Окошко захлопывается. Я снова не получил работы. Когда же, наконец?.. Этого не знаю ни я, ни многие мои сверстники, такие же молодые, как я, ребята, охочие до любого дела.
Еще труднее положение у многих пожилых людей. Мне-то проще, я сам по себе. А ведь они кормильцы. И от того, получат они работу или нет, зависит судьба целой семьи. Горько порою смотреть, как в конце дня приходит жена и с отчаянием спрашивает у мужа:
— Снова ничего?
Он молча кивает головой и с какой-то безнадежностью плетется домой.
И все-таки очередь медленно, туго, но продвигается вперед. То где-то открылся новый цех, то пускают в действие фабрику.
Я хорошо знаю, что не только тракторы начала выпускать страна. Прочитал брошюру России — знаменитом плане ГОЭЛРО. Не прочитал — проглотил. Читается как сказка: началось строительство тридцати электростанций в стране! Это значит, что будут строиться новые заводы и всюду будут нужны рабочие руки.
Да, дело идет к лучшему. Все чаще и чаще посылают квалифицированных рабочих на заводы. Каждого, кто покидает очередь у биржи с путевкой на завод, я провожаю теперь не с завистью, а с надеждой: скоро придет и мой черед. И газеты, и мой детекторный говорят все громче об индустриализации страны, о новом строительстве.
У безработного много свободного времени. Но я стараюсь использовать его с толком. Записался в библиотеку и обязательно два раза в неделю меняю книги. Прочитал много . Он мой современник и пишет о том поколении людей, которых я знал, о том времени, в которое я жил. Часто, прочитав книгу, я по-новому оглядываю жизнь, события. Стоит закрыть последнюю
страницу «Городка Окурова», осмыслить все, и понимаешь — нужна была наша революция, чтобы не было больше никогда на Руси таких обитателей. Читаю «Дело Артамоновых» и все время думаю о Варлааме. Сколько людей загубила старая жизнь! Каждого по-своему мяла-корежила. Живут в монахе моем и Фома, и Гаврила, и Челкаш. Сейчас этот дьякон больше походит на люмпен-пролетария, но по своей страсти к наживе и умению выколачивать деньгу он, пожалуй, прямой потомок Артамонова-старшего. Мужественная повесть «Мать» скрадывала наплывающую было тоску и смывала ее, как пену с берега морская волна. Вот какие люди-то были! Только теперь многое и в юности моей, и в самой революции понятным становится. Невольно думаю о моем дорогом Гайдебуллине Якуме, о Соловье...
Кажется, все книги прочитал, все, которые были в библиотеке. А потом Станюкович, Новиков-Прибой, Гладков. Книги стали для меня и друзьями, и советчиками, и поводырями. Чем больше читаю, тем все больше тянусь к ним.
В ту пору впервые встретился, познакомился со стихами. Были это стихи Демьяна Бедного. Я сразу понял их, они были созвучны моему сердцу, и полюбил. Книги стихов стали желанными гостями в моей келье. Пришли ко мне Некрасов, Есенин и Пушкин, а следом я влюбился в буйную, похожую на вечно неугомонный Терек, поэзию Лермонтова. Маяковского я до сих пор не умею сам читать, но очень люблю слушать.
Стал я жить в мире книг. И уже трудно было расставаться с ними. Но приобретать книги было тогда недоступной роскошью, и я с грустью возвращал нового друга-книгу в библиотеку.
Страсть к чтению с тех пор сохранилась у меня на всю жизнь.
С дочкой Наташей. 1956 г.
ВСТРЕЧА НА НАБЕРЕЖНОЙ
Каждый переулок, кажется, не только проспекты и улицы, успел я пешком исходить за первый год жизни в Ленинграде. Однажды на набережной Невы неожиданная встреча: знакомый по Кронштадту моряк Володя Фомичев. Смотрю и не верю своим глазам. И все-таки это он, все такой же низкорослый, широкогрудый, белобрысый, с лицом, покрытым веснушками, в той же морской фланельке.
Мы не очень-то близко знакомы, перед самой революцией свел нас митинг в Кронштадте. Но помню его хорошо. Был Фомичев кочегаром, плавал много, любил побалагурить и с увлечением рассказывал про заморские страны. Правда, злые языки утверждали, что знает он о них с чужих слов, а сам дальше Балтийского моря не плавал, но я все равно с интересом слушал его.
— Да ты такой же, не вырос, — встретил меня Фомичев. — Как живешь?
Я рассказываю.
— Не сладко. А вспомни революцию... Много нам тогда .
— Да. Жить трудновато. Но ведь только начинаем...
— Ты что, коммунист, что ли? — спросил неожиданно.
— Нет, беспартийный.
— Я тоже. Потому-то мне хода и не дают.
— Не можешь поступить на работу?
— Кочегаром могу. Да что в том толку? Стоило ли революцию делать, чтобы снова у топки маяться? За что боролись, Володька?
— Сам знаешь, за что — за рабоче-крестьянскую власть.
— Слова это. И я так раньше думал. А ты оглядись кругом... Тот, кто до революции торговал, опять торгует, кто барствовал, так и барствует. Выходит, у кого деньги, тот и господин? Довоевались мы с тобой!
