Важное
Hyundai Heavy Industries продвигается на оборонный рынок США
Зачем нужны 
|
Николай Самвелян. Час "Очакова"Не так давно я закончил работу над «Крымской повестью». Книга скоро выйдет в свет. В ее основе реальные факты. Долгие поиски, предшествовавшие «Крымской повести», привели к затерявшимся во времени документам и забытым фактам, которые по-новому освещают уже известные события 1905 года в Крыму и вносят какие-то неожиданные оттенки в наше представление об эпохе.Лев Толстой, Алексей Толстой, лейтенант Петр Петрович Шмидт, его каратель Михаил Ставраки, Александр Грин, Максимилиан Волошин, Антон Павлович Чехов, грозный диктатор Ялты генерал Думбадзе, рефлексирующий графоман-охранитель жандармский ротмистр Николай Васильев — не все из этих людей были знакомы друг с другом. Они принадлежали к разным поколениям и разным сословиям. Более того, в 1905 году Антона Павловича Чехова уже не было в живых, но именно тогда возникли связывающие воедино всех этих людей бумаги и тайные донесения, которым суждено было вспыхнуть через много лет. И увиделось еще раз: по одну сторону баррикад пятого года оказались, часто неожиданно для себя, те, кто думал 6 чести и будущем России; по другую — те, кто защищал не только несправедливый социальный строй, но и самих себя, ибо именно этот строй, прогнивший и уже рушившийся, давал им кусок хлеба. Не было ли здесь и такого еще оттенка — извечного спора между теми, кому даровано счастье быть Моцартами, и обреченными на забвение Сальери?.. Возможно, некоторыми руководили и такие чувства. Во всяком случае, Михаил Ставраки и ротмистр Николай Васильев, безусловно, были из породы мелких завистников, готовых стрелять в каждого, кто был выше, чище, лучше их. Но об этом ниже. А сейчас о двух картинах, одной — исчезнувшей, а второй — реально существующей и по сей день, которые и дали начало этим поискам и размышлениям. Тот — исчезнувший — портрет мне посчастливилось увидеть. Может быть, одному из последних. Долгие годы работал над ним художник. Но никогда и нигде не выставлял. Ктo знает — почему? Наверное, не считал портрет законченным. Возможно и другое: уж слишком личным, интимным было отношение самого автора к работе. Он не хотел, чтобы на нее глядели чужие глаза, пусть даже не злые. Что сталось в конце концов с портретом? Сохранился ли? Уничтожен? Подарен кому-либо? Обо всем этом мог бы рассказать разве сам художник. Но не успел. А еще вероятнее — не захотел. Случалось, писатели жгли рукописи, композиторы рвали клавиры, а живописцы уничтожали собственные полотна. Можно лишь гадать, чегo лишалось в каждом случае человечество. И наивно спорить, верно или неверно поступали авторы. Их решения суверенны и чужому суду неподвластны. Портрет, о котором идет речь, исчез. По воле самого художника. Будто на минуту направили на полотно луч света, а затем свет кто-то погасил. Уж не сама ли девушка, вырванная на мгновение из вечной темноты? В ее облике было нечто багемное, много раз виденное: высокая шея, гордо вскинутая голова, уложенные в тугой узел косы, губы, дрогнувшие в тающей улыбке, ямочки на щеках. И вдруг — неожиданное — рука, протянутая к выключателю. А еще глаза, зеленоватые, цвета морской волны. В них было прощание. Будто девушка через секунду выключит свет и полотно померкнет, а вместе с ним проем выкрашенной в белый цвет двери, лестница с резными перилами, потолочная лампа под розовым абажуром и сам! рука, протянутая к выключателю. Художник поспешно снял картину с мольберта и отнес в дальний угол мастерской. — Этюд, — сказал он. — Можно было бы назвать «Образы юности». Или никак не назвать. Когда-то, очень давно, мне довелось повстречать девушку, очень похожую на эту, которую пытаюсь сейчас написать... И знакомы-то мы были месяца три, не больше. Случилась трагедия — девушка погибла... Знаете, в жизни тех, кто привык подниматься рано, на заре, бывают странные и неожиданные видения — как подарки... Любой художник, если он художник настоящий, влюблен в рассвет. Иные краски, иные оттенки и тона. Ничего резкого, будоражащего, все гармоничнее, чем днем. Впрочем, подобное ощущение иной раз возникает и на закате. Но закат — прощание, итог прожитого дня, а рассвет — он как предчувствие, как первые строки сказки... Однажды я увидел в лучах восходящего солнца летящего над озером дикого лебедя. И понял, что для лебедя этот миг — лучшая минута в жизни. А для того, кто увидел парение в поднебесье гордой птицы, — это подарок судьбы... Так говорил старейший крымский художник Владимир Константинович Яновский. Однако разговор о портрете возник случайно. Целью встречи была судьба другой его картины — «Очаков» в огне». Об удивительной истории этого полотна я узнал из статей двадцатилетней давности симферопольского журналиста Валентина Швеца, публиковавшихся в местной прессе и уже забытых. Мы знаем, что одним из кульминационных моментов, революции 1905—1907 годов было ноябрьское восстание на крейсере «Очаков», когда отставной лейтенант Петр Петрович Шмидт, человек, не принадлежавший ни к одной из партий, но все же считавший, что будущее за социализмом, принял на себя командование восставшими кораблями и послал телеграмму-ультиматум царю. Уже в самом начале того кровавого года многим было ясно, что страна идет к подлинной общенародной революции... В России, на Украине, в Прибалтике крестьяне изгоняли помещиков. Бастовали рабочие промышленных центров. На многих железных дорогах не ходили поезда. То тут, то там восставали армейские гарнизоны. Армия впервые после событий декабря 1825 года выходила из повиновения. Тезкам-императорам Николаям в российскую историю суждено было войти с нелестными кличками. Первого прозвали Палкиным, второго, и последнего, — Кровавым. Но если в начале XIX века восстания в столице и на Украине удалось сравнительно быстро подавить, то в 1905 году картина была совсем иной. Бушевала вся огромная страна; события развивались столь стремительно, что сведения, полученные по телеграфу утром, к вечеру были уже безнадежно устаревшими. Неповиновение охватило империю. И уже во многом чувствовалась организующая сила социал-демократов. Наконец, появились и первые непобежденные бунтари. Ведь не сдался, не спустил флаг мятежный броненосец «Потемкин». Когда румынское правительство возвратило корабль, его спешно переименовали в «Святого Пантелеймона» и даже запретили упоминать в печати прежнее название броненосца, в испуге позабыв, что это имя одного из создателей той самой империи, которая теперь трещала по всем швам. Как часто случается в таких ситуациях, доходило и до анекдотов. Драматический тенор Григорий Морской в концерте в Павлове спел арию Левко: «Мочи нет боле, душа пропадай!» — реакция зала была неожиданной. Все стали кричать: «Хватит! Довольно! Нет больше мочи терпеть! Долой преступную бюрократию!» Власти наложили запрет на... арию Левко, поскольку она наводила на опасные мысли. А в Крыму в ту пору зло шутили, будто бы генерал Думбадзе однажды предъявил собственной тени ордер на арест — тень, дескать, забегала вперед, а кроме того, тайно присутствовала при конфиденциальных разговорах. — Сложное было время, — рассказывал художник. — Тяжелое и прекрасное. Мы были юны — первая любовь и первые слезы. Но вы спрашивали о картине... С нею очень просто. Фотографии морского боя между «Очаковом» и карателями не существует. На набережной в ту пору попросту не оказалось ни одного фотографа. Да если бы он и попал туда, как бы в толчее, среди выстрелов сумел бы расставить штатив, навести