Важное
Главное в военных СМИ за неделю: новые перестановки на верфях ОСК, первые серийные комплексы С-500, арест замминистра обороны
Военным предложили 
|
Глава 6 это линейный корабль водоизмещением почти в двадцать четыре тысячи
тонн. А это ни много ни мало как 1200 железнодорожных вагонов
с полным, разумеется, грузом.
Это — двенадцать трехсотпятимиллиметровых орудий, расположенных в четырех башнях, плюс шестнадцать стодвадцатимиллиметровых, установленных по бортам в специальных плутонгах... Плюс — зенитные пулеметы. Это — котлы, машины, агрегаты, турбины, валы в хороший дуб диаметром, это — взаимодействие маленьких приводов и цепных передач. Это — концентрация всех видов энергии. Это, наконец, полторы тысячи людей, краснофлотцев и командиров, приводящих все это скопление техники в стройное движение тогда, когда это необходимо Родине. Практиканты были размещены в кубриках, в палубах, в плутонгах, одним словом — везде, где нашлось местечко для подвесной койки, даже на рундуках для обмундирования, скамейках и столах для приема пищи. Койка — это люлька, гамак. Приспособившись к ней, можно было вполне комфортабельно и уютно проводить в ее ласковых объятиях треть суток, а если удавалось, то и еще столько же. Когда в койке отпадала надобность, она сворачивалась и зашнуровывалась, а затем вы носилась в специальную сетку на верхней палубе. Это не случайно. Такая процедура пришла из парусного флота и не была просто физическим действием. Парусники в свое время еще как кумекали. Во-первых, койки на вольном воздухе проветривались, а во-вторых, собранные в сетках, они несли и боевую, защитную службу, предохраняя своих владельцев от осколков и пуль. На каждой койке был нашит номер в двух красках — черной и красной. Он дублировал тот, что был нашит на парусиновой голландке. Одна из таинств этой нумерации — смена чистых постельных принадлежностей: на каждую неделю объявлялся цвет номера. А после освоения коек в прямом и косвенном смыслах пошло и поехало у нас так, что восторженные строчки из рапортов о браке сначала потускнели, а потом и выветрились вовсе: дел нагрянуло невпроворот. Вахты у несложных механизмов, драение палуб с речным песком и деревянными торцами до «белой желтизны», мытье кубриков с заходом в гальюны, чтобы они и запахом и видом пылали ароматом, овладевание картофельной кожурой при ее микронной толщине и абсолютной чистоте собственного клубня, — о, и еще и еще, разве перечислишь все то, что нужно досконально знать моряку! А еще — оморячивание посредством шлюпки. Каждое утро до восьми часов, до развода по работам, мы обязаны были пройти на веслах вокруг стоящей на рейде эскадры. Во второй раз, после обеда до ужина, — мы вновь бросались в шлюпки, обучаясь управлению парусами, производя различные шлюпочные маневры — повороты, подходы к стенке или кораблю, или просто, когда шла волна, сидели в бездействии, приучаясь к качке. Короче, оморячивались. По мере же вживания в моряка ставящиеся перед нами задания все усложнялись и усложнялись, доходя подчас, казалось, до непреодолимых. Время же для их исполнения укорачивалось и укорачивалось. Но омоложенный морем наш училищный папаша Леня был неумолим в требованиях «оттачивания предмета как такового». Вникните сами в одно из подобных оттачиваний — в посадку в шлюпки по «выстрелу», например. «Выстрел» — это бревно, выброшенное перпендикулярно борту корабля. К «выстрелу» крепились спущенные в шлюпку шкентеля и шторм-трапы. На высоте в шесть-семь метров от бушующей воды надо было пробежать до конца того самого «выстрела» и спуститься в шлюпку. А она, как вы догадались, и не собиралась спокойно стоять на месте, а раскачивалась на волне и ни за что, никак не хотела, чтобы в нее ступили наши ноги. Но жизнь заставит — и медведь спляшет под сурдинку. Так и мы, вспомнив эту прибаутку, «выстреливались» в шлюпку под щелканье гроссмановского секундомера да так выстреливались, что попадали известной в просторечии пятой точкой наших тел прямо на заранее расписанную шлюпочную «банку». И радивостью