— А ты что же, воевал только за сытый кусок?
Фомичев усмехнулся:
— Научился петь, а говоришь, что не большевик... В чужую дуду хорошо играешь.
— А ты в чью? По царю скучаешь?
— Нужен мне твой царь, что голубю шляпа. Хочу жить шикарно, чтобы есть, пить, гулять ...
— Знаю одного человека, тоже живет по твоей исповеди. Так то монах, а не революционный матрос.
— Гляди, гляди! — не отвечая мне, повернулся Фомичев. — Вон за кого мы воевали!
Мимо пронесся лихач. Какой-то молодой тип, развалясь в пролетке, весело болтал с разодетой красивой женщиной.
— Что твой год одна тысяча девятьсот шестнадцатый. Живет барин в свое удовольствие... Как было, так все и есть, — заключил Фомичев.
Что сказать парню? Объяснить, что тяжело страну в жизнь новую вести, что все это временно? Так он понимать ничего не хочет. И все же не могу смолчать.
— Скажи, ты слышал Ленина? — спрашиваю. — Нет? А я слышал. И Ленин, когда на Колчака мы уходили, не обещал нам молочные реки и кисельные берега. Он всегда призывал бороться, работать, укреплять страну трудом. Он говорил открыто и честно о трудностях. А мы поклялись все вынести, все пережить, но выдержать.
Фомичев молчит, смотрит на меня.
— Я вот недавно видел Ивана Кучеренко... Помнишь его? — продолжаю. — Так вот он рабфак окончил. Учится в институте. Инженером будет. А живет как? Все ходит в старой матросской робе. Вечерами грузчиком работает в порту. Селедку с хлебом жует. И говорит: «Социализм готовлюсь строить». Ему, поди, тоже трудно, но он не испугался, не стонет и не скрипит, как ты. И социализм строить будет! Понимаешь, будет! Да что будет, строит уже, понял? Человеком стал!
— А чего ему скрипеть? Инженером станет, тоже на лихачах гулять пойдет, — усмехнулся Фомичев.
— Ты, как жокей, все о лошадях только. Кто тебе учиться-то не дает?
— Учиться? — ироническая улыбка застыла на лице Фомичева. — Ишь ты, умник какой. Я не учиться, я жить хочу. Неужели до сих пор не понял? Мне бы чем-нибудь заведовать, начальником быть, бумаги подписывать да покрикивать: «Пошевеливай!» И чтобы платили червонцев по двадцать в месяц.
«С голоду-холоду одинокой жизни, что ли, парень плетет околесицу? — думаю. — Надо попробовать по-другому. Рискну оглоушить».
— Знаешь что, Фомичев, шел бы ты в нэпманы. Знаю тебе компанию, — говорю я.
Обидится? Пусть. Потом не простит? Ну и ладно. Лишь бы встряхнулся!
А Фомичев оживился, добродушно улыбается, хлопает меня по плечу.
— Ищу такого человека... Чтобы открыл кредит. Я тогда развернусь и через год по Питеру в пролетке носиться буду. Хочу открыть фруктовое дело...
— Какое? — от растерянности я не нашелся, что ответить.
— Фруктовое. Я в этом толк имею.
— Значит, по купеческому делу тоскуешь?
— А ты что, смеешься, Володька?! — оскалился Фомичев.
— А чего мне не смеяться? Хотя над тобой поплакать бы лучше. Тебе же чечевичная похлебка снится. Был революционным матросом, да душой в буржуи вышел.
— Оскорбляешь?
— Правду говорю. Выродился ты в контру, вот что.
— Потише...
— Наоборот, громче надо. Скажу тебе прямо: такие, как ты, — временные у революции. Прибились к волне и только. От них лишь мутная пена да грязь на берегу остается. Смывать ее надобно. И смоет тебя революция, вот увидишь. С палубы подчистую...
— Это кто же смывать будет? Не безработный ли Карасев?
— Да, и временно безработный Карасев. А на заводе я все равно работать скоро буду, уверен. Понял? — вычеканиваю я слова. — Я и слесарь, и токарь, и по машинам мастер. Мне и кочегаром не стыдно. И грузчиком. Найдется дело для моих рук. Ничего. А идеям революции, как ты, не изменю и нэпманом не стану...
— Здорово накачали тебя. Ну-ну, давай.. Грызи мостовую зубами, а мне такая жизнь не подходит. Я бы сейчас в ресторан забился да послушал песню «Яблочко». Нет ли у тебя трешки?
— И была бы — не дал.
— Ясно. Идейный... Ну, прощай. Дай бог больше не встречаться.
Вразвалку он шел по набережной. Я долго смотрел вслед. Мысль работала быстро, напряженно. Значит, не только Варлаамы есть, существуют и среди наших такие вот? Пусть обидно и горько. Но стоит ли из-за этого раскисать? В шторм на берег выносит разные доски, и хлипкие тоже. Что за беда? И не угольная пыль в кочегарке — сила корабельная. Машину уголь движет, тот что горит и сгорает. А накипь, что ж... Накипь счищают... Отдраивают накипь...
Продолжение следует
