В 1943 году я вернулся на Кировский завод. Меня отозвали настраивать отделение, которому было дано задание изготовлять заготовки корпусов снарядов для «катюш». Сначала назначили наладчиком, потом мастером, потом начальником отделения.
Огромный цех, построенный всего 10-12 лет назад, теперь стоял без стекол, весь зашитый досками, на потолках и стенах узоры разрисовал иней. Собственно, действовала едва ли пятая часть застывшей громады. Рядом со станками топились по-черному таганки, дым стелился под высокими сводами, но около них можно было хотя бы немного обогреться.
.
Весь огромный пролет цеха пересекала железная дорога, и на узкой колее стоял паровоз. Старая, отжившая свой век машина еле подтапливалась, но в ледяной коробке раненого и промерзшего цеха и это тепло было жизнью. Мы готовились к выполнению большого и ответственного военного заказа уже на родном заводе! Кировский стягивал станки и рабочих своих, набирал силу. Месяцы эти связаны в памяти с инженером Гольдбергом, он работал всю блокаду в отделе технолога. И сам пришел, как прибыл заказ на новые детали, черный и тощий, штудировал технологию. Всю оснастку, приспособления делали, сутками работали, не зная усталости.
Тогда я познакомился и с Сашей Левицким. Его, токаря-наладчика перевели сюда тоже с филиала, только с другого, и раньше меня. Начальник цеха Павел Денисович Хижняк сказал о нем:
— Виртуоз! Такого мастерства давно не встречал.
Я помню первый наш разговор в МХ-10, блокадном цехе. Перерыв. Старый паровоз почти и не виден — облепили его ребята, греются. Мы сидим у таганка. Потрескивают в нем доски, из приоткрытой дверцы язычки пламени отсвечивают на совсем еще юном лице Саши Левицкого. Он рассказывает о себе. Я слушаю и впервые понимаю, что у этой войны есть уже прошлое, а люди, сидящие рядом со мной, и Саша тоже — ее настоящее и неотвратимое для врага, непобедимое будущее.
— ...Отправляли последнее , — рассказывает Саша. — Мой станок все еще работал, точил болты и винты, нужные для упаковки оборудования. Работка была, скажу вам... И еще до последнего мы страховали возможность трудиться тем, кто оставался, ремонтировали, приводили в порядок поврежденные бомбежкой механизмы. До декабря было так... А в декабре я сам заколотил свой станок. Тяжело... В одно время мы пришли на завод — мой станок и я — в 1933-м. Подготовились к отправке, но вывезти нас уже не успели.
Саша задумчиво помолчал.
— Сейчас что! — встряхнувшись, заговорил снова. — Когда в этом цехе начинали, свечками, коптилками пользовались, а специальное оборудование совсем стояло — току не было. Сами светильники делали. Представляете? Забродин, механик, тогда сказал: «Работать, Саша, все равно надо». — «Что ж будем делать?» — спрашиваю. «Начнем с тарелок, стационар при цехе создают, а в столовой есть не из чего. Делай миски».
.
И мы принялись выбивать на деревянной колобахе миски из жести — кустарным образом, вручную. Тяжко было думать, что это делаешь на Кировском. А тут и другая работа подошла. По предложению Хижняка приняли решение в одном из помещений цеха сделать баню. И ничего ведь, справились, сложили и печку из кирпича, сделали настилы. Одно слово — служба механика. Все должны уметь. Я это и ребятам своим говорю... Вон она, наша гвардия, тринадцать, пятнадцать им. Дети еще.
— Как работают-то?
— А посмотрите, — кивнул Левицкий.
Я уже смотрел. С волнением и болью, с интересом приглядывался к жизни нашего необычного цеха, к этим 28 ребятам, с которыми столкнула меня так близко зима сорок третьего.
У нас, на Васильевском, работали взрослые. Здесь я впервые увидел детей Ленинграда, попавших на передовую, прямо в рабочий окоп. Много за свою жизнь я делал оснастки, но никогда не видел такой. Весь цех в , у каждого станка — деревянный половик-настил: станки-то высокие. Вот такой и стоял рабочий класс в МХ-10. Особая оснастка военного времени — ящики под ногами. Особая духовная оснастка у этих ребят.