исполнения заслужили однажды поощрение — «добро» на самостоятельный вояж в Петергоф. Стрелки клешей отглажены были, ну если не под бритву, то под лезвие палаша наверняка. Настоящая опасная бритва дважды тщательно прошлась по мальчишечьему подбородку в поисках затерявшихся пушинок, а после огненного компресса на бритые места, не исключая и щеточку подросших на голове волос, было вылито полбутылки цветочного одеколона, не помню уж теперь какого названия... А как же иначе — там же, в том самом Петергофе, девушки... Принимая во внимание столь весомое обстоятельство для нашего прихорашивания, старшины не пожалели нам ни крахмалу для белых принадлежностей формы одежды — фланелек и чехлов для бескозырок, ни гуталина для ботинок... Сплошное благоухание вышло, так что клич «Берегитесь, петродворчанки, постоянные и временные, мы идем!» был в самую пору. Шестивесельный ял на воде, так шлюпка именуется официально, а мы, надушенные цветочным одеколоном мореманы, кличем ее запросто «шестеркой». Его, яла, команда на местах в ожидании знака от папаши Лени. И он получен — долгожданный знак: старик втихомолку будто осенил нас крестом: «Добро!» Что говорить. Петергоф — это сама красота. К семнадцати часам — сбор у училищного эллинга, у которого мы поставили ял. К означенному сроку ветерок посвежел, помрачнела погода. Но что нам до того, овеянным классической красотой и приветливыми живыми улыбками тех, ради кого приводились в неистовое движение щетки, иголки, бритвы и пульверизаторы... Впечатлений — охапкой не охватишь. Под веслами вышли из ковша, в который пронзительной стрелой вылетает от большого каскада фонтанов Петровский канал. Ставя мачту, оглядывались на берег — не мелькнет ли среди деревьев обещанный платочек, а то и нежненькая ручка в характерном жесте, означающем воздушный поцелуй. Все глаза просмотрели — мелькало на берегу иль не мелькало, кто знает, а вот вантины как следует не обтянули — это уж точнее быть не может. Волны шли уже барашками... А ничего, подумаешь — походец, дойдем одним галсом, что может произойти?! Но — произошло. Ветер ощутимо свежел, становясь порывистым, а на подходе к воротам Кронштадтской гавани перешел в штормовой, шкалистый. Около самых ворот шла не ровная волна, а волновая толчея, завихрень, образуемая стенкой гавани и островом Кроншлот. Нас закружило, как щепку на перекате или бумажный кораблик, пущенный ребенком, в узком месте ручья. Беда, как известно, не приходит одна — она зазноба компанейская, и нас тогда она не обошла своим пристрастием: сначала была сломана мачта. Мачта, обрушившись, потянула за собой в воду, естественно, и паруса. Трудно, до слез невозможно до сих пор представить воображаемую тогда глубину иронических улыбок вахтенных на соседних кораблях. Было ли сказано, нет ли, а нам слышалось: «Не придавать особого внимания этому барахтанию, гроссмановские петушки сами справятся». — «Есть не придавать особого внимания!» Господи, а что думают о нас, как молча краснеют за нас вахтенные на нашем корабле! Стыд и срам, ничего, кроме срама и стыда. Но хоть позор на весь флот, а не тонуть же добровольно и не дожидаться шлюпки с опытными гребцами, спущенной в наше спасение. Кое-как выловив мачту и вытащив паруса, мы под веслами выгребли к борту, на котором уже стоял... Нет, не папаша Леня, а адмирал Гроссман. — Всем — неделя без берега, остальное — на усмотрение старшины, наказание самому себе я вам не объявляю... катальщики! — Е-есть неделя без увольнений! — Не слышу. — Есть неделя без увольнений! — И немедленно приведите себя в порядок... Идите. — Есть привести себя в порядок! — Да не вздумайте сушить тельняшки на собственных телах, с вас достанет... мальчишки, — неслись нам в спину слова папаши, на которые не следовало отвечать по-уставному. Что ж, заслужили и сравнительно легко отделались — без очередного увольнения, за чисткой картошки и прочими полезными занятиями можно будет поразмышлять о теории и практике сакования. Сак — это не сокращенное понятие от сумки, баула, корзины, саквояжа. Сак — это