Важное
Hyundai Heavy Industries продвигается на оборонный рынок США
Судостроителям предложили 
|
Глава 8
Моя вахта началась с четырех часов утра, и, следовательно, ей предстояло выполнить все ответственные совокупные действия, связанные с торжественным подъемом флага. На всем флоте! Я поеживался, представляя, что будет свершаться после отчета секунд за восемь ноль-ноль, да и до того. Приняв вахту, обошел корабль. Он настораживал особым предпраздничным порядком. Часовые стояли у флагштока и гюйсштока бодро и подтянуто, подчеркнуто белели их открахмаленные чехлы на фуражках. Палубу украшали различные гирлянды флагов расцвечивания. Наружные медные части и выступы сияли даже в сероватой утренней рани. Флот выстроился на Большом кронштадтском рейде. В первой шеренге линейные корабли и наш крейсер, на борту которого держал флаг командующий флотом. Поежишься тут — ведь все парадные действия на флагмане будут немедленно продублированы другими кораблями. Значит, и любые ошибки тоже — бр-р-р! За линкорами вытянулся строй эскадренных миноносцев. За ними застыли на бочках минные заградители и тральщики, далее бригада подводных лодок и дивизионы торпедных катеров. Особняком стоял Учебный отряд, в его составе трехтрубные «Аврора» и «Комсомолец». Ну царь морей, всесильный и вседобрейший Нептун, помогай! В пять часов утра занялась заря. Сначала выглянула тоненькая полосочка солнца, осветила дремлющий рейд, а потом оно — солнце — все, как-то враз, быстро-быстро поднялось из-за горизонта, залило золотистым своим светом море, корабли, проявило в легкой, еще не рассеявшейся дымке утреннего тумана форты, гранитные стенки гаваней, кронштадтские вековые дома и величие Морского собора. Ветерок чуть-чуть пошевеливал ленточками на бескозырках часовых, лениво плескались у бортов водяные валики. Все будто говорило мне: ну что ж, посмотрим, посмотрим! Стрелки хронометра во всяком случае били прямо по сердцу, стремительно приближая шесть ноль-ноль — время побудки личного состава. Не обычной побудки — праздничной, первомайской. За два часа, что оставались после нее до торжественного подъема флага, на глазах командующего и всего флота, если так волноваться, вполне концы можно отдать при абсолютно здоровых внутренностях. Но есть Нептун, есть вседобрейший владыка морей, океанов и верный покровитель моряков! Он лишь переоделся в парадную форму нашего главного боцмана Акима Онуфриевича. С ним-то уж мы все доглядим — и какой-нибудь кончик, наверняка подброшенный чертенком, и след от ботинка кочегара, выскакивающего подышать свежим воздухом, и — да мало ли чего может свалиться на голову вахтенному, которому впервые предстоит командовать торжественным подъемом флага на Балтийском флоте! — Не спится, Аким Онуфриевич? — Э, наше дело таковское-стариковское, товарищ вахтенный начальник, встаем по-деревенски, с петухом да первым солнышком. Ничего, старик в настрое. Пробили две склянки, за ними пошел дорогой сердцу каждого моряка перезвон по всему рейду. У рынд, корабельных колоколов, собственные, отличные друг от друга, голоса. В общем хоре, сливаясь, они возглашают торжественную мелодию Времени... А, да пусть стрелки хронометра теперь несутся как угорелые — Акима Онуфриевича и сам комфлот величает, ручкаясь, по имени-отчеству. За знание дела, конечно, прежде всего. А он меня явно подстраховывает, спасибо ему. Пойте же, рынды! Возвещайте побудку, серебряные трубы! Помогайте им и вы, боцманские дудки! Зовите к выносу подвесных коек, к приборке, хотя все и так источает чистоту. Кличьте к утреннему чаю! Краснофлотцы высыпали наверх возбужденные, лицами праздничные, в отглаженном обмундировании первого срока, на слова охотливые, на шутку восприимчивые — праздник! — Ого-го, армадка собралась на рейде! — По Сеньке шапка. — Знай наших! — Чужие испугаются! — Сыпь им по загривку! Осмотрев готовность корабля, старпом приказал играть «большой сбор». Звонки и горнист немедленно выполнили приказание, экипаж построился под «три с половиной склянки». Семь часов тридцать минут, до подъема флага оставалось полчаса. Поздравляя с праздником, старпом обошел строй команд по левому и правому шкафутам. После этого старпом велел, скажем так, сообщить о готовности экипажа и корабля встретить самого командира. — Есть сообщить командиру о готовности корабля и построении команды! — Ну, сынок, — как-то сбоку, ни для кого не заметно сказал мне Аким Онуфриевич, — командуй и не боись, главное — не боись, поддержим, сынок! — Ничего не сказал вроде старый боцман, а я весь преобразился, честное слово, рапортуя прибывшему командиру. О! А если бы вы видели его, нашего «капитусю», вы