— Мальчонку возьми, Якум велел.
Прохор передает пост. Кинув заступающему на вахту матросу тулуп, кивает мне:
— Пошли.
Идем молча, Прохор впереди, я за ним. По выбитой в снегу тропинке потянулись другие матросы орудийного расчета. Мы спускаемся в просторный подземный блиндаж— нашу казарму. С мороза ничего не видно, нас обдало паром, сразу пахнуло теплом, махорочным дымом и тем обжитым запахом, к которому я давно привык.
Раздеваемся. Оглядываюсь и вижу... нарядную елку! Огромную, мохнатую, в игрушках! Вырезанные из дерева и бумаги лошади, волки, лисы — целый зверинец. Конечно же, это работа Соловья. И какие размалеванные птицы, и сколько же тут солдатиков! Один скачет на лошади, другой прильнул к замку орудия и готов открыть огонь, третий с ружьем на плече строго шагает... И чем больше Соловей зажигает свечей, тем сказочнее становится елка. Я стою, словно зачарованный. О елках я слышал на родине, видел их за стеклами больших магазинов и купеческих домов, но никогда дома не устраивали нам такого праздника. Разве что при маме ставили на стол маленькие елочки.
На самом верху мохнатой елки загорается толстая свеча, и я вижу небольшой портрет в рамке — адмирал Макаров! Я знаю об адмирале от матросов, знаю, что он «отец матросам» и герой. Матросская любовь к адмиралу живет на нашей батарее.
В полночь мы сели за большой стол. Миски наши на этот раз наполнены. Какая же это вкусная еда, рождественская кутья! Ее приготовил Прохор, у них на Украине такую делают. Потом пили и ели все, чем были богаты матросы. Новогодние посылки получили на батарее многие. И снова пили. Вдруг с криком повалился Прохор всем телом на низенький длинный наш стол, курчавая голова уткнулась в локоть. В голос, навзрыд плачет.
— Вот тебе и гадание, дурню беды не было — утонула иголка, — сердится, шумит Соловей. — Да перестань же. Кто-то сказал:
— Тринадцатый год веку нашему... Каким-то он будет, нынешний год?
— Каким? Не знаешь? Скажу... — это Соловей.
Но он так ничего и не сказал, отодвинул стол и пошел плясать, напевая озорные частушки. Вихрем носится, выстукивает каблуками музыку, приседает и вертится волчком. А потом, натанцевавшись, подскочил к Прохору, спрашивает:
— Зачем матросу голова? Не знаешь? Скажу: голова матросская создана для офицерского кулака. Не грусти, братва: летом снегу не бывает, субботу вторник не сменяет. В жизни порядок заведен. А как его нарушить? Сейчас не скажу— узнаем... — сказал он как-то вдруг посерьезнев, раздумчиво.
И вдруг также внезапно повернул бутыль водки, отпил из горлышка. Поставил бутыль, вытер рукавом губы:
— Крепка... А почему у белой водки красная головка? — Злым озорством сверкнули стальные глаза. — Не знаешь? Скажу: матрос водкой утешается, потом кровью умывается. Понял?..
Соловей пел редко. Сейчас он запел старую , да так, что не сразу узнали ее матросы:
Жили двенадцать разбойников,
Жил атаман Худояр,
Много разбойнички пролили
Крови честных христиан...
Он пел непривычно, на свой бравурный мотив, торопливо, словно хотел приблизить развязку песни. Спел и обратился не к матросам, к кому-то непонятному:
— Эх, была б воля-вольная да атаман под стать...
Распахнулась дверь, дохнула морозным воздухом, и из темноты вбежала собака. Один из моих четвероногих, друг мой Волк! Это было как в сказке, Волк бросился ко мне. Но резкий окрик отрезвил его. На пороге стоял Пуришкевич.
— ...Без всяких рапортов. Гуляйте, — отпустил он выстроившихся было батарейцев. Сел на табуретку, вынул золотой портсигар, закурил.
Прохор откуда-то достал расшитое полотенце на стол, поставил тарелку, стакан, закуску.
— Зашел к вам песни послушать. Спой, Прохор, — говорит лейтенант.
Сменяется одна песня другой. Внезапно Пуришкевич встал, бросил на стол бумажные деньги.
— Гуляйте, господа матросы. Никто из офицеров не придет. Все пьяны, как свиньи. Я тоже у вас не был. Уходя, оставил на память:
— Грустно все это. — Очнулся, строго добавил: — Не забудьте посты сменить. Соловей сказал:
— Праздник испортил...
