Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Разведывательные дроны

Как БПЛА-разведчики
повышают точность
ударных подразделений

Поиск на сайте

Страницы жизни. В.Карасев. Часть 5.

Страницы жизни. В.Карасев. Часть 5.

— Кто сказал, скотина?
— Каждан. При всех батарейцах.
Тяжелым ударом офицер сбил Каждана с ног. А потом принялся избивать Соловья. Насытившись побоями, сказал:
— Научись, сукин ты сын, разговаривать по-человечески. За каждую поговорку будешь получать зуботычину. Ясно теперь?
— И в темный день будет ясно, — ответил Соловей и опять получил сильный удар кулаком.
Что за человек наш Соловей! Знал ведь, что свое получит, а сказал.
Мне часто доводилось наблюдать, как свирепый командир расправлялся с матросами. Как-то я спрашиваю у Якума, почему он служит сверхсрочно, а не идет на завод. Ведь у него руки золотые...
— Почему, спрашиваешь? А кто ж, по-твоему, оценит мои руки-то? Заводчик, может, какой? Купить-то он их купит, чтобы обогащаться, но богатства ему прибавлять не хочу. Тут хоть служба чужая, да мне нужная.
Вот пойди пойми, зачем она ему нужная. Загадки задает мой Якум поступками: то ночью куда-то исчезнет, то кто-нибудь тайком на батарею к нему проберется, шушукаются, то книги читает, говорит, секретной важности, царь за них на каторге сгноит. Мне однажды сказал:
— Запомни, для офицеров ты глухой, немой и слепой... Ничего не знаешь, ничего не видел, ничего не слышал. Что матросы говорят, что делают, как живут — ничего не знаешь. О чем бы ни спросили, тверди: несу цареву службу.




Смотреть "Овод", 1955 г.

Не скоро довелось мне прочитать «Овода», а потом и «Спартака». Прочел и спросил у Якума:
— Ты Овод или Спартак?
Редко улыбался Якум. А тут улыбнулся своей удивительной по доброте улыбкой, ответил:
— Вырастешь — во всем разберешься.


СЛУЖУ У ГОСПОДИНА ЛЕЙТЕНАНТА

Служит у нас в крепости лейтенант Пуришкевич. Все присматривается ко мне. Однажды возмутился: почему этот мальчишка, усыновленный матросами батареи 1-я «Буки», хлеб даром ест?
Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, невольно всплывает одна присказка: «Корабль потерпел крушение, на обломках доски спаслись лиса и петух. Плывут они день, другой. Вдруг петух слышит громкий истошный голос лисы:
— Эй, петух, слушай, не смей пылить! Петух посмотрел по сторонам —- кругом вода, какая пыль? И ответил:
— Зачем придираешься? Проголодалась, есть хочешь? Так и скажи...»




Лейтенант Пуришкевич, что та лиса. Ему хорошо известно: не даром ем хлеб, много хлопот у «сына батареи». Правда, матросы, с виду грубоватые, суровые люди, относятся ко мне очень бережно. Никакого тяжелого дела не поручают, дают возможность лишний часок поспать, если у кого конфета или пряник заведется, обязательно побалуют. Но работы у меня немало.
— Пришли-ка сорванца ко мне, — сказал Пуришкевич Якуму.
— Зачем-то ты ему понадобился. Ступай, — говорит Якум.
Прихожу, докладываю по форме — матросы обучили.
Пуришкевич стоит у крыльца своего дома, играет в воздухе плетью. Худой, длинноногий, с дынеобразной головой, рыжеватыми волосами, холеным лицом. Тонкий нос оседлало пенсне. Оно, видимо, плохо держится, прикреплено цепочкой, утопающей в кителе.
Стою. Жду. Он испытующе смотрит, плетью играет: для устрашения, что ли? Но ведь хорошо помню, как он поморщился на слова командира: «Плеть, господин лейтенант,— двигатель истории». Поморщился, покривился тогда. А сам вот сейчас словно наш пензенский поп, Водолаз, когда тот ученика наставляет: «Страх, сыне, правит миром»...
Стою перед лейтенантом навытяжку.
Пуришкевич неожиданно спрашивает:
— Собак боишься?




