— Сам себе хозяин. Что хочу, то и делаю. Не маленький.
Дмитриев стоит за моей спиной. Он говорит, обращаясь к Ефрему:
— Вот видишь, я выиграл спор-то... Говорил тебе: наш Карась на весь белый свет. Как же это его величество Владимира Якумовича смели покритиковать? Он этого, видишь ли, вытерпеть не может.
Я вскочил с дивана:
— А что они меня позорят при всех, на весь город? Клоун я им, что ли?
— Кто они? — строго спрашивает Дмитриев.
Спрашивает и пристально смотрит мне в глаза. Понимаю, ждет прямого ответа. Брови сдвинулись, глаза злые. Знаю его хорошо, а вот таким никогда не видел. И вдруг ясно вспоминаю, как мы вместе с Васей и Ефремом просиживали бессонные ночи в поисках технических решений, как радовались своим удачам.
— Кто они, я тебя спрашиваю!
Василий, верный друг и товарищ, теперь спрашивает, словно прокурор. Одним своим вопросом сбил меня с «твердых» позиций, и я не знаю, что ответить. Молчу.
— Выходит, что они — весь цех? И все неправы? Нет, ты перестань ходить по комнате! И не молчи. Значит, только Карасев Владимир — носитель правды, а остальные...
Кутейников пытается примирить нас:
— Ладно, Вася, нападать. Сам видишь, Володька переживает. Стыдно человеку.
— Брось, Ефрем, эту поповскую проповедь. Не ты ли задумывался, когда мы наше дело начинали? А он про оглобли говорил. И кто же подводит?
— Значит, по-твоему, правильно, что по всему Ленинграду на Карасева карикатуры таскают? — спрашиваю.
— Ты лучше иначе вопрос ставь. Вал запорол? Было такое?
— Ну было.
— И сейчас еще дело не ладится?
— Ну не ладится.
— Нет, ты без «ну» отвечай. Кто же за это в ответе? Наладчик на станке кто?
— Ну я.
— Опять «ну». Вот и получается, что за дело тебя ругали, не зря ребята тебя для выбрали. Ты скажи: карикатуры-то вообще рисовать можно? Или по-твоему только на других, а на товарища Карасева Владимира Якумовича запрещается? А?
Я молчу. Мне нечего сказать. Но Василий не унимается, кудряшки бьются на лбу, слова, каждое с дырочкой, так и летят:
— Ты знаешь, — говорит Дмитриев, — я бы на тебя сейчас вторую карикатуру нарисовал. Да перестань ты, говорю, комнату шагами мерить! И еще на собрании прочистил бы с песочком. Смыл бы с души твоей накипь. Отдраил бы по первое число. И откуда это у тебя?
«Откуда?..» — я вместе с ним задаю себе этот вопрос.
— Нет, ты скажи, откуда? — не отступает Василий. — Вспомни, кто ты? Или ум обида застила? С кем Зимний брал, против колчаковских офицеров воевал, из Питера Юденича гнал, громил кронштадтских мятежников? И вот теперь краснопутиловский рабочий, что твоя кисейная барышня. Анархия-матушка! Стыдись!..
— Да и так стыдно...
Слова вырвались как-то сами собой, неожиданно, от души. И это сразу заметил, мгновенно остыл Вася Дмитриев.
— Вот с этого бы и начинал. А то напустил туману. Лицо его стало добрым, глаза ласковыми.
— Эко ты право. Без ума да разума сразу резать... Ведь как нехорошо: и прогульщик.
— Кто прогульщик? — почти кричу я.
— Ты, — спокойно говорит Кутейников. — Ну, ладно, в жизни всякое бывает. Но давай договоримся, такое в последний раз. Так я думаю: раз я тебе друг — за тебя ответ держу перед обществом, а ты уж за меня. И Василий за обоих. В радости, в горе — друг за друга! Потому к тебе и пришли...
Чувствую, отлегло от сердца. И уже когда Дмитриев говорит: «Только не думай, что мы тебя защитим. Еще ругать будем, как друзья умеют...», я не обижаюсь. Понимаю, они правы. И завод, и цех, и люди — все такое мне до боли близкое и дорогое. Не могу же я жить без них. Пусть ругают, если заслуживаю, говорят как хотят о моих ошибках. Только б приняли обратно. Некуда мне от них деться, не смогу никуда уйти от них до конца дней моих.