объектив на нужную резкость? Кстати, на рейд быстро опускалась тьма. Значит, и освещения было бы недостаточно. Прожекторы вспыхнули позднее. Но не уверен, что и в их свете можно было сделать четкую фотографию — ведь крейсер окутали клубы дыма. Прочитайте у Куприна. В одной из его газетных статей, давно не перепечатывавшихся, все это описано довольно точно. А я был на набережной, видел все своими глазами. Потому и считал своим долгом написать картину гибели «Очакова». Работал недолго, на одном вздохе — день или два. А затем за полотном начали охоту ялтинские жандармы. Ведь именно в Ялте в витрине фотографии Семенова, где я в ту пору работал ретушером, картина была выставлена. Возник митинг. Генерал Думбадзе велел меня арестовать, а картину уничтожить. Но помогли верные люди. В руки генерала попала спешно изготовленная за одну ночь копия. Сам оригинал удалось спасти. Сейчас я передал картину дар государству. Владимиру Константиновичу было тогда, двадцать лет назад, под девяносто. Прославленный, удостоенный многих почетных званий, подлинный патриарх, он не замкнулся в стенах мастерской, охотно принимал посетителей. Но чувствовалось — долгие беседы даются ему с трудом. Помню его последние слова при расставании: — Рассказ о подходах к картине — долгий разговор. Надо представить себе атмосферу Крыма той поры. В Тавриде не было больших заводов и фабрик. Значит, рабочих не так уж много — разве что в Керчи, на железных дорогах, в типографиях да в кустарных мастерских. Зато в Севастополе была база флота. Там-то и вспыхнуло восстание. А Ялта в ту пору казалась островком среди разбушевавшейся стихии. Туда съезжались напуганные грядущей революцией состоятельные граждане из столицы. Еще бы — в Ливадии царский дворец, там специальная охрана, да и к тому же спешно созданное самостоятельное жандармское управление. В Ялте должно быть спокойнее. Но это так лишь казалось... А история с картиной началась и закончилась в Ялте. Когда-нибудь расскажу обо всем подробнее. Но не довелось. Вскоре Владимира Константиновича не стало. А тогда я не решился сразу спросить, существует ли связь между портретом неизвестной и картиной «Очаков» в огне». Но догадывался: существует. Вот как шла мысль. В портрете, кроме всего прочего, удивляла непривычная цветовая гамма — яркая и контрастная, как на полотнах Верещагина. Но для чего подобное в камерной, почти интимной работе? Тут возможно объяснение: художник воссоздавал воспоминание давних времен, когда электрическое освещение для всех было внове, к нему еще не привыкли настолько, чтобы вовсе не замечать разницу между солнечным светом и, может быть, не менее ярким, но искусственным. Таким же контрастным был цвет в работах многих художников начала века, рисковавших писать, как тогда принято было говорить, при свете лампы Эдисона. Значит, Владимир Константинович именно в те далекие годы, примерно в то же время, когда им был написан «Очаков», где-то увидел эту девушку в проеме двери, внезапно включившую свет, и теперь пытался воскресить давно ушедший образ, пережить еще раз некогда пережитое. Познавший всю мудрость мира, Фауст так и не нашел секрета вечной молодости. Но уж неподвластно ли искусству то, что пока недоступно науке? Воля художника может остановить мгновение. И более того — вырвать у прошлого, возвратить давно ушедший миг, сделать его зримым, осязаемым, неожиданно сегодняшним. Но все-таки связь между исчезнувшим портретом девушки с протянутой к выключателю рукой и необычной судьбой картины «Очаков» в огне», трагедией, разыгравшейся в Севастополе в ноябре 1905 года, была пока не слишком ясна. Пришлось вести расследование — от документа к документу, от одного архивного дела к другому. Жизнь свела еще с одним участником событий 1905 года, добрым знакомым В. К. Яновского, известным в Крыму общественным деятелем, ученым, искусствоведом Александром Ивановичем Полкановым. Он подарил мне ставшие уже раритетами справочники о Крыме, изданные в начале века в Одессе известным краеведом Григорием Москвичом, — это для того, чтобы я мог точнее представить себе Ялту и Севастополь той поры, — рассказал многое о событиях, связавших воедино всех участников этой драмы. Жизнь Александра Ивановича сама по себе эпопея. С начала 1905 года социал-демократ. Далее участник боев в Севастополе, Симферополе. Позднее окопная жизнь в 1914—1917 годах. В 1920 году подполье во врангелевском Крыму. После освобождения Крыма он занимался охраной памятников культуры и организацией музеев, возглавлял так называемый КРЫМОХРИС (Крымский отдел охраны искусств). Это Александр Иванович организовал передачу реквизированных в особняках царствую щей фамилии и знати художественных ценностей во вновь созданные музеи. Именно в ту пору один известный поэт принялся на одном из совещаний доказывать, будто культуру незачем организованно охранять и защищать. Она, мол, сама за себя способна постоять. Возможно, это были случайные, непродуманные фразы, но Александр Иванович ответил резко: «Защищать культуру? Всегда! Везде! Если надо — пушками!» В трудное время он добивался специальных продовольственных пайков для Константина Тренева, Максимилиана Волошина, Марины Цветаевой, многих художников, археологов, ученых. Максимилиан Александрович Волошин именно тогда сделал рисунки многих архитектурных памятников и исторических достопримечательностей полуострова, часто приезжал к Александру Ивановичу Полканову в Симферополь, а однажды проделал этот путь пешком — в пору, когда на полуострове было еще неспокойно, а в горах скрывались остатки разгромленных врангелевских войск. Спешил принести рисунки и составленный им самим список ценностей Феодосийского уезда, подлежащих государственной охране. Дружба эта с годами крепла. Волошин и Полканов обменивались письмами, навещали друг друга. Александр Иванович поддержал Волошина в намерении создать поэтическую коммуну в Коктебеле. Так было положено начало столь известному ныне Дому творчества писателей. Полканов в ту пору познакомился и с Александром Грином, поселившимся сначала в Феодосии, а затем в Старом Крыму. Это случилось через двадцать лет! после того, как ротмистр Васильев создал свою эпопею доносов о севастопольских событиях 1905 года. Теперь самое время рассказать подробнее о самом ротмистре. В архиве Александра Ивановича хранилась выцветшая фотография. Васильев снят в штатском: темный сюртук, холеные усики и нагло глядящие в объектив глаза. Внешне вполне уверенный в себе господин. Но если заглянуть внимательнее в глаза Васильева, становится совершенно очевидно, что в глубине их прячется страх. На обороте штемпель: «Фотография Синани. Год 1905». Если бы кому-то пришло на ум собрать и издать все сохранившиеся донесения, доклады, секретные сообщения, подписанные ротмистром Васильевым (а надо учесть, что многие из них за давностью лет исчезли), потребовалось бы как минимум шесть толстых томов. В общем, в трудолюбии и в служебной ревностности Васильеву не откажешь. В начале 1904 года он был назначен на ответственную должность помощника начальника Таврического губернского жандармского управления в Севастопольском градоначальстве и Евпаторийском уезде. В подчинении у Васильева было достаточно людей для того, чтобы следить за настроениями населения названных городов и на флоте. Но ротмистр никому не доверял, даже сослуживцам. Он все пытался делать сам — организовывать слежку за социалистами, вести досье на подозреваемых лиц. Писатель Александр Грин так до конца дней и не понял, почему уже после того, как