– Ничего, кости как будто целы... В следующий раз не клади руки на планширь.
Мы разбираем весла.
Нахимовцы выполняют команду "Навались"
– Два-а-а... Раз! Два-а-а... Раз! – подсчитывает нам лейтенант, и каждый наклоняется до предела вперед, занося тяжелое весло, погружает лопасть в воду и, откидываясь назад, делает в конце гребка резкий рывок – так, что весло с шумом выскакивает из воды. Толчок – под форштевнем вскипает бурунчик, толчок – шлюпка продвинулась еще на два метра, толчок – до Экспортной гавани шесть кабельтовых.
Жарко.
– Суши весла... Раздеться!
Тельняшки и брюки летят под банки. И снова монотонный ритм гребли. Лейтенант хватает черпаком воду из-за борта и по очереди обливает лоснящихся от пота гребцов. Вот теперь ничего! Облаков бы побольше или дождичек, что ли...
– Два-а-а... Раз! Два-а-а... Раз!
Солнце висит еще довольно высоко, когда мы наконец причаливаем к гранитным ступеням напротив Рижского замка, превращенного в Дворец пионеров. Лейтенант надевает китель и останавливает первую попавшуюся машину. Это «Победа». Шофер-латыш, видимо, перепуган, показывает какие-то документы.
Мы усаживаем, так и не пришедшего в сознание, матроса на заднем сиденьи, рядом с ним заставляем сесть Цератодуса. Он зажимает кисть правой руки набрякшим кровью чехлом от бескозырки. Лейтенант садится впереди, просит у шофера папиросу (оказывается, он знает латышский язык), закуривает и кричит нам, опустив боковое стекло:
– Шлюпку оставьте здесь! Сами идите в училище и доложите дежурному офицеру... Пусть пошлет матросов из кадровой команды перегнать шлюпку в Экспортную гавань. Я скоро вернусь!
Машина уходит, оставив облачко синего бензинного дыма. Мы некоторое время смотрим ей вслед, потом спускаемся по ступеням к реке и окунаем руки в воду. Моя левая ладонь превратилась в сплошную кровавую мозоль: разогнуть пальцы невозможно. Зато правая почти не пострадала – за рукоятку весла я держался левой рукой, правая была на валке. У Толи Замыко стерты в кровь обе руки: он менялся со своим соседом местами. Мы держим руки в воде, и нам очень хорошо. Тело гудит от усталости, в ушах все еще стоит стук уключин и сорванный голос лейтенанта Эльянова. Гранитная набережная слегка покачивается под ногами, и все предметы кажутся нереальными, плывущими куда-то в струящемся теплом воздухе.
Потом мы идем по городу. Прохожие смотрят на нас с удивлением: мы все мокрые, в измятых брезентовых брюках, в линялых форменках. Но что нам до этого? Матрос Пузырев будет жить, ему, наверное, уже делают операцию.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
По вечерам в большой комнате на первом этаже училища, обставленной мягкой мебелью и ярко освещенной, происходили свидания нахимовцев с родителями и родственниками. Проходя мимо них, я иногда останавливался за портьерой, долго смотрел и прислушивался к разговорам. Все матери проявляли при встрече со своими великовозрастными чадами какую-то смешную нервозность и торопливость: сюсюкали, просили заматывать шарфиком горлышко, не студить ноги, хорошо учиться и слушаться начальников. Я думал, что если бы ко мне приходила мать и смотрела на меня так же нежно и жалостно, как эти, мне было бы неприятно. Я слушал странные, совершенно несерьезные, не по-военному длинные и пустые разговоры и чувствовал себя взрослее сверстников, которых в субботу заберут ночевать домой, которым чуть ли не каждый день приносят сладости, и просят учиться хотя бы без троек, и с беспокойством справляются об их успеваемости у офицеров-воспитателей.
Холл первого этажа Учебного корпуса училища. В глубине - часовой-нахимовец у Знамени училища
Обо мне никто не беспокоился, никто не ждал по субботам, никто не присылал к празднику посылок.
У меня была бабушка, но к ней в деревню я ездил один раз в год, летом. Изредка от нее приходили письма, написанные под диктовку соседской девчонкой Зинкой:
«Дорогой мой внучек. Картошку я всю выбрала, капусту засолила. Яблоки в этом году, как тебе известно, не уродились. Тобик по тебе очень скучает и все время скулит. Когда начались морозы, я взяла его в дом со двора. Овца принесла двоих ягнят: ярочку и баранчика с белой звездочкой на лбу. Василий Палыч все кашляет, велел тебе кланяться...»
В училище таких, как я, большинство. Мы научились маршировать, ложиться и вставать по сигналу горна, метко стрелять, грести, управлять парусами, лазить по вантам, выполнять сложнейшие упражнения на турнике, четко отдавать честь офицерам, по команде садиться за обеденный стол и по команде вставать. Мы научились не обсуждать приказы командиров, мыть полы, чистить пуговицы и бляхи, ползать под колючей проволокой, действовать штыком и кидать гранату на пятьдесят метров.
Воспитанники Рижского Нахимовского военно-морского училища за обедом. Личный архив Б.Е.Вдовенко
Продолжение следует
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
.jpg)