Понял это. Хорошо понял. Наука на всю жизнь.
В цехе Решетов поздоровался, словно ничего не случилось. Только в перерыве за обедом сказал:
— Ежели от дерева лист оторвался, дерево не погибнет, но лист обязательно . Ты это запомни, Владимир.
А потом встреча с Александром Андреевичем Фоминым — искусным мастером, человеком простым и прямым, из тех, о которых говорят: «что у него на уме, то и на языке».
— Здравствуйте, Владимир Якумович! Хороший номер ты выкинул. Не одобряю. Никак. Вроде буржуазного сынка — каприз устроил... Это как называется, а? Два дня не выйти на работу?! А у меня тут конфликт был с американским инженером. Нужен ты был, эх, как нужен!
Вот так упрек! Да это не упрек, а праздник для меня! Я нужен, и кому! Самому Фомину, у которого я когда-то учился. Нужен человеку, вооружившему стольких людей своим опытом работы на фрезерном, токарном станках, по высшему классу обучавшему мастерству строгальному и шлифовальному.
— Но что же все-таки тут произошло, дядя Саша?
— Что, что?.. Был бы вчера, узнал первым, а теперь узнаешь последним, — ворчит Александр Андреевич. — Точно измерить кузов модели надо было, вот что. Словом, снять форму. Понял?
— Вроде да.
— А как снять?
— Не знаю.
— Вот и фордовский инженер сказал: «Не знаю. Не выйдет. Нужны стационарные приспособления, которых в России нет, надо Форда запросить». Понял его? У него-то время есть запрашивать. Ну, я кое-что придумал и говорю: «Ладно, мил человек, все-таки я твою блоху подкую». Он переспрашивает: «Как это понять — блоху?» «Как сказано», — отвечаю. «Это невозможно — на лапы блохи подковы сделать». Ну, я ему про туляка того, конечно, рассказал вкратце. А он смеется. Сквозь смех еле слова выдавил: «Вы юморист, мистер Фомин. И любитель . Это хорошо. Сказки вызывают мечту. Я это буду своим детям и внукам рассказывать. Но я скажу, что подковать блоху легче, чем измерить сейчас кузов модели. Сказки сочиняют, а в технике точность нужна. Тут так ковать не годится».
Но Фомин все же «подковал»: измерил модель кузова. Сколотил из дерева раму. На нее нанесли деления. Затем с большой точностью расчертил он кузов модели автомобиля. Простым глубиномером и большим штангелем были произведены сложнейшие промеры. И все это произошло в то самое время, когда я «капризничал». Как неловко мне перед Александром Андреевичем. Может, и вправду я был ему нужен. А в душе неотступно звучит: «А вы-то как мне все нужны, мои дорогие товарищи!»
Поздно вечером выхожу из цеха. Невзначай сталкиваюсь с Николаем Николаевичем Остаховым. А может, и ждал он меня.
Идем, разговариваем.
— Новое дело, знаешь, не так быстро осваивается, — возвращается он к «больной» теме. — Большого внимания требует. И обижаться тут нечего. Не одному тебе досталось.
— Это верно, — говорю, — справедливо. А только обидно было.
— Не допускай ее до себя, обиду-то. Коллектив помочь человеку хочет. А обида, она плохой союзник, мешает трезво оценивать поступки. Бывает так: вскружилась голова, перехвалили чуток, и человек уже в амбицию. Хорошо, что ты вовремя все осознал.
— Ребята помогли, Николай Николаевич. По-рабочему дали понять. Правильно. Выразительно объяснили. Остахов смеется. Потом вдруг неожиданно говорит:
— А что, Володя, если тебе написать статью в стенгазету?
— О чем?
— Да думаю, надо дать другим понять, в чем твоя ошибка, почему за станком недосмотрел. А? Чтоб люди поняли и в другой раз ошибки не допустили. Договорились?
Утром написал. Поместили. Это было мое первое выступление в печати.
ЗАКАЗ № 610
Январь 1933 года. На подведены итоги первой пятилетки. Из аграрной страны СССР превратился в страну индустриальную.
Гордые, счастливые, мы слушаем по радио, читаем в «»:
— У нас не было... У нас есть теперь... Не было черной металлургии — она есть теперь. Не было автомобильной, химической и авиационной промышленности — есть теперь. Не было тракторной промышленности — у нас она есть теперь.