была объявлена амнистия, его одного держали в севастопольской тюрьме (затем перевезли в Феодосию и снова вернули в Севастополь). Выходило так, что он чуть ли не главный смутьян на всем полуострове. Это вызывало удивление самого Грина, в чем он честно признался в «Автобиографической повести». А ларчик открывался просто, о чем мы теперь узнали из секретных архивов: Васильев считал будущего писателя фигурой особо опасной. Еще бы: этот беглый солдат говорит свободно, использует лексику, недоступную простому служаке, отказывается назвать подлинную фамилию, пытается бежать из тюрьмы. И вообще странен, своеобычен, непонятен... Как же такого человека не заподозрить во всех грехах сразу? Васильев без разбора доносил в Симферополь и Петербург обо всем, что видел, слышал, о чем ему удавалось узнать через своих агентов. Причем делал это вдохновенно, истово, бумаг и чернил не жалел. Ротмистр часто превышал власть и совершал поступки, необязательные в его положении: он слал телеграммы царю через голову прямого начальства; переодевался в простое платье и ходил по улицам в надежде выследить кого-нибудь из смутьянов; в центре Севастополя держал тайную квартиру для свиданий с особо засекреченными агентами. Это ему придет на ум, что в Ялте, где всегда слишком много писателей, художников и артистов всякого рода, не грех бы содержать вдвое больше платных тайных агентов, чем в других городах. Позднее тревожила душу ротмистра и возникшая в маленькой деревушке Коктебель в доме поэта Максимилиана Волошина писательская колония. С какой бы целью собирались писатели отдельно от прочих? Уж не без умысла ли? Ну а донесения Васильева 1905 года — весьма характерные документы. Растерявшийся страж порядка, охранитель, потерявший голову, совершающий промах за промахом, но при этом невероятно злобный, бессмысленно жестокий, способный отправить на плаху любого — только бы выслужиться, только бы доказать преданность престолу. В поисках шифрованных донесений ротмистра Н. Васильева и других в свое время сверхсекретных документов мне помогал известный военный историк профессор Ярослав Гаврилович Зимин. Вместе с ним мы шаг за шагом прослеживали, как нарастала волна сопротивления властям, в частности в той самой Ялте, которая многим казалась тихим островом, землей обетованной. Вот любопытные отрывки из «Доклада Особого отдела Департамента полиции товарищу Министра внутренних дел о необходимости выделения Севастополя, Евпатории и Ялты в особое самостоятельное жандармское управление», точно не датированного, но, судя по всему, написанного за несколько дней до царского манифеста от 17 октября, формально разрешавшего легальную деятельность политических партий и якобы гарантировавшего свободу слова «как печатную, так и устную». Доклад этот был найден в 50-х годах и опубликован в вышедшем небольшим тиражом специальном сборнике, посвященном севастопольскому вооруженному восстанию 1905 года, ныне уже покойным профессором В. В. Максаковым. Текст доклада: «Вследствие революции, положенной на представляемой при сем справке об учреждении в Севастопольском градоначальстве и Евпаторийском уезде временной должности начальника жандармского управления и о положении дела политического розыска в названном районе, особый отдел докладывает вашему превосходительству следующее: исполняющий обязанности начальника вышеупомянутого управления подполковник Вельский 18 минувшего сентября за № 1493, сообщая о своем затруднительном положении по осуществлению наблюдения и розыска во вверенном ему районе, выражает мнение, что вследствие замеченной им революционной связи между Евпаторией, Феодосией и в особенности Севастополем—Ялтою, если не весь южный берег Крыма, то, во всяком случае, Севастополь, Евпатория и Ялта с уездами должны составлять самостоятельное управление, в каждом из упомянутых уездов городов должен быть особый помощник для ведения наблюдения и розыска и для производства дознания по делам о государственных преступлениях. Независимо от сего при управлении в Севастополе должен быть также один помощник, в руках которого сосредоточивались бы все сведения агентурного характера и данные наружного наблюдения, иными словами — на этого помощника должны быть возложены все функции начальника охранного отделения под безусловным контролем начальника управления. Кроме того, для розыска и наблюдения в распоряжении начальника управления должно быть по Севастополю не менее 14 унтер-офицеров при одном вахмистре, а в Евпатории 5 унтер-офицеров и 1 вахмистр. За сим в порту, по мнению подполковника Вельского, необходимо иметь по крайней мере трех портовых надзирателей и шесть нижних чинов в непосредственном ведении жандармского управления. Что касается секретных сотрудников, то во флоте нужно иметь 4 человек, в пехоте, по числу полков, — двух, в крепостных полках и полевой артиллерии — трех, а всего 14 сотрудников. По наружному наблюдению встречается существенная надобность в филерах, так как, кроме 6—10 наблюдений, по Севастополю приходится производить и случайные летучие наблюдения. В гор. Евпатории следует также иметь не менее двух постоянных агентов-сотрудников и трех филеров... По, имеющимся в Департаменте сведениям, в гор. Ялте существуют и проявляют довольно энергичную деятельность две преступные организации: «Ялтинский комитет Таврического союза социал-революционеров» и «Ялтинская организация Kpымского союза Российской социал-демократической рабочей партии»... Ввиду трудности и продолжительности по времени проведения законодательным порядком вопроса об образовании в Севастополе особого постоянного управления казалось бы более целесообразным, при нахождении в Симферополе главных opгa-низаций Крымского социал-демократического и Таврического социал-революционного союзов, сосредоточить розыск и наблюдение во всей Таврической губерний в одних руках энергичного и способного к сему делу офицера при Таврическом губернском жандармском управлении, при непременном условии внимательного отношения к делу политического розыска и со стороны самого начальника управления». Но вернемся к началу этой истории. Как вспоминает Александр Иванович Полканов (машинописные экземпляры его воспоминаний хранятся в Крымском краеведческом музее и в моем архиве, частично публиковались в ленинградском журнале «Звезда» в № 5 за 1977 год), осенью 1905 года юный ретушер ялтинской фотографии господина Семенова Владимир Яновский познакомился с Людмилой, девушкой из состоятельной семьи, возможно дочерью самого владельца фотографии и писчебумажного магазина. Людмила примыкала к социал-демократам. Попытайтесь представить себе Ялту той поры. Крошечный городок, томный и претенциозный, чем-то напоминающий Коральо, описанный О'Генри в «Королях и капусте». В тихие осенние вечера в Ялте было две луны. Одна висела над заливом, вторая плавала в воде рядом с пришвартованными к молу пузатыми прогулочными пароходиками, принадлежавшими господину по фамилии Гавалло. На корме каждого из них белой краской было написано «Гавалло № 1» или же «Гавалло № 6». Тут же, невдалеке от мола, желающим предлагали за пятак полюбоваться в телескоп на луну, висящую в небе. Если же было жаль пятака, то можно было рассматривать вблизи ту, что плавала, как спасательный круг, на воде. Телескоп городские власти специально заказали за границей, в Германии. И он был такой же достопримечательностью Ялты, как ресторан в городском парке, вид на Ай-Петри или торцовая мостовая, устроенная экзотики ради у самой большой в городе гостиницы «Россия». Здесь часть улицы была освещена электричеством. Остальному городу служили керосиновые фонари. Впрочем, когда-то Ялта имела и газовые. Император Александр III в припадке великодушия даровал курорту деньги на газовый завод. Но «царский» завод по неизвестной причине сгорел. Пришлось вновь вспомнить о керосине. Зато потерпевшей Ялте сделали другой подарок — выстроили новый мол. И теперь тут швартовались даже океанские пароходы. А на эстраде Летнего сада и в курзале частенько давали в ту пору концерты. Самым популярным номером была элегическая песня на слова ныне уже забытого поэта Е. Львова «Ночь в Ялте»: Чутко дремлет пышный сад... Звезд мерцающие очи В море Черное глядят... Лавр, магнолии, гранаты, Кипарисы, ряд мимоз — Темной негою объяты... Сладок запах тубероз... ...