А два (они никогда не функционировали одновременно) - до 60 тысяч человек. То есть за 17 лет бесперебойного функционирования (без задержек на шторма, туманы и проч.) - всего до 510 тысяч человек, а реально - до 375 тысяч заключенных. Архивы «Дальстроя» в Магадане показывают, что за вышеуказанный период в порт Нагаево был принят «спецконтингент» в 371 тысячу заключенных. Но отнюдь не 10 миллионов, как твердила «лагерная бухгалтерия» и изыскания демписателей-свидетелей , Анатолия Стреляного, Ольги Шатуновской и Александра Солженицына. Лжесвидетелей, если уж говорить о грустной правде. А ведь кроме «спецконтингента» на колымскую землю направлялись и «вольняшки» (геологи, строители, изыскатели, летный состав, врачи и т.п. и, наконец, охранные войска); всего - до 120 тысяч человек. Следовательно, по максимуму на Колыме никогда не могло быть более 500 тысяч человек. А отсюда - «потери», если считать, что все 100% не возвращались, что уж явная чушь.
Из статистики, кроме того, известно, что до 1940 года из доставленных на Колыму заключенных составляли: «политические» - до 5%, «бытовики» - до 50%, уголовники - до 45%. В период 1944-1952 годов демстатистика изменилась: «политические» (болтуны и агитаторы) — до 1%, «бытовики» (растратчики, несуны, спекулянты, аферисты и пр. ) - до 25%, ошметки войны (бандеровцы, власовцы, зеленые братья, пособники оккупантам и буржуазно-кулацкий элемент из западных регионов) - до 30%, уголовники (бандиты, воры, насильники и прочая публика) - до 40%.
А если подытожить, то «совесть эпохи» Александр Исаевич соврал ни много, ни мало, а в 15 раз (как и при описаниях ужаса раскулачивания в 1929-1931 годах - тоже в 15 раз). А отговорка есть: «мне не достало документов, и я по свидетельствам жертв-очевидцев». А жертвы имеют свойство преувеличивать, и очень даже здорово преувеличивать...
Неискушенному читателю вряд ли известно, что в те поры все население Хабаровского края (а Колымский край входил туда) составляло 1,5 миллиона, а все население Приморского края - 3,5 миллиона человек, которое надо было кормить.
утаил, что в 1945 году на Лубянке он был, без особого с его стороны упорства, завербован в «сексоты» и получил агентурную кличку «Ветров», и этот листочек был аккуратными «гепеушниками» подшит в его тюремное дело.
Впрочем, во втором, доработанном издании «Архипа» (по-видимому, под подозрительными уколами сохранившихся свидетелей-солагерников) Александр Исаевич подправился и включил в свое жизнеповествование полупризнание, что «да», он был принудительно, под недвусмысленной угрозой «вышака» завербован, подписал листок и был окрещен кличкой «Ветров», но никогда! слышите, никогда! не работал на лагерных «кумов», прикинувшись малопамятным идиотом-придурком.
Между тем есть «документик» - личный донос стукача «Ветрова» в 1952 году «куму» в Карлаге о готовящемся там восстании. По этому доносу в Карлаг прибыл летучий отряд «краснопогонников», который без всякого предупреждения открыл огонь по толпе зэков во время их построения перед разводкой на работы, где было убито свыше 200 зэков. А «товарищ Ветров»... за сутки до того исчез и... появился в Костромском лагере щадящего режима.
Видимо, Александр Исаевич не знал, что о его расстрельном доносе сохранены документы и хранятся они в укромном месте, либо в каждом лагере были свои «сексоты» с тайной кличкой «Ветров». В последнее, однако, верится плохо, ибо секретно-оперативный учет в ведомстве «товарища Берии» всегда был на высоте, а любезный автор был завербован не в какой-нибудь захудалой «шарашке», а в самом центре, на Лубянке, следовательно, был «централизованный», спущенный сверху «сексот». А к таким прислушивались особо...
.
Но... продолжим повествование о путешествии незадачливого Суна.
В сторожке «каторжного деда» Сун просидел почти весь день. Неподвижно сидел, ибо был впущен, но не выпускаем огромной псиной-овчаркой, улегшейся у двери и скалившей зубы на малейшее шевеление незадачливого «гостя».
Так и сидел на лежаке, не смея ни закурить, ни почесаться, псина грозным рыком предупреждала: «Не шевелись!»
Наконец, под вечер хмурый дед ввалился с охапкой дров, выгнал пинком псину и, не глядя, пробурчал:
- Там я машину остановил. Идет куда тебе нужно. В Хандыгу. Беги.
«В Хандыгу!» - екнуло Суново сердце. Он схватил поклажу и выметнулся из сторожки.
На развилке действительно стояла крытая полуторка, возле топтался и хмуро пинал коренастый дядя, а рядом торчал парень с ружьем.
Дядя был странного вида: обросший, в темной рваной рубашке, явно надетой на голое тело, задрипанных портках и опорках на босу ногу.
