Ничего нет хуже девичьих слез; я говорил какие-то утешительные слова, гладил бледную Марусину руку и сам готов был зареветь от отчаянья, как вдруг меня осенила догадка.
– Маруся!.. А ведь ты его любишь,– сказал я и поразился произведенному этими словами эффекту. Маруся села, оперлась руками о землю, посмотрела на меня с удивлением, потом подумала немного, вытерла подолом мокрое лицо и сказала очень спокойно:
– Да, люблю... Поедем обратно – уже светает.
Я отвез Марусю прямо домой, к железнодорожной будке, где она жила с отцом – путевым обходчиком и младшей сестренкой Веркой. Я пожелал Марусе спокойного сна и даже извинился за свою несдержанность.
– Брось ты!.. Подумаешь, невидаль – поцеловались разок,– ответила Маруся и зевнула.
В деревне, у опустевшего клуба, меня остановил Борька Заботкин, крепкий белоголовый парень, очень похожий на брата, но трусливый и жадный.
– Ты знаешь, что Маруська – братана моего невеста? – спросил он, надвигаясь на меня левым плечом.
– Предположим, знаю,– ответил я и прислонил к стене клуба.
– А тебе известно, что мы делаем с приезжими, которые посягают?
На что «посягают» приезжие, Борис мне не сообщил: из темного угла террасы вышла, пошатываясь, нелепая фигура в белой рубашке и подошла к нам.
– Митя, покажи товарищу, что мы делаем с теми, кто посягает,– сказал Борис.
Я узнал закадычного дружка и соседа братьев Заботкиных – Митьку Белоглазова. Он покопался в карманах грязных брюк, вытащил что-то и поднес к моему лицу. Я разглядел ржавый плоский штык от немецкой винтовки, зазубренный и с отломанным концом. Я подумал, что эта грязная тупая железка может погрузиться в мое тело,– и невольно отступил на шаг.
– Бей его, Митяй!.. Лупцуй!– заорал Борис, бросаясь на колени и хватая меня за ноги. Я легко отпрыгнул в сторону, Митька шагнул ко мне, споткнулся, не удержал равновесия и упал, придавив вопящего Бориса. Я не стал дожидаться, пока они поднимутся, вскочил на велосипед и уехал, провожаемый свистом и руганью.
Всю следующую ночь я читаю. На столе передо мной махотка с молоком и ломоть чуть кислого подового хлеба с приставшими к корке угольками. Ночные бабочки бьются о закопченное стекло семилинейной керосиновой лампы. Во дворе переругивается с курами беспокойный петух: видимо, боится проспать перекличку. Где-то в полях чуть слышно пилит «страдания» гармошка.
Я перечитываю «Остров сокровищ» и «Черную стрелу» Стивенсона, перелистываю пухлые тома Александра Дюма. Хорошо и легко читать эти книги: заранее знаешь, что с любимым героем ничего плохого не случится. Конечно, ему будет трудно; конечно, он в разлуке с невестой. Наверняка его ранят или он будет унесен ревущим потоком. Но не волнуйтесь, он все равно выплывет в заключительной главе, чтобы получить сполна все земные радости за свои страдания.
А самое главное, что в этих книгах проведена строгая грань между хорошим и плохим, злым и добрым, между честью и бесчестьем, ненавистью и любовью, добродетелью и злодейством. А в моей жизни все неожиданно и пестро, как в калейдоскопе, и смутно, как в сумерках.
Я не должен был целовать Марусю, потому что это нечестно по отношению к Лиде. Но я все же поцеловал,– значит, Лиду я не люблю. А может быть, все же люблю?
Я гашу свет и долго лежу с открытыми глазами, стараясь почувствовать угрызения совести; их почему-то нет.
«А все-таки хорошо, что бабушка не продала велосипед»,– думаю я, засыпая.
В ЭТОМ ТВОЯ УДАЧА!