Гармонических созвучий Вся душа моя полна... Гармонические созвучия души — состояние, конечно, приятное для каждого. Но вряд ли в ту осень оно было возможно — между рядами кипарисов и мимоз бродили филеры, а сладкий запах тубероз вдыхали не только безмятежно плывущие по набережной толпы отдыхающих, но и вышедшие на охоту жандармы в форме и в штатском. К тому же в маленькой Ялте, как правило, все всех знали в лицо. Людмила была фигурой яркой, записной «социалисткой», не скрывавшей своих убеждений. К тому же девушкой очень красивой, с великолепным голосом — меццо-сопрано или контральто. Она частенько пела на открытой террасе особняка Семенова. Вполне естественно, что Владимир обратил внимание на девушку. Не исключено, как считает А. И. Полканов, что пробовал писать ее портрет — ведь он был начинающим художником. И вспомнилось: девушка с протянутой к выключателю рукой. Вполне вероятно, что через Людмилу Владимир мог познакомиться с бывшим сормовским рабочим, беглым матросом по кличке Спартак, который в ту пору скрывался в Ялте. Спартака вспоминал А. И. Полканов. О нем писал в «Автобиографической повести» А. С. Грин: «Это был худощавый человек лет тридцати, со следами оспы на желтом лице, гибкий и своеобразно красивый... Его привлекала земельная часть программы эсеров, отталкивал террор. А так как в Севастополе был комитет социал-демократической партии, поставленный и обслуживаемый гораздо лучше, чем наш, то и влияние на Спартака с той стороны было сильнее нашего... Иногда казалось, он соглашался, а затем, встретясь другой раз, довольно стройно и доказательно спорил. Впоследствии он окончательно примкнул к социал-демократической партии». Напомним, что сам А. Грин в ту пору считал себя эсером, вот откуда слово «наш» — противопоставление комитету социал-демократической партии. Вскоре и Спартак и Людмила исчезли из Ялты. Видимо, отправились в Севастополь. В ту пору к восставшему городу стягивали казаков и верные правительству воинские части через Бахчисарай и Байдарские ворота. Но спешили на помощь севастопольцам и социал-демократы, революционно настроенные студенты и даже гимназисты старших классов из многих городов Крыма. Оказался в Севастополе и Александр Полканов. Прожил несколько дней в гостинице «Кист», в которой незадолго до того жил Л. Н. Толстой. В «Кисте» Полканов повстречал Яновского. Не поехал ли он туда вслед за Людмилой? Что же касается самой Людмилы, то она вполне могла быть среди тех агитаторш, которые под псевдонимами выступали перед восставшими солдатами и матросами. Об этом подробно напишет в своих рапортах ротмистр Н. Васильев. Гостиница «Кист» была одной из самых комфортабельных в Севастополе. Здесь постояльцам предлагали за три рубля в сутки вид на море, а за дополнительную плату ресторанные обеды, теплые морские ванны и телефон. К «Кисту» от вокзала ила трамвайная линия — первая в Крыму. Содержала гостиницу обрусевшая француженка мадемуазель Шлее. В те дни, уже не полагаясь на слуг, решила стеречь гостиницу сама. Встречала постояльцев в лиловом платье с белым кружевным воротником, на который опускались три подбородка, с переносным канделябром в руках, а в нем незажженные свечи. Видимо, мадемуазель Шлее (лет ей было совсем немало и слово «мадемуазель» было применимо к ней лишь с большим допуском) боялась, что электричество могут в любую минуту отключить. Торопливо сообщала, что в гостинице уважение к постояльцам выше, чем закон. Скорее религия. Показывала номер, где недавно жил Толстой. Добавляла, что это было как раз после того, как Толстого отлучили от церкви. Возможно, мадемуазель Шлее казалось, что упоминание теликом бунтаре Льве Толстом — лучший способ расположить к себе революционеров, к которым фактически перешла власть в городе, а в последние дни в гостинице останавливались не только те, кто был в состоянии заплатить три рубля за номер, но и явно безденежные гимназисты с красными бантами на лацканах пиджаков. О том, какой напряженной была атмосфера в городе в октябре 1905 года, свидельствуют документы. Часть из них сразу же стала достоянием прессы, другие долгие годы хранились в секретных архивах. Вот они в хронологическом порядке. Приказ главного командира Черноморского флота и портов Черного моря вице-адмирала Чухнина от 23 октября 1905 года: «В случае возникновения в городе беспорядков, когда гражданская власть не в состоянии прекратить беспорядки средствами полиции и требует присылки войск, предписываю принять для исполнения инструкцию для охраны в г. Севастополе порядка и спокойствия непосредственно войсками. Вицеадмирал Чухнин». Обязательное постановление вице-адмирала Г. П. Чухнина (конец октября — начало ноября 1905 года): «Принимая во внимание крайнюю необходимость оградить военных людей от беспричинных оскорблений, чего, к сожалению, были случаи, объявляю, что за нанесение военнослужащим беспричинных оскорблений виновные подвергаются заключению в тюрьме от 3 месяцев и денежному штрафу до 3000 руб.». Первый приведенный здесь приказ Чухнина был впервые опубликован лишь в 1925 году в историко-революционном журнале «Каторга и ссылка», № 5, что же касается второго, то уже 9 ноября 1905 года его поместила на своих страницах газета «Новая жизнь» в № 9. А 8 ноября того же 1905 года еженедельная юридическая газета «Право» в № 43 опубликовала «Обращение арестованного Петра Петровича Шмидта к гражданам Севастополя с призывом добиваться гласного суда над ним»: «Мне удалось, несмотря на мое одиночное заключение, прочесть манифест о помиловании» политических. Этим манифестом умирающая бюрократия бросает новый вызов к борьбе с отживающим последние дни режимом. Русскому народу предстоят последние усилия для действительного осуществления правого порядка и действительной свободы. Средство к окончанию этой борьбы и взятию последних позиций одно, и других нет, — это фактическое осуществление всеми русскими людьми всех неотъемлемых человеческих прав... Граждане, помните, что я арестован за свободное слово после манифеста 17 октября, помните это, и пусть это нарушение свободы произволом напоминает вам, что дело далеко не окончено, что нужны теперь последние усилия, чтобы овладеть раз и навсегда человеческими правами. Усилия эти должны выразиться действительным пользованием действительной свободы. Гражданин лейтенант П. П. Шмидт (социалист вне партий) Телеграмма военного министра А. Ф. Редигера командующему Одесским военным округом генералу А. В. Каульбарсу от 11 ноября 1905 года: «Адмирал Чухнин опасается нового общего бунта флота. Увольте гарнизон сколько можете. Телеграфируйте о распоряжениях. Увольте возможно больше запасных, особенно в Севастополе. Генерал-лейтенант Редигер Что уж тут комментировать — военный министр