Собака бывает кусачей только от жизни собачьей.

Собак?.. Сразу стала перед глазами наша улица в Пензе и гроза ее — злой Полкан. Не дай бог, бывало, сорвется с цепи, всех в страхе держит. И только я, хотя не был его хозяином, мог с ним дружить, меня он никогда не трогал.
Набрался храбрости, говорю:
— Никак нет, не боюсь, ваше благородие.
Он вдруг протяжно, на удивление мне, свистнул. Обгоняя друг друга, на свист примчались холеные псы. Их было восемь: поджарые, в яблоках красавицы лягавые, сеттеры, черно-бурая овчарка, которую все мы знали (часто ходила она с Пуришкевичем) по кличке Волк, и даже такса.
Подбежали к хозяину, словно по команде легли у ног.
— Не боишься? —говорит Пуришкевич.
— Никак нет, ваше благородие.
— Ну-ну... А знаешь ты, что собака любит ласку?




Мой любимец - собака. Carl Reichert.

Еще бы мне не знать этого! В далеком детстве моем при матери была у меня Жучка, потом Пират — собаки-друзья. Кажется, ни разу в жизни я даже не погрозил им за непослушание.
— Знаю, ваше благородие.
— А то знаешь, что одним пряником можно собаку испортить?
Вот этого я не понял. Да разве такой лакомой драгоценностью кормят собак? Я хорошо знаю цену прянику: на нашей улице он был радостным подарком, да и здесь у матросов появляется только в праздники. Но что скажешь? Отвечаю, как обучен:
— Никак нет, ваше благородие.
— М-да... Дурак!
Не обижаюсь: знаю, Пуришкевич врет. Он всех матросов тоже дураками зовет, а мне хорошо известно, что они умные и добрые люди.




— А дурак потому, — продолжает он, — что понимать надо: человека, как и собаку, одним пряником только набалуешь. Воспитывать следует плетью и пряником. Ну да ладно, не твоего ума наука. С сегодняшнего дня поручаю тебе кормить собак и ухаживать за ними. На матросской кухне получишь псам еду. Живут они в сарайчиках. Гляди, чтобы чисто было.
С моими четвероногими друзьями я быстро подружился. И слушались они меня во всем. Это давало мне, мальчишке, много радости.
Однажды, когда я у моря играл с собаками, раздался резкий, повелительный свист. На горке стоял Пуришкевич. Я не успел оглянуться — сорвались собаки и понеслись. Что толкнуло меня на этот поступок: когда собаки были на полпути к Пуришкевичу, я сам вдруг громко свистнул. И... перегоняя друг друга, собаки стремглав бросились ко мне. Я был очень доволен.
Злобный, размахивая плетью, спустился с горки Пуришкевич. С ходу свирепо полоснул собак плетью. Перевел дух. Сказал медленно, тихо, сквозь сжатые зубы:
— Пошел вон на батарею. Испортил собак, мерзавец! И я вновь возвратился к Якуму.
— Не горюй, — сказал он мне. — И грустить не надо. Больно не любят, Володя, господа офицеры чужой радости. Наш-то этот еще лучше других.