На моих глазах Саша Левицкий стал начальником смены, а потом начальником первого в блокадном Ленинграде комсомольско-молодежного участка.
На моих глазах формировались характеры ребят. Непосильное дело легло на их детские плечи. Легендарная фраза осталась в истории завода, ее сказал генералу из подшефной дивизии рабочий мальчишка, когда один за другим разорвались снаряды у цеха. «Чего не идешь в убежище?» — спросил генерал. «Легко сказать — в убежище, — устало глянули детские глаза. — Немец же, товарищ генерал, совести не знает... Можно всю смену в убежище просидеть».
Каждый шаг требовал от этих рабочих ребят самоотверженности. Станки обледенели, стоят в сосульках, замерзает эмульсия, краснеют и пухнут от холода руки. Погреет мальчишка их у печурки и опять к станку. Работали в рукавицах, но острая горячая стружка прорезала материю. Ссадины, порезы, ожоги на опухших детских руках.
Беленькие и черные головы, стриженые и кудрявые, бойкие и замкнутые, сдержанные девочки и мальчики — разные они были. Только плохих я не знал, нечестных не видел, о бегавших от труда не слыхал. Видел вот, как в куклы играли в перерыв, — это видел. Видел, как Зина Ануфриева, пионерка, работать стала отлично на двух станках. Видел, как учились дети профессиям. «Конвейеру» не объяснишь, что кто-то заболел, занемог, остался с малым братишкой или обессилевшей матерью — «конвейер» нельзя остановить. И Саша Левицкий поставил на каждую операцию по двое. Осваивали ребята под его руководством две и три .
С Сашей Левицким мы подружились. Упорный и добрый человек, отличный мастер, он покорял ребят, подчинял их себе сметливостью, изобретательностью ума, собственным мастерством, неиссякаемым трудолюбием.
Нам с ним случилось вместе придумать по тем временам важное дело. Не было быстрорежущих резцов, а простые не брали металл как следует. И мы задумали обтачивать деталь еще до термической обработки. И пошло почти в два раза быстрее. У меня и до сей поры хранится газета. На пожухлом листе статья о нашей удаче, а над нею рисунок Ильи Быстрова «Лучшие механизаторы», портреты. Один из них — Саша Левицкий.
...1943 год. Уже прорвана блокада. Но все еще в заводских цехах мы теряли товарищей, как в боевых соединениях. В братских могилах хоронили бойцов рабочих отрядов. У станка погибали, как на боевом посту. Недаром бригады назывались фронтовыми.
Новый обстрел. Крыша продырявлена, и густо, черным-черно вскипают, заволакивают все хлопья чугунной пыли. Днем еще сквозь трещины пробивается свет, а ночью лежишь у стены, ребятишки рядом, только пыль и красные вспышки от соседних взрывов.
Никогда не забуду 8 сентября 1943 года. В этот день в наш цех попал прямым попаданием большой снаряд. Двое убитых, 12 раненых, в их числе тяжело ранен начальник цеха Михаил Александрович Рейс.
Помню и другой день. Горящие глаза ребят, подбежавших к Саше Левицкому.
— Александр Петрович, что мы видели!
— Что?
— Как наши машины устанавливали! Прямо били с проезда Газа!
Мы делали тогда заготовки корпусов снарядов для «катюш»...
.
Школу рабочего беззаветного мастерства, гражданского мужества, школу ненависти к врагу проходили мы и дети наши, отстоявшие вместе с нами колыбель революции, наш Ленинград.
Я работал на Кировском, а жена оставалась в филиале на Васильевском острове мастером ОТК. Там было спокойнее, ни разу не случалось настоящей тревоги. И вдруг, не знаю кто, сказал: «С Васильевским прервана связь. Обстреляли». Не помню, чей велосипед я схватил, меня остановил патруль, но не задержал... Помню Черную речку, набережную, поворот от нее и распахнутые ворота обычно глухого забора. Передо мной под ярким солнцем стоял разрушенный, развороченный дом. Кровью залит двор, почему-то в пыли и штукатурке щипцы для завивки, щипчики, ножницы. И запах гари и тлена, который я не забуду никогда. Прямо у разрушенного входа я увидел русую косу и шубенку...