боялся собственной армии. «Увольте гарнизон сколько можете», «увольте возможно больше запасных» — надежда оставалась лишь на казачьи части, жандармов и немногие полки. Но телеграмма Редигера Каульбарсу запоздала. Утром того же дня все тот же Чухнин шифрованной телеграммой на имя самого императора сообщил о волнениях во флотской дивизии и об «отказе боевых стрелять в участников волнений». «Адмирал Писаревский ранен в спину во время сходки перед казармами матросов, и тяжело ранен один сухопутный офицер, — писал в телеграмме главный командир Черноморского флота и портов Черного моря. — В дивизии начался беспорядок и без крови продолжается. Боевые роты отказались стрелять. Сухопутные начальники не решаются действовать оружием; есть сведения, что и сухопутные войска тоже стрелять не будут. Положение безвыходное: матросы, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться или распустить флот. О выше-изложенном всеподданнейше доношу вашему императорскому величеству». Обе телеграммы сохранились (одна в копии, другая в подлиннике) в Центральном государственном военно-историческом архиве, и только потому их текст стал известен в наше время. В телеграмме Чухнина есть удивительные строки — «матроры, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться или распустить флот». Ведь это был непрямой совет императору капитулировать. Применение оружия уже не казалось выходом из положения. На огонь могли ответить огнем. Даже Чухнин это ясно осознавал. Метался и уже упоминавшийся здесь ротмистр Васильев. Педантичная привычка бюрократов тщательно подшивать всяческие бумаги — подарок для историков. Как бы мы узнали о тайных рапортах Васильева, если бы их не сохранили в архиве департамента полиции, откуда они уже и попали в Центральный государственный исторический архив СССР? Психологию чинов департамента полиции понять нетрудно: рапорты Васильева берегли по двум причинам. Первая — доказать вышестоящему начальству, что департамент не сидел сложа руки и его сотрудники старались в Севастополе; вторая — обосновать циркуляры и распоряжения, которые исходили из самого департамента. И вот в телеграмме, посланной поздним вечером 12 ноября 1905 года в свой департамент, ротмистр Васильев несколько иначе описал те события, о которых сообщил Чухнин Николаю II. По тексту: «11 ноября в 5 вечера явившегося на собравшуюся сходку матросов, сухопутных солдат, портовых мастеровых — всего до пяти тысяч — начальника учебного отряда Черноморского флота адмирала Писаревского и прибывшего в его распоряжение штабс-капитана Белостокского полка Штейна с ротой матрос Петров тремя выстрелами из винтовки ранил: легко — адмирала и тяжело — штабс-капитана Штейна, уже умершего; со сходки разошлись спокойно. 12 сего ноября забастовавшие портовые мастеровые, соединившись с матросами, находившимися на берегу, и 49-м запасным пехотным батальоном, с двумя красными флагами, с музыкой, без оружия ворвались в 10 часов утра в казармы Брестского полка, арестовали коменданта и начальника 13-й дивизии и, переманив на свою сторону Брестский полк, обезоружили офицеров полка и отпустили на слово домой; затем манифестацией прошли в город, где на Новосильцевой площади стоявшие три батальона Белостокского полка по команде встретили манифестантов гимном и криками „ура"». Но, сколько можно судить по той же телеграмме ротмистра, ни пение «Боже, царя храни!», ни крики «ура» на манифестантов впечатления не произвели. Командир поспешил увести полк в казармы. «Там же нахожусь и я», — сообщает Васильев. Неясно только, почему он там находился — боится патрулей народной милиции или же надеется помочь командиру Белостокского полка удержать в повиновении солдат? А последний абзац телеграммы ротмистра вообще не поддается никакому логическому анализу. Посудите сами: «В городе пока спокойно, но жители выезжают массами. На эскадре тоже пока возмущения нет. По слухам, в эту ночь будут арестовывать офицеров по городским квартирам. Войска никакого оружия не употребляли, манифестанты вовсе не трогали должностных и караульных чинов». Если в городе спокойно, то почему массами выезжают жители? Да и какие именно жители? Солдаты, матросы, студенты, гимназисты? Напротив, они в ту пору стекались в Севастополь, чтобы поддержать восставших. Состоятельные граждане, владевшие собственными фаэтонами? Возможно. Но таких граждан были десятки, а вовсе не «массы». Наконец, если манифестанты не трогали должностных и караульных чинов, то о каких арестах офицеров (по слухам!) по городским квартирам идет речь? Полный горячечный бред. На медицинском языке — делириум. Днем позднее Васильев отправил еще две телеграммы. В одной сообщал, что матросами было арестовано, а затем освобождено командование севастопольской крепости. И далее: «Обходя ночью город, никого не встречал. Адмирал охранен». Кроме того, «станция Севастополь забастовала, поезда не ходят, телеграф оборван, войска сосредоточены в казармах». Это уже серьезнее: значит, даже за самого адмирала Чухнина побаивались. И уже 15 ноября Васильев телеграфирует, что «Очаков» поднял красный флаг, к нему примкнули два миноносца, эскадра колеблется, ранее арестованные члены команды восставшего броненосца «Потемкин» освобождены восставшими. Но телеграмма начинается словами: «Ночь прошла без столкновений». Именно этой ночью «без столкновений» «Матросская комиссия», в которую входили и представители социал-демократов, предложила П. П. Шмидту возглавить восстание на флоте («...исходя из того, что Шмидт несомненно искренний революционер, хотя и стоявший вне партий, знает военное дело, пользуется громадным авторитетом и популярностью среди матросов»). Да и вообще восстание началось уже 11 ноября, 12-го и 13-го «Матросская комиссия» провела ряд мероприятий, которые передали власть в городе Совету матросских, солдатских и рабочих депутатов, именно тому Совету, который незадолго до того и создал «Матросскую комиссию» в качестве своего исполнительного органа. И уже 14 ноября П. П. Шмидт сообщил председателю Совета матросских, солдатских и рабочих депутатов И. П. Вороницину: «Завтра утром с подъемом флага произведу салют и подниму флаг свободы. Прошу вас ночью завладеть ударниками и доставить их все на «Очаков» ко мне. Товарищ Шмидт». Записка эта хранится в отделе рукописей Центральной библиотеки Академии наук Литовской ССР. Ударники нужны были Шмидту потому, что их успели снять с орудий и свезти на берег по распоряжению прежнего командира «Очакова» Глизяна. И самый лучший, самый мощный русский крейсер практически остался безоружным. Замки к орудиям и боеприпасы Шмидт пытался получить до последней минуты восстания. И кто знает, как обернулось бы дело, если бы ему это удалось. Но в том, что П. П. Шмидт решил в случае необходимости принять бой, сомнений нет. Ведь уже через сутки он послал Николаю II телеграмму-ультиматум: «Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, государь, непременного созыва Учредительного собрания и перестает повиноваться вашим министрам. Командующий флотом гражданин Шмидт» Показательно, что слова «вам» и «вашим» написаны не С прописной литеры Отсутствует и обязательное «всеподданнейше». Гражданин командующий первым русским революционным флотом на равных разговаривал с другим русским гражданин ном, хоть и восседавшим в ту минуту на троне, но уже на общих основаниях призванным к публичному ответу перед Россией за все им содеянное. События в Севастополе развивались стремительно. В считанные часы, если не минуты, каждый должен был