1-я «БУКИ» КРЕПОСТИ ПЕТРА ВЕЛИКОГО



С моря дует сильный ветер.
Когда мороз разгуливался, набирал крепость, а тусклое солнце спускалось где-то недалеко и расплавляло весь горизонт, удивительным становилось зрелище: над полыхающим закатом нависали грузные, темные тучи, и, казалось, вгоняют они дышащую огнем полосу неба куда-то в пропасть. Я хорошо знаю: это им всегда удается. Вот и сейчас — всей своей тяжестью они давят, наваливаются. Собрали силу. И вдруг земля как-то разом неожиданно покрывается непроницаемой темнотой.
Мы сидим на бруствере — Якум, Соловей и я. Сегодня Новый год.
Соловей говорит:
— Урожайный должен быть год. Якум откликается:
— Пора...
Я удивленно смотрю на обоих. Что-то таинственное звучит в этом «пора».
Соловей пружинисто спрыгнул с бруствера, пошел за Якумом, не сказал ни слова. Куда? Многого я по-прежнему не понимаю. И не объяснит никто: мал я еще для них, наверное. Про реку Лену на батарее все говорят, про расстрел какой-то. Знаю теперь: почти половина наших матросов — штрафники, списаны на берег за провинности. За какие? Ведь народ все хороший, дружный. Не понять...




Ленский расстрел. Худ. А.В.Моравов.

Вот и сегодня меня почему-то услали из землянки к пушкам. Любопытно, над чем колдуют там старшие? Побежать за ними, проследить? Если б то в Пензе, не утерпел, так бы и сделал. Но тут... Нет, раз Якум и Соловей послали меня — значит, так нужно. Сижу и жду.
В траншее мы вдвоем. Неторопливо ходит Прохор, самый высокий и самый сильный матрос на батарее. Поверх шинели накинут тулуп. Снег валит и оседает на шапке, воротнике, плечах Прохора, и он становится похожим на снежного человека. Подошел ко мне. Помолчал.
— Тебе-то какая печаль мерзнуть?
— Приказано.
— Ишь ты, и будешь мерзнуть?
— Привык.
— А я вот все не привыкну. Не могу. Тоскую, Володька. Дай бог кончить, — он перекрестился, — да домой. Царева служба хороша, да черт ей рад, не будь к ночи помянут. Дома-то сейчас у нас девчата гадать садятся. Встретят Новый год, да как зачнут спивать песни. Гуляют... Моя суженая тоже с ними. Ждет не дождется. А я тут торчу. И кому нужен?




Е.М.Бём.

Я знаю, что отвечать в таких случаях, не раз слышал, как товарищи успокаивали затосковавшего друга:
— Служба, дядя Прохор.
— Ишь ты... — удивляется он. И вновь принимается ходить.
— А ты можешь пустить по воде иголку и чтобы плавала?— спрашивает неожиданно.
— Иголка — металл. Потонет, дядя Прохор.
— Ишь ты... Захочет бог, не потонет, — уверенно говорит Прохор. — По тому и судьбу свою на весь год узнаешь. Какой будет жизнь, горькой или сладкой.
Взад и вперед, взад и вперед ходит около меня Прохор. Замолчал. О чем он думает? Вот и бога вспомнил. Матросы на нашей 1-й «Буки» крепости Петра Великого по-разному относятся к господу богу. Соловей, например, с издевкой. Он прямо говорит: «Если бога в голове нет, то небесный батенька не поможет». Прохор верит, крестится, Якум неохотно на эту тему разговаривает. Но однажды, давно это было, сказал: «У нас с тобой боги разные».
Вспомнил я тогда дядьку Остапа, его слова. Спросил:
— Это как, дядя Якум?
— А так. На тебе крест, и я, магометанин, должен твою веру презирать. Магомет зовет истреблять иноверцев. Раз ты иной веры человек, значит, мне, татарину, враг. А я тебя за сына родного считаю. Значит, выходит дело, я против Магомета иду?
Помолчал, подумал, потом продолжал:




— И иду. Потому что несправедлив бог, богачам потакает. И оттого он у каждого народа свой — чтобы разделить племена. Все для того, чтобы темные да бедные люди меж собой враждовали. Зачем такие боги, а? Злую да подлую правду жизни сокрыть?..
Я знаю, мой дядька всегда прав. И мне очень жаль Прохора. Как помочь ему?


Продолжение следует


Главное за неделю