сак, то есть сачок, но совсем не тот, которым ловят бабочек для учебных гербариев или подводят под леску с крючком, на который, возможно, попалась коряга. Разберем несколько конкретных примеров сакования. Шлюпка стоит на кильблоках в положении «под чехлы», то бишь она укутана в брезент и в ближайшие часы ее никто не намерен расшнуровывать. С моря идет легкий бриз, да какое там бриз — приятнейший и благоухающий зефир, ласковый ветерочек. Мы почему сосредоточиваем внимание на составной части атмосферы, а именно — ветерочке? Да потому, что свежий воздух весьма важный фактор для объекта нашего рассмотрения, то есть сака. Итак, зашнурованная шлюпка, ветерок, между ними он — сак. В мгновение ока последний оказывается в вышепредставленной шлюпке, и вот уже изнутри ее делаются последние стежки шнуровки — никому и в голову не придет, что, забравшись в удобный, продуваемый ветерком уголок, сам отдал себя в объятия сна. Или представим отсек в трюме, в котором хранятся пеньковые тросы. Пенька, даже высушенная, все равно благоухает сосновым бором, тросы же из нее, скрученные в бухты, — преотличная, мягкая лежанка, которая, словно магнит, так и тянет прилечь, раскинув под головой руки, и крепко прикрыть веки, приготовиться соснуть. И там, в шлюпке, и здесь, на бухтах троса, а также в других не менее удобных местечках на корабле, о которых по вполне понятной причине мы здесь умолчим, «придавить комара» или «погрузиться на дно» от ста пятидесяти до двухсот минут — это ли не блаженство? Вообще же не будет никаким открытием профессионального секрета сказать, что люди флотские поспать любят. То ли морской климат располагает к тому, то ли что другое, но стоит моряку несколько размагнититься, почуять свободную минутку, как он тут же клонит голову — и чего ему там ни видится, во сне — берег, музыка — одна приятность, короче. Вне сомнений, начальство, так или иначе осведомленное о случаях сакования, принимало, принимает и будет принимать меры к полнейшему изжитию всех форм... сна вне распорядка, простите, его, то есть сакования, но... Постараюсь довести свою мысль до точного ее восприятия. Во-первых, само начальство... Оно ведь тоже моряки, а во-вторых, углубляясь в эту истину, попробуем сосредоточить внимание на некоторых тончайших нюансах, привнесенных в морскую службу самим начальством. Например, что такое традиционный, послеобеденный, так называемый «адмиральский час»? Ясно же, что его представил флоту не рядовой марсовый, хотя он и забирается на самую высокую точку корабля. Так вот, в «адмиральский час» все моряки, кроме несущих вахту, спят в любых уголках корабля, спят в позах, в которых их застал сон. Устав, продуманный до мелочей устав, регламентирующий жизнь на море, оберегает этот сон своими непререкаемыми параграфами: в его свершение не подается команда «смирно!», не играется «захождение», какой бы чин не соизволил ступить на борт. «Адмиральский час» свят, и — да будет так вечно! Некоторые сачки — о них не поднимается язык сказать, как об остроумных, а сообщить о них все-таки необходимо — прибегали к помощи медицины. Ни полета фантазии, ни занимательного сюжета в этой форме сакования. Подумаешь: недомогание тут, покалывает там, поджимает здесь. Но подобная форма моркой удали, повторяем, существовала, и ее нельзя обойти молчанием, коль скоро обращено внимание на этот вопрос. Если непосредственное корабельное начальство, засекая благородные случаи сакования, метало во все стороны громы и молнии, а внутренне восхищалось приемами и запоминало их для себя, то с медсачками обходилось суровее. Доктор, конечно, сам по себе тоже моряк, но ведь в то же время он своеобразный помощник командира. Ну, раз у него выклянчат справку о болезни здоровые люди, ну, другой и, как редчайший случай, в третий. А дальше меры лечебные могут трансформироваться во взыскательные. Рассказывали на Балтике — и нет оснований не верить тому случаю — об одном докторе, только что прибывшем на корабль для прохождения дальнейшей службы. Новенький, он везде новенький — обстановки не