решить, примет он сторону восставших, окажется ли в лагере карателей или попробует отыскать себе место над схваткой, что, впрочем редко кому удается. Любопытны дневниковые (скорее блокнотные) записи об этом А. И. Полканова, сделанные уже в 1906—1907 годах. В ту пору он, приняв участие в боях в Севастополе и Симферополе, был на полулегальном положении. Выпускал в Симферополе журнал «Первый луч». Не знаю, сохранился л комплект этого издания в государственных собраниях, но в моем архиве он есть. С «Первым лучом» связана одна любопытнейшая история, которая, возможно, заинтересует литературоведов. И я позволю в связи с нею небольшое отступление. Журнал был крайне левого; антиправительственного направления. Официальным издателем его числила некто Жадовский, но главным сотрудником был, несомненно, А. И. Полканов, писавший Згатьи под псевдонимом, инициалами или вовсе без подписи. В передовой второго номера (автор — А. И. Полканов) написано, что журнал уже успел «вкусить плодов царской свободы». Эта фраза становится понятной, если на последней странице внимательно вчитаться в выходные данные. Там среди прочих обязательных строк есть и такая: «Первый номер журнала конфискован». Между тем в подшивке этот номер есть, правда испещренный правкой. Вероятно, редакционный экземпляр, который А. И. Полканову удалось сохранить. И в нем помещена поэма «Новь», подписанная — Ал. Толстой. Совершенно очевидно, что принадлежит она Алексею Николаевичу Толстому, в то время молодому поэту, печатавшемуся и в провинциальных изданиях. Как известно, многие архивы А. Н. Толстого, относящиеся к началу века, не сохранились. В библиографических указателях ссылки на «Новь» нет. Между тем стихотворение (или маленькая поэма) необычно. К седовласому генералу-карателю приходит тень Малюты Скуратова. Возник спор: кто был кровавее и изощренней в пытках? В конце концов Малюта сдается: «Победили вы, — Малюты был на это сказ. — Мы спроста бывали люты, вы — ехидней нас!» Новые опричники пытали не только тело — душу. К вопросу о «Нови» и ее авторстве, надо думать, литературоведы еще обратятся. Как эта поэма попала в «Первый луч»? Публиковалась ли где-нибудь?.. Но вернемся к блокнотным записям А. И. Полканова начала века. Они ярко характеризуют Севастополь октября 1905 года: «Этот белокаменный город, казалось, специально был создан для актов торжественных и величественных. В нем нет деловитости, царящей на причалах Феодосии, суетливости удачливо негоцианствующей Одессы. Севастополь — державен, немного даже надменен, как его северный собрат Петербург, воздвигнутый в другие времена и у другого моря. Так же, как в Петербурге, в Севастополе возникает странная иллюзия: проспекты, здания затмевают людей. В глаза бросаются не толпы на набережных, не лица и костюмы горожан, а многочисленные колоннады и зеркальные витрины магазинов. Мазаные домики Корабельной и Татарской слободок оттеснены на окраины, заслонены от взгляда не только фасадами респектабельных кварталов, но и огромными рекламами цирка шапито, стендами экскурсионных бюро, обещающих приятные и полезные для здоровья прогулки в окрестности, где начаты раскопки древнего Херсонеса, и на остров, где, по легенде, похоронен один из римских пап... Но в те дни Севастополь был шумен, говорлив, напряжение и ожидание чего-то необычного чувствовалось во всем — в поступках людей, в их манере говорить, в торопливости. Все куда-то бежали, все спешили, все жили в ощущении чего-то, что вот-вот должно свершиться. Так, наверное, бывает перед бурей или землетрясением. Ураганного ветра еще нет, и почва под ногами кажется твердой. Но предчувствия заставляют многих нервничать, совершать поступки неожиданные. Помню, владельцы ювелирных магазинов (почти все они закрылись), держатели гостиниц и пансионатов платили втридорога зa экипаж, чтобы убраться подальше из города, где на каждой площади возникали митинги, не видеть рейда, на котором стояли корабли под красными флагами. На набережной напротив рейда собирались народные и рабочие милиционеры (именовали их по-разному) с красными повязками на рукавах, у других были красные банты. Кто с оружием, кто без... Очень волновались, успеют ли доставить на «Очаков» орудийные замки. Их должны были доставить на катере. Говорят, на том катере находились агитаторши Наташа и Надя. Подлинных имен никто не знал. Но я предполагаю, что одна из них была моей доброй знакомой, жительницей Ялты. (То есть знакомой Яновскому Людмилой, может быть героиней пропавшего портрета! — Н. С.) Казалось, катер вот-вот доберется до «Очакова». Море было серым и не очень спокойным. Катер покачивало, он «клевал» в волнах. К тому же он был явно перегружен. Первой стрелять по «Очакову» начала канонерка «Терец». Даже не по «Очакову», а по катеру. Катер разнесло в щепы. Думаю, никто не спасся... Миноносец «Свирепый» под красным флагом рванулся на «Терец». Береговые батареи и некоторые суда эскадры ответили ураганным огнем. На «Свирепом» были снесены все палубные надстройки, но он несся вперед, надеясь, может быть, на таран. Ответил несколькими выстрелами и «Очаков». На пристани началась схватка между солдатами и матросами с «Ростислава», «Трех святителей» и «XII апостолов», которые пришли сюда под командой офицеров, и народными милиционерами и теми, кто их поддерживал. Затем я был ранен, оглушен. На время мне помогли укрыться в гостинице «Кист». Оттуда видел пожар «Очакова». На море быстро стало сумеречно. Прямо на стыке Малого и Большого рейдов пылал огромный костер — «Очаков». Поначалу огонь захватил лишь нос корабля. Затем распространился на весь крейсер. Но тут вспыхнули и уперлись в «Очаков» прожекторы с нескольких кораблей. Свет прожекторов был голубоватым, неживым. Они не могли пробиться сквозь клубы дыма и пара, которые окутали «Очаков». С крейсера кричали, просили о помощи. Но никто не послал туда катера снять людей. Напротив, солдаты отгоняли от ступеней пристани тех, кто пытался на яликах направиться к крейсеру... Все это очень похоже описал Куприн в своей статье, опубликованной в декабре в газете „Наша жизнь"». Действительно, 1 декабря в «Нашей жизни» была помещена статья А. И. Куприна «События в Севастополе». Вот несколько цитат из нее: «Мне приходилось видеть в моей жизни ужасные, потрясающие, отвратительные события. Некоторые из них я могу припомнить лишь с трудом. Но никогда, вероятно до самой смерти, не забуду я этой черной воды и этого гигантского пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней на смерть сумасбродной волей одного человека... ...Мы услыхали, что оттуда, среди мрака и тишины ночи, несется протяжный высокий крик: — Бра-а-тцы! И еще, и еще. Вспыхивали снопы пламени, и мы опять видели четкие, черные фигуры людей. Стала лопаться раскаленная броня с ее стальными заклепками. Это было похоже на ряд частых выстрелов... ...