Телеграмма пришла неожиданно. Я сидел на крыльце, пил чай с вишневым вареньем, выплевывая косточки в сиреневый куст. Бабушка вытаскивала и никак не могла вытащить из-под кучи хвороста длинноногого цыпленка с едва наметившимся гребешком на вертлявой головке. Цыпленок орал надсадным квакающим голосом. Я хотел было помочь им обоим – цыпленку и бабушке, но пронзительно, словно стекло под ножом, скрипнула вдруг калитка, и толстая, похожая на сорокаведерную бочку тетка Кубыша, бессменный деревенский почтальон, заголосила на весь сад:
– Бабка Люба!.. Тут твоему Вовке телеграмма срочная!
Кубыша отлично видела, что я сижу на крыльце, но все же почему-то сочла нужным оповестить о телеграмме бабушку и несколько соседних домов. Я расписался где положено и, положив перед собой заклеенный бланк, продолжал чаепитие. Цыпленок выпутался и убежал, попискивая, за угол дома. Кубыша отерла рукавом рыжего от старости пиджака обильный пот с лица и уселась на верхней ступеньке крыльца.
Подошла бабушка, приплелся дед Василий. Потом прибежала Зинка и принесла его табакерку. Говорили о болезнях, о каком-то конюхе Игнате из соседней деревни («царствие ему небесное») и время от времени поглядывали на заклеенную телеграмму.
Когда пришла усатая бабка Ариша, живущая напротив, и принялась рассказывать о своих «ломотах» и «колотьях», я решил, что уже пора оглашать содержание телеграммы: оно было неожиданно и давало богатую пищу для любых предположений.
«Приказываю прибыть училище 1 августа майор Дубонос».
– Война, что ль, опять?– пригорюнилась Кубыша.
– Типун тебе на язык! Что ты это на самом деле!– рассердилась бабушка.
– Вызывают, значит, надо. Служба, она, брат, ой-е-ей! Это тебе не щи хлебать. Бывало, генерал Гурка выйдет, саблю вынет... И-эх! Во как!.. Понятно?– подытожил дед Василий и молодецки чихнул.– А число-то сегодня какое?
– Двадцать девятое,– ответил я и вспомнил, что последний поезд на Москву будет в шесть часов вечера. Если я не уеду на нем, то наверняка опоздаю.
– Значит, один денечек тебе осталось погулять-то? Небось завтра и умахнешь?– заволновалась бабушка.
– Нет, видно, придется сегодня ехать... Пойдем вещи собирать.
– Да, брат, вот оно как. Служба – это, брат, штучка тонкая. Ой, тонкая!– пропел мне вслед дед Василий.
До Эльянова офицером-воспитателем был у нас старший лейтенант Кушнарев. Когда нас, двенадцатилетних, веснушчатых, со слабыми худыми руками, остригли машинкой и одели в старую матросскую робу, когда нас, не привыкших еще к военной форме и не умевших даже правильно пристегнуть воротник, впервые выстроили во дворе училища, разбив на четыре взвода, к нашему первому взводу подпрыгивающей, нервной походкой подошел сухощавый старший лейтенант. Он быстро прошагал, не делая никаких замечаний, мимо нашей разношерстной команды, остановился посредине, перед строем, улыбнулся насмешливо и добро и зачастил отчетливой скороговоркой:
- Меня зовут Алексей Николаевич Кушнарев. Я старший лейтенант и ваш командир. Надеюсь, жить будем дружно. По всем вопросам обращаться ко мне. Обращаться ко мне надо по званию – товарищ старший лейтенант... А теперь пойдем в баню.
Только хорошим и добрым могу я помянуть этого офицера. Я не забыл, как он нес на руках уставшего и расплакавшегося Васю Москаленко, самого маленького в нашей младшей роте. Мы тогда возвращались со строевых занятий – и никто не засмеялся, все даже как будто бы завидовали Васе, хотя в любом другом случае такая слабость вызвала бы целую бурю насмешек: в двенадцать лет мальчишки беспощадны.
Я помню, как Кушнарев бежал вместе со мной по обледенелым промозглым улицам Риги. Бежал и подгонял меня: «Быстрей! Быстрей!» И пот капал с его лица, и дыхание вырывалось с хрипом из широко раскрытого рта: потом мне сказал кто-то, что у Кушнарева только одно легкое.
