— Твой-то орден где, дядя Миша?—говорю я.
Недавно было у нас большое торжество: летом 1931 года за выпуск отечественных тракторов награждена группа наших путиловцев. И среди них орденом Ленина — Дийков, орденом Трудового Красного Знамени — Решетов.
— В радости, по большим праздникам и семейным торжествам надеваю. Горжусь и берегу. — И, немного помолчав, говорит строго:—Только вот сегодня радоваться-то причин нету. Глянь-ко, что делается. Вишь, его сколько, браку? Какой я мастер, за что орден ношу?
Он поворачивается и идет, за ним Рыбаков. Стайка новичков молча расступается. Смотрят смятенно вслед мастерам большие черные глаза под соломенными бровями.
...Как-то в обеденный перерыв доводится нам с Васей Дмитриевым встретить у стенда брака Мак Грегера. Высокая фигура его с седеющей головой в приметном отутюженном костюме видна издали. Он стоит молча, вчитывается в описание брака. Увидел меня. Недоумение и искреннее удивление на его лице. Спрашивает на своем ломаном языке, с акцентом:
— Ваш брак, мистер Карасев?
— Видно, мой.
— О! Вы не наладил станок? Деталь не шел годный?
— Наладил... А чуть программу увеличили — брак пошел.
— Вы же не отвечаете за программу, вы наладчик. Я знаю, вы и премию получили.
— Хорошо изучили наши порядки, мистер Грегер. Нас действительно премируют не за выполнение программы, а за качество проведенной работы. Но мы-то знаем: программа зависит фактически от качества нашего труда. Может, прямой вины наладчика и нет в браке, а косвенная есть. Чего-то, значит, не предусмотрел, не додумал.
.
Мак Грегер не отвечает. И вдруг спрашивает доверительно:
— Скажите, зачем все это делать? Все эти стенды? Заметил недоумение на моем лице, не дает мне ответить, продолжает:
— По совести скажите, разве это по-хозяйски? Собирать сюда брак и прощать тем, кто его делает? Нет, мистер Карасев, это расточительство. Вы еще бедная страна. Очень бедная. Так можно в трубу летать!
— Не полетим... И брак мы не прощаем, вместе стараемся его уменьшить — нерадивых и малоопытных надо нам обучить.
Раздраженно пожал плечами:
— Пустое. За брак — штраф. За испорченный металл, за лишнюю электрическую энергию, за износ станка и инструмента — штраф. За все штраф. И расчет!
— Вы у себя в Америке так и делаете?
— Только так. И почему только в Америке? Везде. Какому хозяину нужны убытки? Хозяину нужна прибыль. А иначе зачем рабочий? Завод у вас или пансион благородных мальчиков?
Теперь мне не дает ответить Василий Дмитриев. Он решительно вмешивается:
— Нам тоже нужна прибыль, мистер Мак Грегер. Для государства, народу нужна. Только нам надо, чтоб и костюм получился, и понтрой научился. Люди-то у нас — самая большая ценность. Многие пришли из деревни. Они и машины-то раньше не видывали. Работают и учатся, с бою берут технику.
— Я верно понял, с боями?
— Да, именно с бою.
— С бою... — вновь пожимает плечами наш собеседник. — Я часто слышу здесь это слово. Но вы же не на войне?
— Нет, воюем. Воюем с капиталистами всего мира. Терпим иной раз потери, но уверенно идем к победе. Наш верх будет.
Василий волнуется. Скачут, перебивая друг друга, «слова с дырочками»:
— Мы же все создаем заново — заводы, домны, города. Пятилетка у нас. А мы еще не все умеем. Вот и приходится учиться на ошибках, самим учиться. Для этого и стенды брака устанавливаем.
— Но зачем вам непременно пятилетка? Делайте спокойно то же самое за двадцать пять лет.
.
— Нет, не хотим. Нельзя нам. Не затем мы делали революцию, чтоб отсталыми быть. Вот так, мистер Грегер. А через годик-другой не будет у нас столько брака. И витрина нам в этом тоже поможет.
Слушает внимательно. Не хочет понимать или вправду понять не может?
— Вы неутомимые оптимисты. И не только вы — все русские такие. Одержимые. Я вчера видел одного молодого человека. Он кончил работу. Ему сообщили, что на смену не придет напарник, заболел. И он опять разложил инструмент и стал работать, вторую смену. Его никто не просил. А он стал. Сам! Ни один американский рабочий этого бы не сделал.
