В очереди у биржи идут разговоры: на берегу Волхова ведется строительство гидростанции. Волховская гидростанция оживит заводскую жизнь города. Волхов — одна из надежд огромной армии безработных. Все мы все-таки живем надеждой. Нередко на бирже можно слышать:
— Потерпите немного. Даст Волхов энергию — снова все заводы будут пущены на полную мощность.
— Журавль в небе, — отвечает скептик. — Нам бы хоть синичку, да в руки. Когда-то еще построят его, тот Волхов ваш... Зажигалки, поди, на заводах делают. На каких заводах! Во-олхов...
И вдруг... По городу снова — в который уже раз! — разносится слух, что Волховскую гидростанцию больше строить не будут: у государства нет денег.
— Дожили! —пошли толки.
— А что ж поделаешь, разруха!
— До каких пор? Революцию совершили, а гидростанцию построить не можем?
— Э, мил друг, царя-то с трона легче сбросить, чем е толком хозяйничать.
Кто-то утомленным, но твердым голосом возражает:
— Ничего. Научимся. Не все сразу делается. Каждый овощ знает свое время.
— Это верно. Овощ, он знает свое время, да только долго созревает.
Больно. Как-то не верится, что строящаяся рядом гидростанция, на которую мы возлагали столько надежд, вдруг да действительно не будет больше строиться. Горько и обидно.
Когда сейчас, спустя столько лет, я вспоминаю все это, мне становится ясно, что в спорах биржевой очереди, даже самых скептических, проявлялась необычайная заинтересованность простых людей в развитии своей страны. Им просто не терпелось видеть ее богатой, индустриальной, умеющей производить и умные машины, и великолепные станки, вырабатывать такое количество энергии, которого хватило бы на всех жителей городов, деревень, на все предприятия.
Но что значило слышать такие разговоры тогда!
Нет! Быть не может. Приношу с собой на биржу прошлогоднюю пожелтевшую газету — нашел в ящике у Варлаама вместе со святыми дарами. Тогда, видно, тоже разнесся слух и напечатано было в газете высказывание Михаила Ивановича Калинина. Сказал он, что строительство Волхова будет продолжаться. Запала мне в сердце и навсегда запомнилась одна фраза Всесоюзного старосты. Сказал Михаил Иванович:
— Последний пиджак свой продам, а Волхов строить будем!..
М.И.Калинин на Волховстрое в июне 1924 г. слушает на митинге речь гл. инж. Г.О.Графтио. -
«Вероятно, новые слухи тоже окажутся ложью», — думаю.
Сколько лет прошло с тех пор, а я все помню, как один старик с пакетиком в руках, стоя в очереди у биржи, рассказывал:
— Да, да, это все нелепые слухи. В прошлом году они тоже ходили... Тогда прошли собрания и митинги, на которых рабочие требовали продолжать строительство Волховской гидростанции и вносили свои сбережения в фонд строительства...
По рукам идет принесенная мною старая, пожелтевшая от времени «».
«Петроградский пролетариат принимает судьбы Волховстроя очень близко к сердцу, — написано в одной из ее статей. — На съездах и рабочих конференциях питерцы неизменно поднимают свой голос в защиту скорейшего окончания Волховстроя».
— Это действительно так. Я знаю. И тут верно написано: питерцы поддерживают Волховстрой не только на словах, — говорит старичок с пакетиком. Потом читает вслух: «Они согласны оказать Волховстрою, если нужно, и материальную помощь. Первый почин в этом отношении сделали пролетарцы, рабочие Пролетарского (бывшего Александровского) завода. Когда из Москвы пришло сообщение о необходимости сокращения работ на Волхове, пролетарцы немедленно принялись за организацию фонда помощи Волховстрою. Рабочие подъемной бригады слесарно-токарного цеха еще в конце ноября сделали первый взнос — 26 тысяч рублей (Все денежные выражения здесь и ниже до 5-й главы даны в ценах тех лет) и три облигации золотого займа (Наименование облигаций специальных государственных займов). Вслед за ними на помощь Волховстрою выступила и бригада «упряжников» того же цеха, которая внесла 47 тысяч рублей, один сертификат 2 и 3 облигации золотого займа... Всего пролетарцами пока сдано 312535 рублей дензнаками, 4 сертификата на 20 рублей золотом и 12 облигаций золотого займа...»
Эту газету я спрятал и долго потом хранил. Она пропала у меня в дни блокады Ленинграда вместе с другими дорогими бумагами. (Разыскать статью, старую знакомую, удалось нынче в Публичной библиотеке.)
...Каждая появлявшаяся в печати неизменно обсуждалась у биржи труда, вызывала долгие споры.
Какой-то старец протяжно мычал:
— Каплей жажду не утолишь...
Другой, тоже старый человек, возражал:
— Не так, не так. Если хотите знать мое мнение — это героизм! Понимаете? Ге-ро-изм... Люди своим личным жертвуют ради счастья народа. Подвиг великий. И самое главное тут в том, что почувствовал себя рабочий человек хозяином страны.
Друг на друга влияли мы в те трудные «биржевые» дни. Жизнь оказывала свое давление на формирование не одной судьбы, не одного характера.
Решаю узнать правду о Волховстрое. Надо посмотреть, как живут там люди, как идет стройка. Съездить туда, и все. Вроде как делегат от наших «биржевых». До Волхова от Ленинграда ведь рукой подать.
То, что я увидел, поразило меня. Не было здесь и в помине никакой растерянности, никаких тревожных разговоров. Да и что этому удивляться? Здесь трудились. На стройке шла упорная, кропотливая работа. Когда я спросил у одного рабочего, скоро ли кончится сооружение гидростанции, он, улыбаясь, ответил:
— А ты от кого представитель?