А международное значение нашей пятилетки?.. Трудящиеся капиталистических стран уже видят преимущества социалистической системы хозяйства. Пятилетка укрепила в них веру и в собственную победу. Наши хозяйственные успехи усиливают раскол мирового общественного мнения. Даже буржуазные газеты всех стран с удивлением отмечают, не могут не отметить успехи Советского государства. Американский журнал «Нейшен» писал:
«Советский Союз работал с интенсивностью военного времени над созидательной задачей построения основ новой жизни...
Путеводными точками советских равнин стали не кресты и купола церквей, а зерновые элеваторы и силосные башни. Рабочие учатся работать на новейших машинах. Крестьянские парни производят и обслуживают сельскохозяйственные машины, которые больше и сложнее, чем те, что видела когда-либо Америка. Россия начинает «мыслить машинами». Россия быстро переходит от века дерева к веку железа, стали, бетона и моторов».
.
Читал ли этот журнал мистер Мак Грегер? И не его ли свидетельства помогли сформулировать эти заметки?
В эти дни января 1933 года в типографии имени Володарского была сдана в набор книга по заказу № 610. Весной эту брошюру с волнением брали в руки рабочие Страны Советов, трудящиеся других стран.
Заказ № 610 типографии Володарского — это «Отчет «Красного путиловца» рабочему классу и трудящимся всех стран». Готовили его в канун Нового года всем заводом, читали проект во всех цехах.
Спустя столько лет она снова у меня в руках, эта бесценная книжка. Я стал старше на три с лишним десятка лет. А она давно уже стала библиографической редкостью. Маленькая книжка почти потеряла суперобложку, иные листы оторваны и помяты углы. Но так же молодо бьется сердце мое, когда я держу ее драгоценные, нестареющие страницы.
«Всем трудящимся СССР, трудящимся всех стран!» — писали краснопутиловцы.
И хотя речь шла о тракторах, о пятилетке, о трудовых буднях, понятно, почему писалось именно так. Мы делились своим самым сокровенным, говорили рабочим всех стран: да, Советская страна становится могущественной и не кланяется капиталистам! И показывали, как лживо утверждение буржуазии, будто рабочий класс не способен строить новое. Мы писали о тракторах, турбинах, но рапортовали о победе раскрепощенного труда.
На суперобложке книги толпы людей в кепках, шапочках, платках. Похоже на огромную сходку. Высокие деревянные ворота. Забор. Заполнена людьми вся гигантская площадь заводского двора. И вот снова через толпу, через высокие трубы корпусов, через дорогие знакомые лица строго и серьезно глядят цифры «5 в 4!» — «».
Словно переговариваются между собой страницы... Вот фотография «Энтузиасты коллективизации». Красный кумачовый лозунг по краю стола президиума. За столом вместе с другими М.И.Калинин.
Вот страница истории — листок-представление к приему на работу М.И.Калинина. Написано — «Мастерство: токарь». И рядом запись, которую заносит в рабочую книжку писарь-охранник: «На храм жертвовать не желает» — первая официальная отметка в революционном «послужном списке» будущего председателя ЦИК СССР.
Дышит книжка временем дорогим, словно жизнь заглянула на ее страницы: фотографии, разноцветные монтажи. Говорят за себя документы, беседует с читателем книга.
Мы рапортуем, что выполнили пятилетку (теперь уже всего завода) за 3 года 7 месяцев, дали стране первые колонны советских тракторов, научились делать машины, которых никогда до того не изготовляли.
Что такое для 1960-х годов тысяча тракторов? И 12 тысяч? И 34 тысячи? Капля в море, неправда ли?.. Кто сейчас, когда на полях одного целинного края работает более 100 тысяч тракторов, когда наши трактора идут в десятки стран мира, на все континенты, кто сейчас помнит легкие четырехколесные «Фордзоны-Путиловцы»? Но с какой гордостью мы отчитывались о них! Это был прыжок от отсталости к прогрессу, от единоличного отсталого сельского хозяйства к колоссальным преобразованиям в деревне.
Всего тридцать лет прошло с тех пор. А наша страна уже стала сильнейшей в мире. Это они, первые успехи, казавшиеся нам тогда сказочными, обеспечили весь нынешний процесс нашего гигантского движения вперед.
Продолжение следует
.jpg)