— Ну, это-то понятно. Я бы тоже не остался, — говорю, — если б в вашей Америке работал. На Генри Форда, что ли, стараться? А этот наш парень на себя работает.
— Вы меня сделаете коммунист... — смеется наш консультант. — Если бы обо всем этом я когда-нибудь рассказал, мне бы никто не поверил. Фантастический роман... — Он говорит это уже всерьез, без улыбки.
— А вы напишите. Здорово будет!
Мак Грегер смотрит, высоко подняв брови:
— Зачем? Этого же никто не напечатает!
— Один брак получится, без витрины. Да? — говорю.
И мы оба смеемся.
Первое общение с представителем капиталистического мира осталось в памяти накрепко. Над многим заставило задуматься.
«НА ТО ВЫ И КРАСНОПУТИЛОВЦЫ...»
Я тружусь в рабочем коллективе, где крепки революционные традиции. Очень хорошо психологию путиловских рабочих выразил первый рабкор наш, Егор Власов. Простыми, верными словами он писал. Писал так:
Хоть читаю плохо,
Пишу неумело,
Но зато на свете
До всего мне дело...
Мы и сейчас помним твои светлые слова, Егор Власов.
...Июнь 1930 года. Изготовлен первый экземпляр бесчервячного трактора с сырыми некалеными шестернями. Всего изменено в нем 8 деталей при общем числе 700. Он работает на ферме № 7 ЛСПО и в отчаянных условиях, на кочках и болоте, дает 14 лошадиных сил на второй скорости!
.
Первыми мы набиваем шишки, но и идем первыми. Что же делать-то? Не знала раньше Россия поточной системы, не было никогда у нас конвейера.
К тому времени прибыл из Америки очень нужный нам восьмишпиндельный «Футборт». Притирку ведь до сих пор делали коловоротом с пастой, вручную — «туда-сюда», «туда-сюда»... А этот станок — специальный для расшарашивания сразу восьми отверстий. Он должен делать зенковку и притирку отверстий под клапаны. Но мы, наладчики, намучились с ним. Никак не можем пустить. Недоработана, видно, конструкция: нет стабильности. Все восемь фасок нужно делать на одной высоте, должен станок работать синхронно. Но добиться именно этой синхронности нам и не удается. А тогда что пользы от такого станка?
Знаем, что в трудностях Мак Грегер не помощник, и все же обращаемся к нему.
— Станок совершенный, — отвечает он. — Помочь бессилен. Надо отладить...
Но в том-то и все дело, что он не отлаживается: одно отверстие притирает больше, другое меньше, а то и вовсе, глядишь, притрет «навечно»...
Не выходит, ну что тут придумаешь! А все наши интересуются, покоя не дают — и мастера, и рабочие. Сам директор завода, Карл Мартович Отс, ежедневно наведывается в цех и заботливо обо всем расспрашивает. За день уж не меньше раз десяти подойдут ребята, чтобы спросить:
— Как дела? Скоро ли, Володя?
Нет бы дать сосредоточиться, поработать человеку — только на нервах играют! Одному вежливо скажешь, другому не выдержишь и нагрубишь, третьему совсем не ответишь, смолчишь.
Интерес к станку очень большой.
И вот однажды...
.
Было часов около одиннадцати. Только ушел Карл Мартович, ушел в тяжелом раздумье: настройка никак не удается. Слышу, опять кто-то подошел, спрашивает:
— Ну, как дела идут, Карасев, скоро станок наладишь?
Молчу, даже не отзываюсь. Думаю только, как бы от этих вопросов избавиться. Знаю, все тревожатся. Но ведь понятно, кажется, получись что — сам первый от радости на весь цех закричу. Чего же до времени спрашивать?
А этот вновь, более настойчиво:
— Загордился! Не иначе, дела идут успешно?
«Успешно!» Ну уж тут я не выдержал, вспомнил, как на флоте матросы поминали — и двенадцать апостолов, и божью мать, и трех святителей.
Человек заливисто засмеялся. И сквозь смех говорит:
— А это у тебя здорово получается. Быстро оборачиваюсь. Около меня стоит... Сергей Миронович Киров!
Готов провалиться сквозь землю.