Сколько лет прошло после этой встречи нового, 1913 года на батарее 1-й «Буки» крепости Петра Великого, а помню все до мелочей. Помню и заботливо украшенную мохнатую елку, огромного Прохора, в голос рыдающего над затонувшей иголкой, и пляску — всю надрывную тоску матросов, которые в жизни, казалось, искали только одного: куда бы деть неизбывную силу свою. И Пуришкевича, и те деньги его, что швырнул он на стол — оскорблял как хотел, со всей силой уродства барского. И никогда не забыть мне курского залетного нашего Соловья. Когда ушел Пуришкевич, снял он с елки деревянного пса, сунул мне в руки:
— Возьми, гляди — оживет! Да и все игрушки твои...
Матросы трезвели. Догорали, потрескивая, разноцветные свечи. Снова пели песни. И казалось, от них еще грустнее на душе.
ЯКУМОВЫ ЧЕРТЕЖИ
Временами Якум становился особенно неразговорчивым, замкнутым и угрюмым. Так я и не узнал до конца его историю. Рассказывали только, что влюбленный в машины, слышавший «музыку мотора кажного», как о нем говорил Соловей, Якум не стерпел грубости офицеров на корабле и был списан на берег несколько лет назад.
Но, видно, у каждого человека в жизни есть своя песня. Была такая любимая песня и у моего дядьки Якума: куда девалась, бывало, его угрюмость, когда заходил разговор о машинах!
Как-то в летний жаркий день грелись мы на солнышке после купания. Лежит Якум и чертит щепкой на песке — линеечка за линеечкой, черточка за черточкой. Вот уже и рисунок получился.
— Что это?— невольно спрашиваю.
— Не знаешь? — он удовлетворенно улыбается. — А пора бы знать. Это втулка.
— А зачем она?
Якум не отвечает, сосредоточенно молчит. На песке появляется что-то новое.
— Коленчатый вал зовут, — показывает он мне.
Много слышу я новых слов на берегу Балтийского моря, много чертежей вижу, выполненных на песчаной доске. Передо мной словно открывается новый мир — мир машин, полный сказочной замысловатости. А Якум говорит:
— Растешь, Володя. Жизнь целая у тебя впереди. Так постигай: владеет один человек машиной — это хорошо, да только для него самого. А если знания есть у всех и все работать умеют — хорошо для всего народа.
Море бьется о берег, слизывает, смывает волной Якумовы чертежи.
Он говорит:
— Вот, к примеру, почему мы войну проиграли японцу? Знать надо. Не маленький в незнайках ходить. Машины у нас какие были? Не корабли, а старые рыдваны. Вот в чем беда. Ну, конечно, может, то и не основная причина. И других много было.
С каждым разом я узнаю все больше. Якум устраивает мне экзамен. Со всей строгостью и придирчивостью. А твердо убедившись, что моя память сохраняет много, ведет все дальше и дальше.
Шаг за шагом я знакомлюсь со многими моторами и механизмами.
Однажды вечером Якум говорит:
— Вот ты теперь знаешь о дизельном моторе. А про человека что слышал? Про Дизеля-человека?
— Дизеля-человека? — как эхо, повторяю я.
— Ну да, того, в чью честь мотор назван. Про того, кто выдумал его. До него-то не было такого мотора на свете. А он изобрел.
— А как изобрел?
Чувствую, в тупике Якум. Молчит долго. Потом медленно, тихо говорит:
— Думаю, умом . Ну, а сделал руками.
— А где он живет?
— Тот человек? Утонул, говорят, в Ламанше. Есть такой пролив. Я там плавал.
— Как утонул, почему?—я смотрю на него снизу вверх, с нетерпением жду, что дальше скажет мой дядька Якум.
— Думаю, стали его бояться. Как бы не изобрел чего еще. Вот оно как жизнь устроена. Лишним стал Дизель-человек.
— А кому он стал лишним?
— Так полагаю, заводчику, который не желал богатство терять свое, не хотел, чтобы новый мотор служил людям.
Нет, конечно, не все я понял. И переспрашивать не хотелось. Но было очень жаль Дизеля-человека.
С тех пор появилось у меня какое-то особое, нежное отношение к машинам, мотору, словно живые они. Даже, выходит, погибнуть за них можно. Я узнал удивительное: машина придумана человеком. Создана заботой ума и рук
его.
В 1970 г. режиссер снял фильм-киноповесть о матрос Иване Иванове, в основе некоторые факты из биографии отца...
Продолжение следует
