Мне становится стыдно. Обидели хорошего человека.
— Вы способны пойти извиниться?
— Мы пойдем, товарищ капитан первого ранга. С вашего разрешения, сегодня же. Разрешите идти?
— Да.— Бенин отдает нам журнал. — Кстати,— спрашивает Алексей Алексеевич, когда мы переступаем порог кабинета,— вы собрали материал на второй номер журнала?
Вадим вспыхивает:
— Я думал, товарищ капитан первого ранга, что следующего номера не будет.
— Отчего же?
Майор Ермаков подскакивает на стуле.
— Да бросьте вы, Афанасий Иванович! — говорит капитан первого ранга. — Ребятам сил девать некуда. Смотрите — талант из них так и прет. Надо направить эти таланты в правильное русло... Вот что, Куликов. Ваш журнал был пока только сатирическим и критическим. А почему бы не стать ему и политическим? Тогда он большой силой станет. И знаете что? Почему он должен быть только злым? Он бы мог стать и добрым. И, конечно, литературно-художественным. Художественным!— подчеркивает Алексей Алексеевич.— Это вас ко многому обяжет. Разборчивее будете, юные редакторы. Почаще вспоминайте Толстого, Пушкина, Чехова... Добро!
— Ну что? — спрашивают с тревогой ребята. Они ждут нас в коридоре.— Пропесочили?
— Разрешили!
— Что разрешили?
— Журнал. Политический, сатирический и критический. И литературно-художественный.
***
В тот же день мы едем к Дмитрию Сергеевичу. Не так-то легко себя чувствуешь, когда знаешь, что ты кругом виноват. Мы свою вину на Валерку не взваливаем. Писать что угодно можно, но печатать?..
Печатать нельзя! В самом деле, обидели человека. Он строже других, на сделку с совестью не пойдет: любители выпрашивать снисхождение успеха у Дмитрия Сергеевича не имеют. И злятся. Оттого у него немало недоброжелателей...
Бушует вьюга, снег заносит трамвайные пути. Пересекаем . Уже смеркается, в окнах трамваев зажглись огни. Дмитрий Сергеевич живет в доме, где жил когда-то Алексей Максимович Горький. Старый, унылый дом с полутемной подворотней и плохо освещенными лестницами. Поднимаемся на третий этаж, стряхиваем с шинелей снег, не сразу звоним. Открывает сердитая старуха:
— Вам кого?
— Дмитрия Сергеевича. .:
— Пройдите в конец коридора. Да ноги бы вытерли, наследите!
Кирсанов сидит, поджав ногу, в кресле с высокой спинкой — кажется, такие кресла называются вольтеровскими. Сидит в пижаме, на коленях альбом, в руке — пинцет.
— Что же вы? Раздевайтесь, садитесь! Очень рад, что пришли. На дворе пурга? А я вот расхлюпался. Сердце пошаливает... Да садитесь, садитесь!
Он радушный хозяин.
— Я уже много лет занимаюсь . Увлекался в детстве, потом забросил альбомы за шкаф. А сейчас опять вернулся к ним. Сидишь здесь один в кресле и путешествуешь по всему миру. Чаю выпьете флотского? Наливайте. Чайник — там, на столе.
И тут я замечаю у стены что-то странное: это нога, искусственная нога. Никто у нас в классе и представления не имел, что Дмитрий Сергеевич передвигается на протезе! Вижу, что и взгляд Вадима прикован к этой страшной, одиноко стоящей ноге.
— Ешьте печенье, ребята. Отличное, по-моему, печенье!
Заметил ли он, что нас потрясла его искусственная нога? Я стараюсь не глядеть на нее. Отвожу глаза. Но они, как нарочно, скашиваются на протез — он особенно страшен, когда стоит отдельно от человека.
Мы пьем чай, и печенье действительно вкусное. И марок у Дмитрия Сергеевича тысячи, и он ими очень гордится. Наконец Вадим решается сказать, зачем мы пришли. Что я... что все мы... что весь класс признаёт, что мы сатиру нацелили не туда, куда нужно, соломинку мы увидели, а бревна в своем глазу не заметили. Что больше всех, разумеется, он виноват. Как редактор. И если Дмитрий Сергеевич сможет забыть и простить...
— Вы знаете,— говорит он, помешивая ложечкой черный чай,— мы в юности часто бываем несправедливы к людям старше себя. Мы плохо их понимаем; разумная строгость кажется нам ущемлением наших прав и достоинства. Сам бывал в этом грешен. Я бунтовал, а взрослые очень чувствительны. Они на меня обижались за то, что я относился к ним с пренебрежением, скидывал со счетов годы, прожитые ими в гражданской войне. А теперь я, вспоминая своих воспитателей и начальников, благодарю их за непримиримость, за то, что одергивали, вправляли мне мозги. Без них мне бы была грош цена...
Я через голову Дмитрия Сергеевича вижу на полочке фотографию молодой женщины удивительной красоты; рядом — двое ребят: вихрастый мальчишка и темноглазая девочка с бантом в волосах. Его семья. Теперь ее нет. Он инвалид, одинок, и почтовые марки — его утешение.