— Не стерпел. Вы уж, Сергей Миронович, простите.
— Ничего, бывает хуже, — протягивает руку, улыбается.
нельзя назвать частым гостем на нашем заводе. Нет, он вовсе не гость. Мы с ним встречаемся постоянно, как с членом нашего коллектива. Состоит он на учете в партийной организации завода.
Знает каждого рабочего, часто выступает в цехе. Его никогда не сопровождают начальники. И идет он всегда прежде всего в цехи. Рассказывали, будто сказал он директору одного завода: «Рабочие себя лучше чувствуют, когда над ними директорской опеки нет».
Какую же неловкость я испытывал из-за своей грубости! Но на то он и был Кировым, чтобы не дать мне понять, что видит мое смущение. Как-то незаметно перевел разговор на наш неудачный станок:
— Недаром люди говорят — на чужой каравай роток не разевай. А вот Демьян Бедный про дирижабль Цеппелина сказал прямо: «Хороша Маша, да не наша». Так нельзя ли свой станок смастерить? Может, быстрее выйдет, как думаешь?
— Признаться, не думал...
— А следует.
Вокруг нас уже собрался народ.
— До каких же пор на чужом выпасе нагуливаться будем?—говорит Сергей Миронович.—Такой нагул очень дорого стоит. Пора бы и избавляться от фордовской «помощи». Первую пятилетку выполняем с успехом... Да еще раньше срока. Смотрите, растет Магнитка, строится Кузбасс, новые заводы. Уже вон какая у нас подпора. Чудеса творим! А тут со станком справиться не можем. И чего в нем мудреного, в том станке. Такой же свой собственный делать надо.
Говорит, а в глазах озорные огоньки. Сразу не поймешь, не то вызывает на спор, не то в самом деле всерьез настаивает. Но эта мысль задерживается лишь на мгновение.
— По-моему, если попробовать, обязательно , — говорит Киров. — Только по-хозяйски пробуйте, с доверием к своему таланту... А то еще сохранилась эдакая робость к собственному дарованию.
Становится ясно, хочет Сергей Миронович, чтобы почувствовали мы, как велики наши силы, чтобы не дали им дремать. Сказал и ждет ответа.
— Хорошо, Сергей Миронович. Подумаем над этим всей бригадой. Да, видно, тут и не только нам одним надо думать.
— Верно. Всем надо думать. Знаешь, — обращается ко мне, — как в народе говорят? Гуртом и батьку легче бить. Один ум хорошо, два лучше, три и совсем хорошо.
К нам подходит директор завода. Киров протягивает ему руку:
— Вот это кстати. Очень нужен ты нам сейчас, Карл Мартович. Мы тут разговорились насчет станка. Говорят люди — самим можно сделать.
Так по доброму совету Сергея Мироновича Кирова и была на нашем заводе создана своя конструкция восьмишпиндельного станка. «Нашенский», новый станок скоро заработал. А «Футборт» так и не пошел.
Когда Киров наблюдал наш станок в работе, я не выдержал и сказал:
— Золото, Сергей Миронович, только даром затратили на фордовского мертвеца...
— Не грусти, — ответил , — учимся хозяйничать. И хорошо учимся. А придет время, и Америка нам золото будет платить за наши машины.
Бодрость, жизнерадостность, умение вызвать у каждого человека, с которым он встречался, интерес к делу, разглядеть в нем хорошее и убрать скверное, искренняя простота — эти черты Сергея Мироновича Кирова запомнились мне навсегда. Его не только уважали — любили. Прекрасная человеческая натура его покоряла людей.
Человек ленинской закалки, Киров словно излучал свет, бодрость, радость жизни, неизбывную веру в дело партии.
...1931 год. Помню, тогда уже переехал я из Лавры в Фонарный переулок. Ездил на завод на своем мотоцикле круглый год, независимо от погоды, в дождь, снег, мороз. Едешь, смотришь кругом. Ну, конечно, новые, хорошие дороги — первое, что заметит мотоциклист. Да и многое другое бросается в глаза. Появились каменные дома, выросли школы — радуешься. Глядишь, день ото дня меняется старая Нарвская застава, растет, набирает мощь завод и думаешь: «Это мы воздвигли, нам партия помогла». И знаешь: много сил, умения, энергии, души своей вложил в это Киров.
Продолжение следует