А крейсер беззвучно горел, бросая кровавые пятна на черную воду. Больше криков уже не было, хотя мы еще видели людей на носу и на башне. Тут в толпе многое узналось. О том, что в начале пожара предлагали «Очакову» шлюпки, но что матросы отказались. О том, что по катеру с ранеными, отвалившему от «Очакова», стреляли картечью. Что бросившихся вплавь расстреливали пулеметами. Что людей, карабкавшихся на берег, солдаты приканчивали штыками. Последнему я не верю: солдаты были слишком потрясены, чтобы сделать и эту подлость. Опять лопается броневая обшивка. Больше не слышно криков. Душит бессильная злоба; сознание беспомощности, неудовлетворенная, невозможная месть. Мы уезжаем. Крейсер горит до утра...» Совпадает многое: и крик «братцы!» (об этом когда-то шли споры — достаточно ли близко от берега стоял «Очаков», чтобы можно было от пристани расслышать крики?), и лучи прожекторов, как щупальца спрута опутавшие «Очаков», и сама картина короткого морского боя и пожара. В статье А. И. Куприна, в воспоминаниях А. И. Полканова и в картине Владимира Яновского совпадают даже детали: клубы дыма, языки пламени, охватившие сначала нос корабля, а затем начавшие подбираться к капитанскому мостику, лучи прожекторов, направленные на корабль с трех сторон. Каждый увидел это по-своему, но достаточно точно. Тем интереснее сопоставить впечатления писателя, журналиста и художника об одних и тех же событиях. Они дополняют друг друга, позволяют представить себе все это точнее. Ротмистр Н. Васильев те же события увидел, естественно, иначе. Взгляд жандармского ока любопытен уже тем, что он не мог быть доброжелательным. Секретный доклад ротмистра Васильева командиру отдельного корпуса жандармов от 22 ноября 1905 года: «Получались самые противоречивые сведения о настроении эскадры, но почти с уверенностью можно было сказать, что более половины эскадры ненадежно. 14 ноября на недавно оборудованном крейсере «Очаков» взвился красный революционный флаг; примеру «Очакова» последовало несколько мелких судов — миноносок. В морских казармах на сигнальной мачте развевался красный флаг, а на крыше учебного отряда флаг главного командира. Из морских казарм выпроводили последнего дежурного прапорщика. 14 числа ноября на площадке перед морскими казармами утром Комитет устроил парад по случаю табельного дня, и матросы проходили церемониальным маршем мимо членов Комитета, причем, как говорят, играли гимн. Словом, под видом заявления экономических требований, на почве полного признания существующего строя государственной жизни готовился мятеж. Одновременно по городу были распространены печатные требования матросов, экземпляр коих при сем представляется. Появлявшиеся ранее на всех митингах ораторши, известные под кличками Наташа и Надя, скрылись из города; они безвыходно находились в морских казармах, переодевались иногда в матросское платье. Возбуждение в городе дошло до апогея в жандармском мундире рискованно было выходить, но унтер-офицеры патрулировали по городу и старались примечать агитаторов, открыто, не стесняясь, собиравших не-большие группы на улицах для обсуждения положения дела. Я ниоткуда не мог получить точных сведений о намерениях матросов, ибо ни мятежники, ни морское начальство никого не пускали, первые из казарм, а вторые с эскадры. Порт забастовал, и мои агенты (сотрудники) отказались от совместной со мной работы: один уехал, одного я принужден был спрятать на хуторе у близкой семьи за городом, третий вовсе не явился. С объявлением крепости на военном положении, а потом на осадном вся власть перешла в руки коменданта и командира 7-го армейского корпуса, к коим я должен был ежедневно являться с докладом, не упуская быть с докладом у главного командира Черноморского флота. Время уходило на явки и доклады по начальству, имевшему основания, первые по крайней мере дни, относиться ко мне с доверием. День 14-го прошел в напряженном состоянии, не без столкновений. 15 числа определилось, что крепостная артиллерия, за исключением десятков людей, верна долгу службы: второй ее батальон присягнул, что будет стрелять; стали приспособлять к бою береговые батареи. На броненосце «Ростислав» 6 paз поднимался красный флаг — знак принадлежности к революционному движению, и 6 раз команда его спускала и рвала в клочки на глазах команд «Очакова» и «Пантелеймона» (бывший броненосец «Потемкин»), 1. контрминоносца и трех номерных миноносок, на мачтах коих с утра развевался красный флат. С утра около морских казарм стали группироваться запершиеся в казармах матросы. На сигнальной мачте висел красный флаг. Прибывший в бухту пассажирский пароход был остановлен «Очаковом» и осмотрен, ибо ожидали, что на нем едут войска. В это же время заговорили о только что уволенном от службы за произнесение речей на похоронах лиц, убитых 18 октября у здания севастопольской тюрьмы, лейтенанте (в отставке капитан 2-го ранга) Шмидте, который стал во главе возмутившихся кораблей, объявив себя командующим Черноморским флотом, выпустил представляемое при сем объявление за своею подписью и начал объезжать эскадру, твердо уверенный в успехе дела; он знал, что еще накануне приказано было вице-адмиралом Чухниным обезоружить все броненосцы, вынуть на судах из орудий камерные кольца и свезти в порт на хранение и что флот против вооруженного «Очакова» бессилев Но ему не донесли, что в ночь на 15-е оружие и кольца были возвращены на суда.; Еще до полудня мятежники взошли на учебное судно «Прут», где содержались состоящие под следствием матросы из состава команды бывшего броненосца «Князь Потемкин», освободили арестованных и с музыкой, как первых борцов за свободу, повели сначала в морские казармы, а потом на «Очаков». Среди сочувствующей революционным замыслам публики, видевшей эту сцену с бульвара, слышались возгласы: «Ну, первый шаг сделан, авось удастся и последний». На миноносце под звуки музыки Шмидт объезжал эскадру, но не все суда встречали его приветствиями. Матросы пустили по городу слух, что в 2 часа Шмидт начнет бомбардировку города. К этому времени и на стоявших разоруженными в Южной бухте судах, уже окончивших кампанию, взвились красные флаги. В 3 часа дня начался на дистанции от 50 до 200 саженей бой между судами, и с дистанции 2300 шагов полевые орудия и пулеметы стали обстреливать морские казармы. К 4 1/2 часам все было кончено на море. «Очаков» и присоединившиеся к нему миноносцы были приведены в негодность... С первыми выстрелами, дабы уследить за настроением публики, я вышел на набережную поближе к перестреливавшейся эскадре и наблюдал картину боя. На набережной сначала было много народу, но когда пули и снаряды, правда единичные, стали залетать на набережную (шагах в 10 от меня близ памятника адмиралу Нахимову в мостовую ударило несколько пуль шрапнели, там и разорвавшейся), народ кинулся бежать куда попало. Картина боя довольно правдиво описана в представляемой вырезке из № 269 «Крымского вестника». И до сего дня точное число погибших на «Очакове» не установлено. Команды на нем было 380 человек, сверх того на него вошли: 1) арестованные офицеры, не примкнувшие к движению, 2) матросы, освобожденные с «Прута», бывшие чины команды броненосца «Потемкин» и 3) частные лица — агитаторы. И убитые и раненые остались на «Очакове» после того, как он загорелся, и все сгорели, в 9 часов вечера я сам видел раскаленные борты «Очакова»... Теперь в городе тихо, войска понемногу расходятся по квартирам, народ присмирел, жители исподволь возвращаются; но мелкие агитаторы, не уличенные и не пойманные на месте преступления, скрываются из города. В народе было сильное озлобление против сухопутных войск и особенно офицеров; и теперь еще циркулируют слухи о том, что все офицеры будут перерезаны, а их квартиры разгромлены... Суммируя пережитое и доложенное выше, докладываю, что революционная вспышка подготовлялась заблаговременно, уже в первых числах ноября ходили слухи, что в половине ноября будет матросский бунт. В Севастополе брожение среди матросов первоначально созидалось только на почве экономических требований, по крайней мере так думали матросы, принявшие 12 ноября очень сухо депутацию портовых рабочих, объявившие этой депутации, что