А дело было так. Однажды в ноябре проводились парусные ученья. В шинелях и шапках мы погрузились в шлюпки и часа три бороздили взад и вперед Даугаву, серую от лютого холода и готовую замерзнуть. И когда уже выходили на берег, пришлось нам перебираться через моторный катерок, стоявший между нашей шлюпкой и набережной. Пока все перепрыгивали на катерок, а с него – на берег, я изо всех сил натягивал толстый обледеневший фалинь, удерживая шлюпку. Потом прыгнул – и уже в воздухе почувствовал, что промахнулся. Под тяжелым башмаком хрустнул ледок, наросший у борта катерка,– и я с головой ушел в зеленую обжигающую воду. Рывок вверх – и я стукнулся головой о киль шлюпки. К счастью, не потерял сознания и сумел просунуть голову между разошедшимися бортами шлюпки и катера. Кто-то ухватил меня за воротник и выдернул из воды...
– Беги!– сказал Кушнарев, когда я окончательно пришел в себя и начал лязгать зубами.– Давай жми в училище, а то застынешь.
Я не мог бежать: шинель набрякла, широкие брюки внизу обледенели, звенели как стеклянные. Меня била дрожь. Тогда Кушнарев побежал рядом, подталкивая меня и постепенно убыстряя бег. Так мы и бежали километра три, до самого училища, до санитарной части, где в меня влили полстакана разбавленного спирта и долго растирали мохнатой простыней.
Я помню, как в прошлом году мы провожали старшего лейтенанта Кушнарева. Он уезжал навсегда, прощался с армией, с флотом, с нами... Жена увозила его в какую-то деревню, расположенную где-то на юге и буквально наполненную ионизированным воздухом.
В Риге стоял ветреный апрель. Черные сучья деревьев свистели на Бастионной горке. Под ногами вкусно похрустывал ледок весенних лужиц. Ветер был сильный и шумливый, пахло весной и морем.
Такой ветер ломает лед на реках и сгоняет снег с косогоров. Мы любили этот ветер: уже три лета он шумел в наших парусах.
Нас было трое, трое Николаевичей. Из всего взвода Дубонос отпустил только нас троих провожать офицера-воспитателя: мы проявили несколько большую настойчивость, чем остальные. Ветер трепал ленточки наших бескозырок и заворачивал полы черных шинелей. Неживой свет раскачивающихся фонарей метался по лицам. Мы не тосковали – нам было немного грустно. «Вот мы идем провожать хорошего человека,– думал я.– А в Риге опять апрель, и в парках так темно потому, что нет снега».
Хорошо, что есть вокзалы, ночные улицы и апрельский ветер. Мы давно не гуляли ночью по городу, давно не были на вокзале, давно не видели последние огни уходящих поездов.
Кушнарев никогда не был особенно чувствительным человеком. Наоборот, он был, скорее, суров и не прощал нам даже мелких проступков. Но на вокзале он поцеловал нас всех по очереди: сначала Толю Замыко, потом меня, потом Цератодуса. Жена Кушнарева стояла в освещенном тамбуре и промокала платочком глаза. Мне было как-то неловко, что она плачет и смотрит на меня.
– Ладно, ребята... Чего там. Пишите только. Я потом адрес пришлю.
Поезд дернулся, зазвенели, сталкиваясь, буферные тарелки. Это прицепили локомотив.
– Ну, желаю... Ты, Толя, будешь инженером-кораблестроителем. Это я твердо знаю... Будь счастлив. А ты, вице-старшина, будешь хорошим строевым офицером. Служба у тебя ровно пойдет. Может быть, ты станешь даже адмиралом, если к тому времени будут еще адмиралы.
Освещенная дверь тамбура и желтые квадраты окон медленно двинулись мимо нас. Кушнарев шел рядом с поездом, держась за поручни.
А мне?! – закричал я, испугавшись, что про меня старший лейтенант так ничего и не скажет.– А я как же?
Кушнарев нагнулся и обнял меня за шею одной рукой:
– А тебе будет всех труднее. Больше я тебе ничего не скажу... Тебе будет всех труднее, и, может быть, именно в этом твоя удача... Будь человеком, Володя. Всегда и во всем будь !
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
.jpg)