знает, с людьми незнаком, — с ним всегда проще обтяпать справочку по сакованию. Так и размыслил один «медик». Только что доктор в лазарет, он тут как тут ему вслед с придуманной немощью. Мол, так и далее, доктор, что-то захандрил. Выслушал доктор мнимого больного внимательно, зачем-то заставил глубоко подышать, поприседать, побыть в согнутом положении, побил-пощекотал холодным никелированным молоточком, чуть не вызвав у больного самый настоящий здоровый смех. Потом доктор полистал толстенный справочник, выискивая в нем, видимо, согласие с возникшим у него в голове диагнозом болезни, но, кажется, — да и откуда? — не нашел. Не дотягивали объективные показания. Свершив эти действия, доктор сел за принайтованный к палубе стол и стал что-то долго-долго писать в карточке больного. «Все, наверняка клюнуло», — подумал сак, одеваясь. Но время шло, а доктор все писал и писал. «Чего он там расписался?» — переступил с ноги на ногу сак, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в размашистой докторской писанине. «Не при мне писано, — вздохнул с сожалением сак, а вслух произнес умильно: — А справочку, доктор?» — «Ах, да! Да, справочку... Сейчас, сейчас», — и доктор вынул из стола форменный листочек, от одного вида которого сак чуть не уснул, как от сильного снотворного. Доктор же вывел на листочке одно-преединственное словцо и, расписавшись под ним, протянул справочку саку. «Вот, пожалуйста, передайте своему командиру, если ему что-либо будет неясно, пусть спросит меня». — «Есть передать командиру, доктор!» — отрапортовал обрадованный сак и чуть было не заснул на ходу, едва притворив дверь в лазаретный отсек. Но благоразумие взяло верх, и наш сак, борясь с нахлынувшей дремотой, погреб на верхнюю палубу. При ярком свете дня он, счастливо позевывая, полюбопытствовал взглянуть на справочку. Взглянул и обомлел. Сонливость его как рукой сняло. Новое состояние разбудило в нем спавшую энергию, и он со всех ног бросился к плутонгу, в котором по расписанию занималась его команда. — Всё, братва, амба, хана, конец белу свету! — вскочив в помещение и высмотрев отсутствие в нем командира, выдохнул одним духом сак. — Да что с тобой произошло? — одновременно вопросили товарищи, употребив в обращении его фамилию, которуя я опущу, — парень и моряк он был вообще неплохой, так что излишние уточнения здесь ни к чему, думается. — Нет, вы посмотрите, посмотрите... — говорил сак товарищам, протягивая к ним, но не отдавая совсем из рук справочку... — Зарезал... Без ножа зарезал, а еще прыгать заставлял... — А ты? — А что я? Он — доктор, я и прыгал, как девчонка через скакалку, думал, худо-бедно, а деньков на десять зашвартовался намертво... А он... Язык ему вываливал, как пес в жару, воздухом лекарственным через ноздри дыхал, как задумчивая корова, а он — эх, лепила, лепила! А еще новенький, будто вчера отпечатанный... такой весь из себя обходительный да вежливый. Старому-то на вопрос: «Опять, братец, сакуешь?» — траванешь что ни то с полубака, он покрутит-повертит, посмеется, а справочкой обеспечит, а этот... — Да что этот-то? — Не видишь, не видишь, да, что этот мне накатал? — И сак сам прочитал вслух одно-преединственное слово из справочки: — Сакус... Оставим ребят хохотать над беднягой, уточним лишь перевод с латыни слова «санус» — здоров. И при всем при том избави вас боже подумать, что сак это какой-нибудь ординарный засоня. Обратимся, например, к погрузке угля. Видимо, для скрашивания этой тяжелой, очень емкой и утомительной операции моряки называют в разговорной речи уголь «черносливом». Погрузка угля — большое событие, участие в котором принимал практически весь экипаж корабля. С вечера перед днем приема боцмана и подчиненные им краснофлотцы — марсовые — готовили беседки, мешки, лопаты, рубили леерные стойки в местах подвешивания беседок, убирались с борта приема трапы, надевались чехлы на орудия, приспособления, компасы, штурвалы, задраивались люки. Все изделия и совершенные приготовления проверялись на крепость, проницание угольной пыли лично