Что было раньше: услышал ли я голос, объяснявший, что в цехе, к счастью, никто не пострадал, или вспомнил, что Леля с начала войны остригла косы?.. Я не мог сдвинуться с места, оторвать глаз от этой убитой девушки с косой.
Потом я искал жену. Нашел ее у родственницы. На родном лице только и были — глаза.
И еще раз в тот год я увидел у жены такие же глаза, — почти черные, огромные. Освободили Володарку, откуда ушла она в 1941-м, оставив мать, бабушку, деда. Два с лишним года вестей от родных не было. Старикам было за семьдесят, мать тяжело болела, — все думали мы, может, не тронут фашисты.
Мы приехали в Володарку весной. Леля шла по тому месту, где прежде был дом. Шла, возвращалась, шла опять... Ничего не осталось. Все снесено, содрано, сломано, хоть бы осколок, черепок от посуды.
Оставила дом и людей. Теперь не было ничего... По соседству лепили хаты, кто-то рыл землянки. Все чужие, ни одного знакомого.
Потом люди рассказали, что знали. Деда и бабушку гитлеровцы увезли в лагерь Дудергоф — лагерь для немощных. Оттуда не вернулся никто. Маму определили в больницу. При отступлении фашисты больницу подожгли. Сестру, Анну Дмитриевну, убило снарядом. Ее похоронили возле дома, в палисаднике. Племянников, детей сестры, мы нашли много позже.
Мама, Леля, Ольга Михайловна Севостьянова. Она говорила: Никому не завидую, только тем, у кого мама жива. Ушла на 95-м году жизни.
«ГОВОРИТ ЛЕНИНГРАД»
Это свершилось. В ночь на 19 января 1943 года была прорвана блокада. 14 января 1944 года наши войска пошли в победоносное наступление и по всему Ленинградскому фронту смяли врага и отбросили. «Ленинград не испугался смерти. И смерть испугалась Ленинграда!»
Удалялся гром канонады, отходила линия фронта. 22 января город в последний раз подвергся артиллерийскому обстрелу. 27 января — слова кажутся невозможными — блокада . Они бежали, бежали!!
«Граждане Ленинграда! Мужественные и стойкие ленинградцы! Вместе с войсками фронта вы отстояли родной город! Героическим трудом и стальной выдержкой преодолели все трудности и мучения блокады и выковали победу». Это были слова обращения армии к жителям города.
29 месяцев блокады... и вдруг тишина, желанная тишина после боя, который принес победу.
Красавец город — словно истерзанный богатырь. Тяжко смотреть на его незарубцевавшиеся раны. Но он жив, дышит, борется.
Прошли только дни, недели. И вот уже Невский в лесах. Проложены десятки километров водопроводных труб, посажены новые десятки тысяч деревьев. Прибывают первые эшелоны возвращающихся детей. Жизнь возвращается.
Все громче у нас на Кировском шум работающих станков. 40 снарядов упало в чугунолитейный цех, но вот, наконец, в утренней тишине услышали мы его голос. Первой после блокады плавкой руководит инженер Журавлев, тот, который в октябре 1941 года вел последнюю плавку.
Восстанавливается былая мощь завода. С четырех филиалов переезжают кировцы на свою территорию. Перевозят, устанавливают оборудование, заливают в цемент, выверяют, ремонтируют. И уже работают, работают вовсю.
В 1944 году наш коллектив восемь раз выходил победителем в социалистическом соревновании предприятий.
Какое это счастье — монтировать станки, опять привинчивать, крепить, налаживать на старом месте! И снова отлаживать сложную технологию. Работали сутками, взахлеб.
А потом пришел праздник — война уже была за пределами СССР, и мы получили первое мирное задание. Страна строилась. Восстанавливались заводы, города, снова засевались необозримые поля. Стране нужны были тракторы, и нам поручили изготовлять запасные части для них.
Выстояли, все выдержали и вот уже работаем для мира, для счастья людей. Словно одобряя, смотрит на нас Киров. Памятник на заводском дворе мы не закрывали чехлом. Он был с нами всю блокаду, и мы словно слышим: «На то вы и краснопутиловцы!»
Продолжение следует
.jpg)