.
— С Кронверкского я.
— Угу... Ну, скажи тогда своим, годик еще повозимся, не более.
Я так и сказал. Меня обступили, подходили все новые люди, слушали. Ничего, что годик. Важно: стройка идет вовсю. Самая тяжелая штука — сомнения, самое утомительное, вредное — слухи, самое главное — лично убедиться.
В БОЛЬШУЮ ЖИЗНЬ
Что же все-таки делать? Работы постоянной все нет. У биржи люди формируют артели: огороды затеяли. Но я не могу уезжать из города, не рискую. Вдруг буду нужен на заводе?
Однажды Варлаам :
— Иди на Суворовский проспект. Срочно требуется лудильщик. Чего опять уставился? Экий ты Фома неверующий. Не в церковь же посылаю. Иди пока поработай. Заладил, как попугай: «Путиловский да Путиловский». Работа есть, понимаешь? Мастерская там. Скажи от Варлаама, хозяин возьмет.
Что делать? Это ясно: трудно мириться с работой в частной мастерской. Но ведь ненадолго. Начнется набор на завод, и я уйду.
Решаюсь. Вечером говорю Варлааму:
— Взял. Приходящим. Скажи, как же ты дружишь с нехристем-то, с Вайнтрибом этим?
— Друже, — пропел Варлаам, — мы сошлись на идейной почве: оба поклоняемся великому богу искушения. Остальное — прах. Грубые люди то блудом зовут. И пусть. Мы себе богов создаем таких удобных, чтобы нас устраивали.
Он вынул золотой портсигар. Откуда он у него? Открыл, нажал пружину, и вдруг по крышке пошла плясунья — крохотная статуэтка голой женщины.
— Дивишься? Скажи, какой бог или святой может смастерить нечто подобное? Таких нет — ни богов, ни святых. Кроме человека. И зовут его Вайнтриб. Это творение рук его. У него точно такой же портсигар, и у его танцовщицы те же брильянтовые серьги.
...Медленно течет время. В мастерской Вайнтриба лудят, чинят примусы, керосинки, паяют, ремонтируют замки. Вторым мастером у него, тоже приходящим, Николай Зернов. Старый рабочий человек, лет под пятьдесят. Брался он ремонтировать все — от ружья без курков до примуса без головки. И все мог смастерить.
— Золотые руки... — говорил .
Но Зернов, как и мой отец, «сухой пьяница», запоем играет в бильярд. Бывает, за ночь выиграет тысячи, а на другой день все спустит.
Как-то Вайнтриб сказал ему:
— К твоим рукам мои, мы бы на рысаках обскакали самого Ротшильда. А знаешь, Зернов, кто такой Ротшильд? Для ясности скажу: богаче нашего умиротворенного царя Николая II. — Помолчал и со вздохом закончил: — Но ни ты, ни я не будем Ротшильдами. Надо уметь приклеивать копеечку к копеечке. Ты этого не умеешь. А я и не хочу быть Ротшильдом, потому что он скучен, как старая монахиня, и не понимает, что такое жизнь.
То были минуты редкого откровения. Обычно же хозяин приходил утром, получал вчерашние деньги и исчезал.
Зернов терпеливо обучал меня своему ремеслу. Тончайшую, почти ювелирную работу делал с такой необыкновенной легкостью, что я только диву давался. Поистине «на все руки от скуки», как говорил он сам. Работал без всякого чертежа, на глазок, но безошибочно вытачивал любую деталь, делал всякую вещь.
И учитель он был, добрая ему память, щедрой души. Всегда все покажет, расскажет. Одно не любил — повторять. Скажет — в другой раз объяснений не жди. Я скоро свыкся с этой манерой, понимал его с полуслова. Всегда ровный, спокойный, он действовал на меня успокаивающе.
— Не получается?—спрашивает, бывало. — А ты ничего, не кипи. Не насилуй неумение свое. Займись другим. Делай себе, что попроще. Настанет время, и пойдет.
Н.Зернов, В.Карасев, .
Я слушаюсь. Бывает, берусь за что — не получается. Отложу в сердцах... И что же? За каким-нибудь другим делом или когда уж домой иду, вдруг и приходит простое решение.
Многому научил меня в ремесле своем приходящий слесарь Зернов. Настойчивости, главное. Был он рабочий редкого дара, мастер высокой квалификации. Где, как свихнула его жизнь? Жил Зернов бирюком, сам по себе. Газетами не интересовался, что делается в стране, не знал и знать не хотел.
Завожу не впервой разговор с ним об этом.
Отвечает:
— А мне все равно, Володька, кому мои руки продать. Я предлагаю и говорю: «Мои руки стоят столько-то. Хочешь — покупай, хочешь — нет. Тогда другому продам». И представь себе, покупают!
— Ну, ты на чьей стороне в революции-то был?
— Я? Нейтральный. Глядел, чья возьмет. А моя хата с краю, я ничего не знаю. Ни богу, ни черту не поклонюсь. Хочешь знать, кем я мечтаю стать? Лучшим бильярдистом мира. Приехать в Париж — чик-чик! И в Лондон, опять всех обыгрывать! Потом в Рим, там уж самому папе римскому два шара в лузу! И вновь вплавь — в Америку, в Нью-Йорк!.. А умереть приехал бы в Тулу. Прибыл бы и сказал: «Хоронить будете — всей Тулой помяните Николу Зернова. И вместо креста вройте кий, а на кию — шар биллиардный. И никакой надписи!». Все бы знали, что знаменитый туляк облетал мир весь, всех обыграл. А?! Пою-то хорошо, да все неправда, — грустно заканчивал он. — Гришка Хват дерет меня, как липку. Не дает ходу...
Продолжение следует