«Строгач»! «Колченогий»! Какие мы в самом деле одры!
Мне попалась в библиотеке книжонка, похожая как две капли воды на Валеркино рукоделие. Какой-то бывший нахимовец, так и не ставший никогда моряком, сводил счеты с нахимовским: воспитателей называл «Дубоносами» и другими неблагозвучными кличками. Все они обладали отвратительными характерами и симпатии вызвать никак не могли. Мне показалось, что злобный «писатель» нечист сам душой.
Зачем же мы выпустили в свет, хотя и всего в десяти экземплярах, Валеркину «повесть»? Ведь не могли же мы не заметить того, что заметил начальник политотдела?
В дальнейшем мы опубликуем и эту книгу, в вы сами сможете решить, прав ли автор в своих оценках.
«Мы за вас воевали», - говорит «Строгач» в повести.
«А нас тогда и в живых вовсе не было»,— отвечает Калерий Воронин, Валеркин герой. Нам, мол, наплевать на то, что вы воевали.
Воронин сродни тем типам, которые считают родителей «вымирающим поколением»; войну вспоминать им до смерти скучно. Зато в буги-вуги они влюблены.
***
Готовили второй номер. Вадим описал очень весело, как мы ловили гигантскую щуку, как тюленя приняли мы за диверсанта и вообще все наши похождения в Кивиранде. Валерка отказался от участия в журнале. Но и без него материала хватало — стихи, поэмы, рассказы, воспоминания Бунчикова о первых нахимовцах...
Пришлось крепко сцепиться с Аркашкой Тарлецким. Он принес серию шаржей.
Отвратительная змея с наглой рожей обвилась кольцом вокруг помертвевшей девчонки. Подпись: «Питон развлекается». А на голове у питона — подумайте только! —бескозырка с ленточкой: «Нахимовское училище».
«Питон плачет». Та же змея в бескозырке в зубах держит двойку. Из глаз текут слезы.
«Питон отъедается». Теперь у змеи физиономия Маслюкова. Он припал к миске и пожирает кашу. На физиономии полное довольство. И опять же на голове бескозырка!
«Питоны, смирно!» — целый строй змей в бескозырках. И крокодил в офицерской фуражке стоит перед строем, оскалив острые зубы.
— При чем тут змеи? — спрашиваю я Аркашу.
О вечном. Юрий Юрьев, нахимовец выпуска 1968 г.
Он пояснил: когда-то существовало в училище змеями пахнущее словечко «питон» (от слова «воспитанник», а училище иногда называли «Питонией»).
Ну подумайте, если шарж дружеский, то кому же приятно обернуться эдакой мерзкой змеей? Крокодил — еще туда-сюда, а змея... брр, увольте! Аркашка настаивал. Я возмущался. Позвали ребят, обсудили. Решили: долой этих змей! Аркашка обиделся, дулся дня два или три, потом сам сообразил, что зарвался. И принес новые шаржи.
Курильщик, исхудалый, истошно кашляет над урной, и его сторожит смерть с косой. А некурящий, заложив руки в карманы, бодрой походкой, с развевающейся бородой наступает на смерть. Она бежит от столетнего бодрячка, подобрав фалды.
И еще: «Военный совет в умывалке». Командир роты Кирсанов и длинный мичман обнюхивают найденную в умывалке бутылку. На этикетке нахально написано: «Ин вино веритас» (в вине, мол, истина!). Подпись: «Кто опорожнил?» И огромный вопрос. С вином не шутят в училище. Выпьешь — вылетишь в отчий дом, как ракета.
Когда журнал был готов, я попросил Валерия снести его к машинистке. Он взял материал, но вскоре принес обратно.
— Она не будет печатать.
— Почему?
— Заболела.
— Надолго?
— Надолго.
— И не выздоровеет?
— Не выздоровеет.
Юрий Юрьев.
— Ты что-то крутишь.
— А чего тут крутить? Не будет печатать — и все!
— Ты знаешь, Валерка, мне небезразлично, с какой «компашкой» ты водишься. Выкладывай!
— Что?
— Все выкладывай! Мигом...
— Чего захотел!
Я схватил его за плечи и потряс. И вдруг я понял, что я сильнее Валерки и могу вытряхнуть из него душу.
— Так к кому ты шляешься в дни увольнения?
— К одному ху...художнику.
— Кто такой этот художник?
— Молодой и талантливый. Ты интересуешься как комсорг или как родственник?
— Если хочешь, как родственник.
— Могу познакомить. На днях открывается выставка.
Юрий Юрьев.
— Как фамилия?
— Василий Фазан.
— Не слыхал.
— Очень жаль. Отстаешь от жизни, Максим. Он почти знаменитость.
— Выходит, отстал...
Я пошел к начальнику политотдела и рассказал о своих затруднениях с машинисткой.
— Ну, это не беда,— улыбнулся Алексей Алексеевич. — Пройдите в канцелярию к Марии Федоровне и скажите, что я прошу ее отпечатать журнал.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
.jpg)