старшим помощником командира корабля. Не шутка в серьезном деле — угля требовалось принять по норме, а это ни много ни мало — тысячи тонн, что, если опять перевести на железнодорожную терминологию, составляет пятьдесят двадцатитонных вагонов. Или размещалось в отжившем свой век корпусе броненосца «Первенец», который прибуксировался к линкору. Утром не происходило никаких уставных церемоний. Так повелось по причине «изысканности и аристократичности» общего корабельного аврала — уголь ведь только прозывался черносливом. После команды «Переодеться для угольной погрузки!» любой строевой глаз прикроется, так живописен наряд недавно щеголеватых краснофлотцев. На рострах располагался оркестр. Старпом, издалека поймав немые знаки боцманов о готовности групп к работам, взмахивал белоснежным носовым платком. Тем же жестом он словно резко опускал правую руку капельдудкина, простите, капельмейстера, и вместе с ней летела дирижерская палочка, на кончике которой, как известно, базируется музыка. С первыми, самыми зажигающими тактами веселого бравурного марша всё и вся приходило в заранее продуманное движение. Заготовка дров в доме на зиму и то добрым хозяином совершается не без плана: двое пилят, один подтаскивает и укладывает, мать готовит необычный обед. Это — как минимум, а тут — расстановка цепей по степени их физических качеств, недопустимость неравномерности разгрузки угледоставщика и засыпки угольных ям, скорость подачи и разноски, особенно к завершению работы, пересменка людей на особенно трудоемких операциях и так далее. В конечном результате это продуманное движение всего экипажа должно было доставить и ссыпать свыше тринадцати тысяч правильно наполненных — совершенно доверху, как трактует правило погрузки, — мешков. Сосчитать их чего стоило. На такую ответственную работу к каждой беседке, а их лестницей подвешивали по борту и в каждой из двадцати — двадцати пяти находилось по два краснофлотца, подающих принятые снизу мешки, ставились представители корабельной «интеллигенции»: радист, писарь, санитар, оптик-торпедист. Непосредственно до чернослива они не допускались по причине необходимой изнеженности пальцев. После музыкального вступления, во время которого углекопы, подносчики, счетчики и другие такелажники занимали исходные позиции, старпом лично и через поверенных боцманов объявлял призы. За первый насыпанный мешок, за первый мешок, поднятый на борт, за первый мешок, ссыпанный в угольную яму... За девяносто девятый и сто первый, за тысячный и тысячу сто первый, далее — с некоторым наращиванием количества мешков, но затем, после взнесенной половины, число мешков падало, а число призов, наоборот, повышалось. Особый приз назначался за стук лезвия лопаты о днище баржи: он, этот стук, был писком комара, но все же возвещал о возможности конца «праздничной и непыльной» работенки. При нем оркестранты глубже вдыхали в легкие воздух и оглашали рейд отборно залихватскими тактами... Приходило и второе дыхание уставших людей. Оно убыстряло ритм работы, и вот уже вахтенные на шкафутах готовятся заливисто просвистать изъятую из устава, но неумирающую трель в дудки: — Команде в бане мыться-бриться, песни петь и веселиться! И мылись-брились, и плясали, и травили несусветные байки, прикрывая особенно уж тонкие местечки в них сомкнутыми веками и ресницами, обведенными на несколько дней несмываемыми красками, замешанными на мелкой угольной пыли — модницам на зависть. И грустили, конечно, вспоминая дом, — труд приближает к нему. И пели, не без того. Степняки про «степь широкую, степь раздольную», сибиряки выводили о Байкале да Ермаке Тимофеевиче, волгари, понятно, про Стеньку Разина, все вместе — о России, такой близкой, родной и далекой-далекой. После угольного, всеэкипажного были авралы локальные — овощные, продовольственные, по снаряжению и запчастям, по боеприпасам. Но это уже, как говорится, семечки. Приняв полный комплект, корабль заметно осел. Особенно это стало заметно с прибытием на борт большого начальства. Вперед Оглавление Назад
|
.jpg)