«Форменный Челкаш», - подумал Сун, а вслух заискивающе заулыбался:
- Говорят, вы до Хандыги? Можно с вами?
- Говорят, - буркнул Челкаш и мотнул головой в сторону кузова.
Сун не заставил себя упрашивать и проворненько юркнул в крытый кузов. Машина зарычала сцеплениями и рванула на солнечный закат.
В кузове оказались кислородные баллоны. Сун набросил на них полушубок, положил под голову чемоданчик и начал озирать убегающую тайгу, длинные хмурые тени и клубы пыли. Баллоны противно подпрыгивали. А у кабины, в довершение ко всему, елозила принайтовленная веревками бочка, явно с бензином. Но Сун уже привык ничему не удивляться.
«И покурить нельзя!» - с тоскливой покорностью подумал он, вцепившись в задний борт и подпрыгивая на беспокойных баллонах.
Незаметно подкралась ночь, а машина все ревела и прыгала по колдобинам, началась уже не колымская, а , громко именуемая «трассой». Скоро ночь сгустилась и деревья слились в одну темную враждебную массу. Сун нашел какую-то дерюгу, набросил на баллоны, сверху полушубок, пристроил под голову чемоданчик и, уже не обращая внимания на взвизги и вскрипы баллонов, уснул. И погрузился в военно-морские сны.
Под утро Сун проснулся от болей в спине. Кости противно ныли. Тело охватывал дрожкий холод. А машина все шла.
«Железные там, что ли?» - в сторону кабины. - «Остановиться бы, согреться, курнуть...»
Наконец, когда солнечные лучи озолотили верха дерев, машина выскочила на широкий распадок и остановилась у моста, под которым бушевала речка. Невдалеке - строение.
Шофер Челкаш хлопнул дверцей и, не глядя на соскочивших пассажиров, побрел в сторону строения. Сун и незнакомец с ружьем покосились друг на друга, разбрелись в разные стороны и уселись на плоских валунах у .
Шло время. Начинало припекать. Тогда Сун разулся, сполоснул ноги, выстирал носки и растянул их на камнях, а сам улегся лицом вверх и начал рассматривать бездонную синь неба. Нестерпимо хотелось есть. Но есть было нечего. А в бездонном небе плыли редкие невесомые облачка.
- Э-эй! Эй, ты! - раздался от домика крик. - Да не ты (это в сторону вскочившего парня с ружьем)! Ты, Морфлот! Давай сюда!
Сун недоуменно привскочил, натянул высохшие носки, надел ботинки и пошел к дому. В домике за дощатым столом с бутылками спирта и объедками жратвы сидели трое: шофер Челкаш, средних лет мужчина и женщина, явно поселенческого типа.
Сун пробормотал «здравствуйте» и на приглашающий жест присел к краешку стола.
- На, выпей! - пододвинул к Суну граненый хозяин. - Ешь. Рассказывай.
Сун хватанул спирта, чувствуя внутри вспыхнувший огонь, торопливо подхватил кусок жареной рыбы и закашлялся:
- Я... собственно... мне в Хандыгу. Малец у меня там народился. Вот за ним и добираюсь. С самой Камчатки. Служу там. Лейтенант я.
- А-а! Во-он что! - протянула женщина. - Так это про тебя слух на тыщу километров вперед гудит. Значит, молодец-отец. Не бросаешь мальца, значит. Это хорошо. Это по-нашему. Да ты ешь, ешь!
И вдруг, шоферу:
- Ты, Миша, вот что. Доставишь Морфлота в Хандыгу чин чинарем, понял? Этого, вербованного с ружьем, в кузов. Лейтенанта в кабину! И на обратке доложишь честь по чести, доставил мол, понял? А ты не стесняйся, ешь, ешь! Ешь и пей!
Сун покраснел. Стало жарко. Он понял: этих, явно невыездных поселенцев, видимо, прошедших «огни и воды», задело за живое - за новорожденным «вольняшкой» пробирается из несусветных далей молодой и глупый, но всамделишный законный отец. Такого в колымских краях еще не было.
- Это не твоя ли краля проезжала тут осенью? А мы еще думали, не из пригульных ли шальную несет?
- Наверно. Моя. После института. На Камчатку не схотела. Поссорились, - опустил глаза Сун.
- Ну-ну! Поссорились. Эка невидаль! А ребенка - как кутенка? - опять протянула женщина. - Поссорились, это пустяк. А за сыном, это ты хорошо поступаешь. Так ты, Михаил, понял? В целости доставишь!
- Угу, - буркнул Миша Челкаш.
- Ну, а теперь иди, зови того, пусть пожрет. Человек все-таки.
Вот так лейтенант Сун неожиданно для себя обрел доброхотов-союзников в глухой . Первый, родившийся вольным, на этой суровой земле! и этим вольным был сунов ребенок. Напутствуемый возгласами ставших вроде бы родными поселенцев, с доброхотным узелком харчей, Сун уселся на правое сиденье в кабине и двинулся из Приколымья в Якутию.
Продолжение следует.