мастеровые могут спокойно заниматься своим делом, так как дело матросов и нижних чинов сухопутных частей не касается Нестеровых. Эта рознь между военнослужащими и портовыми мастеровыми сказалась и во время подготовки к демонстрации 12 числа у Брестских казарм: ни мастеровые, ни их красное знамя не были допущены во двор Брестского полка, в демонстрации матросы шли отдельно от мастеровых, которых они окружили своею цепью. И лишь 14, когда матросам стало ясно, что они должны будут поддерживать свои требования вооруженной рукой, они воспользовались услугами мастеровых и при их содействии перенесли из портовых складов в казармы оружие. Вся демонстрация, все требования были выработаны под руководством социал-демократической партии... Ротмистр Васильев». Доклад ротмистра нуждается в комментариях. Так, вовсе не команда «Пантелимона» несколько раз поднимала и спускала красный флаг. И никто этот флаг не рвал в клочья. Все выглядело несколько иначе. На корабле шла борьба между революционно настроенными матросами и офицерами. Матросы поднимали флаг — офицеры его спускали. Шмидт вовсе не грозил бомбардировкой города. Он обещал ответить на огонь береговых батарей, если те попытаются потопить «Очаков». Когда начался обстрел крейсера, Шмидт действительно приказал вступить в бой, хотя на «Очакове» было лишь несколько орудий с замками, остальные, как известно, без замков. Да и в целом доклад Васильева тенденциозен, написан с позиций человека, старавшегося представить севастопольское восстание локальным бунтом «безответсвенных элементов», что, впрочем, ему никак не удалось. Даже сквозь строки жанирмского рапорта проглядывает правда: мы чувствуем и размах движения, и благородство тех, кто решился пожертвовать жизнью во имя будущего. И теперь еще об одном действующем лице нашей истории — о генерале Думбадзе. Кстати, он со своим полком (еще в звании полковника) тоже участвовал в подавлении севастопольского восстания. И тут же получил приказ вернуться в Ялту. Туда же возвратился в свою фотографию и Владимир Яновский. Александр Полканов был ранен и отбыл в Симферополь. Но о генерале подробнее. Николай Антонович Думбадзе слыл человеком спокойным, твердо знающим, чего он хочет. Недаром же дослужился до чинов высоких и должностей ответственных: начальник охраны Ливадийского дворца, командующий дивизией специального назначения, градоначальник Ялты. Три ипостаси при одной фамилии. Генерал был крайне уверенным в себе человеком. Точнее, самоуверенным. Иначе он не произнес бы диких слов, которые передавали в Ялте из уст в уста: «Что вы все рыдаете: умер Чехов да умер Чехов! Этот умер, другой отыщется! Не на Чеховых, а на полицейских держится природа». Правда, Думбадзе не пояснил, что он подразумевал под словом «природа». Существующий в Ялте порядок вещей? Страну в целом? Или же планету с ее пятью населенными континентами и одним, покрытым вечными льдами? Антон Павлович Чехов о существовании Думбадзе, может быть, даже и не знал Генерал возвысился уже после смерти писателя. Но у самого Думбадзе с Чеховым безусловно были счеты. С ним случился тяжелый припадок, когда он прочитал рассказ «Унтер Пришибеев»: решил, что рассказ написан лично о нем... Генерал Думбадзе не переносил не только Чехова, но и вообще интеллигентов. Само слово «интеллигент» он писал в разрядку —как понятие, требующее особого надзора. В один из дней на исходе зимы 1906 года градоначальник опять вышел из себя, Рука его, державшая очередное донесение о положении дел в Ялте, дрожала. Из донесения следовало, что ранним утром в витрине писчебумажного магазина господина Семенова возник предмет, который «при ближнем рассмотрении оказался картиной неизвестного происхождения, на коей был изображен горящий крейсер». Автор донесения нашел нужным подробно описать картину. Огонь отражался в воде и осветил тучи, нависшие над морем. Надписи не было. Но публика, собравшаяся у магазина, поняла, что на картине изображен «Очаков». Среди разговоров были такие: «Отлично сделано!.. Кто художник?.. «Очаков» похож на живое гибнущее существо... Тот, кто открыл по нему огонь, преступник... Мне за огнем и клубами дыма видится лицо Шмидта... Думается, он решил пожертвовать собой, чтобы пробудить армию и флот...» Были высказывания и более опасного характера. Далее из донесения следовало, что некто, судя по облику — рабочий, призывал всех к действиям против властей, подобным тем, которые были совершены в Севастополе. На вопрос доносившего, где владелец магазина господин Семенов и кто нарисовал картину, ответа получено не было. Приказчик утверждал, что господин Семенов в магазин еще не приходил, что же касается картины, то она будто бы возникла сама собой. А публика с пением песен направилась по Пушкинскому бульвару в направлении бульвара Ломоносовского... Генерал положил мелко исписанные листки на стол и прихлопнул их пухлой волосатой рукой. Он был в бешенстве. В Ялте, его Ялте, где он, как казалось, искоренил всяческую крамолу, случилось нечто ужасное. Ведь не так давно из Петербурга во все города России полетела телеграмма за подписью министра внутренних дел П. Н. Дурново. Вот ее текст: «Губернаторам и градоначальникам. Никакие демонстративные панихиды или демонстрации по поводу казни лейтенанта Шмидта ни под каким видом не должны быть допускаемы». И вот теперь, когда стало известно, что П. П. Шмидт и его соратники С. П. Частник, А. И. Гладков и Н. Г. Антоненко казнены, вдруг эта история с картиной в магазине Семенова!.. Приказ градоначальника был лаконичен: художника (вскоре выяснилось, что им был ретушер фотографии Семенова Владимир Яновский) и исчезнувшую картину немедленно отыскать и доставить к нему в кабинет! Но Яновского искали полтора дня. Где он был? Куда исчез? Сам объяснил, будто ушел на прогулку в горы, чтобы развеять дурное настроение. Но явился с обернутым в газеты пакетом. Это была картина «Очаков» в огне». Те, кто видел полотно в витрине фотографии, удостоверили ее идентичность. Генерал был неожиданно улыбчив и даже ироничен: «Сострадание к людям? Жаль стало сгоревших на крейсере? Понятно, Христианское сострадание похвально Но во всех ли случаях оно уместно?» А затем короткий приказ: картину сжечь, а художника отныне держать под главным надзором. Одного не знал Думбадзе. Уничтожили не оригинал, а копию, которую Владимир написал всего лишь за 36 часов! На ней даже краски не просохли. Но генерал не был докой в живописи. Думбадзе умер за год до революционного 1917 года. По-своему ушел от народного возмездия и ротмистр Васильев — он повесился в годы гражданской войны. Ставраки, пытавшийся уйти от расплаты за расстрел «Очакова» на рейде и Шмидта с его соратниками на острове Березань, был найден органами революционного правосудия и приговорен к смерти в 1923 году. Если имена этих «героев» и вспоминаются сегодня, то только в связи с тем, кому и как они навредили. Те же, кто в крымских событиях пятого года был по другую сторону баррикад, памятны для нашей истории всей своей жизнью. Среди них и столь ненавистные Думбадзе интеллигенты: революционеры Шмидт, Полканов, Грин, писатели Куприн и А. Толстой. И начинающий в те годы художник Владимир Яновский... Картину «Очаков» в огне» можно увидеть в экспозиции Крымского краеведческого музея. Вот уже три четверти века эта картина-свидетель, картина-очевидец рассказывает о бессмертном подвиге, совершенном в ноябрьские дни 1905 года. Суд истории беспристрастен и справедлив. И каждому воздает по истинным заслугам. Вперед Оглавление Назад
|
.jpg)