бы пришли в восхищение! Право, он был самим Аполлоном, как его окрестили сорок лет назад, куда весовые излишки подевались! — Есть доложить Командующему флотом о готовности к торжественному подъему флага. И они пошли — комфлота и его штаб, съедаемые полуторатыся- чами пар глаз. Горнисты проиграли «повестку» — особый сигнал за пятнадцать минут до того, как замрет весь Балтийский флот! Весь флот... Я остался один, и если бы не слова Нептуна, произнесенные устами Акима Онуфриевича, то не знаю я, что было бы... Сигнальщики взнесли флаг «Д» — «Исполнительный», до торжественного мгновения — пять минут. — Товарищ Командующий флотом, до подъема флага пять минут! — Добро! Если бы вы видели сомкнутые в одобрении веки глаз Акима Онуфриевича! — На-а флаг, гюйс, стеньговые флаги и флаги расцвечивания-я!.. При этой команде все — все! — обернулись лицом внутрь корабля и приняли положение «смирно!». Склянки отбили восемь ноль-ноль. — Фла-аг, гюй-с, стеньговые флаги-и и флаги расцвечивания-я — поднять! На других кораблях отрепетировали наши сигналы и команды. Грянул могучий гимн. — Вольно! — Во-о-льно-о! Строй распущен, вахта окончена. В кают-компании отменный чай и праздничные разговоры с перспективами. Они вырисовывались весьма заманчиво, ибо: начальство бодрствовало, приветствовало, принимало пищу, рассматривало дела, отбывало, прибывало и присутствовало. А это о многом говорило. И мы привыкли изъясняться с ним по однофлажному своду сигналов: «Есть быть готовым!» Мы, молодые «Петьки», вместе с практическим опытом моряка набирались и просто житейской мудрости. Флаг Командующего на крейсере — дело почетное, но и очень хлопотное. Взять лишь одно размещение штаба по каютам. Понятно, что тесниться приходилось нам и старшинам, но, теснясь, мы приглядывались к владельцам более комфортабельных кают — старшим специалистам. Их не теснили вовсе не из-за срока службы. Они были уже умудрены житейским практическим опытом, поэтому квартирьеры от штаба, натолкнувшись на эту «мудрость», пасовали перед нею. Разве переместишь, допустим, штурмана, если у него в каюте установлен специальный рундук для хранения хронометров, или подвинешь артиллериста, когда у него под боком специальное переговорное устройство с постом управления стрельбой, а переборка в каюте инженер-механика увешана манометрами во главе с сияющим обрамлением, но бездействующим кренометром? Умудряясь, мы обтесывались и внешне. Научились носить тужурки со стоячими твердыми воротничками с отворотами, по-флотски это называлось «с лисилями». Черная бабочка или длинный галстук—тоже не мешали крутить шеей, как еще совсем недавно, а прочно слились с выступающей вперед грудью. В теплые дни было модно сочетание двух классических цветов — брюки белые, тужурка черная. Касторовые фуражки шились «под адмирала Того», их тульи были почти прямыми. Костя Овчинников, храня в душе пристрастие к подводным лодкам, принципиально носил фуражку «под адмирала Джелико». У этой формы фуражки тулья, напротив, взлетала, как горнолыжный трамплин, поддерживаемый кожаным козырьком «от уха до уха». Шинель — не длиннее сорока сантиметров до палубы. На шее — белое кашне, перчатки, разумеется, тонкой кожи. Ну чем не бывалые моряки? Тем паче что пройдена самостоятельная практика командования и управления кораблем. Пока, правда, лишь приданным крейсеру небольшим буксиром, напоминавшим известный нам «водолей». Этот буксир однажды уже списали, но наши умельцы изъяли его из кладбищенских объятий и поставили вновь на ноги. Нашел чем хвастать — командованием такой рухлядью? Не скажите, рухлядь-то рухлядь, а мы по очереди выводили наш буксир в море, швартовались и отшвартовывались, буксировали баржи и шлюпки, возили грузы, доставляли порученцев из штаба и даже иногда небольшое и некапризное начальство. Без опеки старших мы учились на буксире «Западный» принимать решения и, следовательно, в полной мере уметь отвечать за них. Честь и хвала за то славному восстановленному кораблю обеспечения! Однажды буксир «Западный» под моим командованием держался неподалеку от крейсера в Лужской губе. После «адмиральского часа» сигнальщиком был принят семафор: «По получению сего сняться, идти Ленинград, принять борт артистов, доставить флагман. Как поняли?» Правильно поняли: боевым тревогам приходил конец, за ними наступает отдых, да еще с настоящими артистами. Полный штиль, солнце, щедрое не по-северному, голубое, без единого барашка небо — все давало определение погоде как чудесной. В ее ласковых объятиях мы и погребли ходко в Ленинград и догребли до него без приключений. Им суждено было начаться поздним утром, когда буксир «Западный» от острия носа до кромки кормы был облеплен жизнерадостными, неумолкающими людьми в непривычно живописной для моряков штатской одежде. — Ой, посмотрите... как красиво — волны, будто серая каракульча, не правда ли, товарищ капитан? — А еще красивее, это — вне сравнений, — надо же мне было держать марку. — О море, море... — Кто-то очень умный придумал этот наш поход, это так романтично, вы не согласны, товарищ капитан? — Вне сомнений. На «плавучке» меня осведомили, что по прогнозу ветер ожидается до четырех баллов, не более. Ничего страшного, выход в море даже на таких типах кораблей, как «Западный», разрешен, и сомнений у меня никаких не было. Задание командования выполним. Почти до самого Кронштадта до моего «мостика» доносились шутки о всяких «лужах», неслись вопросы о том, что виднеется справа или слева, взрывы хохота и такие же приветственные взвизги, которые, помните, доносились до ушей деда, отца и самого папаши Гроссмана при заходе их кораблей на благословенный остров. Ветер меж тем посвежел, исчез в нанесенных им тучах петергофский берег. А что же будет, когда выйдем за боны Большого кронштадтского рейда? Там ведь волны выше метра. Это немного, к тому же после обеда ветер, как правило, в этих местах «скисал». Все это так, если не принимать во внимание категорию пассажиров — артисты... На мой запрос Кронштадт семафором ответил, что ухудшение погоды не предвидится. Столь благоприятное известие на пассажиров, понятно, не распространялось, а они явно начали скучнеть, скажем так. После Шепелевского маяка ветер дошел до пяти баллов. «Западный» крутило как хотело. Я мечтал о дожде, который помог бы хоть немного сбить волну и тем самым уменьшить качку. Краснофлотцы перевязывали некоторым пассажирам животы полотенцами. Пол при этом во внимание не принимался. Никто не думал о гроссмановском вызове на аплодисменты. He-помогал ни настоящий флотский чай, ни черные сухари к нему, как средства против укачивания. Гостей стали укладывать впритык друг к другу на юте буксира. — О боже мой, что же это такое! — Да как вы осмелились, капитан, толкнуть нас на такое? — Я буду жаловаться, имейте это в виду, у меня в вашем... э... э... Инстанция выше меня не была выговорена по вполне понятной и простой причине, происходящей при морской болезни. Буксир швыряло, темень охватила его. Я приказал сбросить ход до малого. Мы кое-как пробирались по определенному для плавания фарватеру... Неужели не могли обойтись собственной самодеятельностью, черт возьми, дернула кого-то нечистая придумать... — Товарищ капитан, прошу вас, поворачивайте куда-нибудь... Прошу вас, вы слышите, товарищ капитан? Э... э... э... — Мой... э... Мой го... голос, неужели он не понимает, бездушный человек? Это все адресовалось ко мне, но я понимал, клянусь, милые мои пассажирки и пассажиры, но — море... Около девяти вечера подошли, наконец, к крейсеру и, за неспособностью гостей подняться на борт по трапу, передали их на талях прямо в лазарет. Я ожидал факельного «фитиля», и он явился ко мне в образе букетика полевых цветов, собранного артистками во время прогулки на берегу, к букету были приложены нематериальные, но запоминающиеся поцелуи. В обратном пути к Ленинграду нас сопровождала преотличная погода и очень веселое настроение с двух сторон. А в сентябре на борт крейсера прибыл Эрнст Тельман. Тогда громкоголосого вождя немецкого рабочего класса, кажется, мы знали наизусть. Его стремительное, крупное и крепкое тело, большую светлую голову, покрытую фуражкой какого-то четырехугольного покроя, сильные борцовские руки. Знали, а вот обмишулились, хотя и готовились к этой церемонии заранее, — еле-еле натянули на него почетную матросскую голландку... Натягивали мы с... Ленькой Городецким, входившим в состав сопровождающий Тельмана делегации. — Ты не представляешь, что это за человек, — успел шепнуть Ленька. — Нет, дорогие советские друзья, — будто подхватил Ленькин шепот Тельман, — это вы не представляете, какое гигантское свершение вами сделано и делается. Вашими руками и головами, увенчанными в одном случае такими вот бескозырками, какую вы только что вручили мне, в другом — рабочими кепками... Будьте же всегда здоровы и сильны на страх империалистам и радость трудящимся во всем мире! — Ура-а! — Ура-а! — Ура-а-а! Наши глотки поддержал небольшой рабочий оркестрик из тельмановской делегации. Бодрый марш был подхвачен нашими песенниками, на ходу переделав его в строевую флотскую песню. Она разнеслась по рейду: С девчонкой прощался моряк молодой... Тамбур-мажор, чуть отдалившись от своего оркестрика, сумел слить его звучание со стихийным хором. — Ну и порадовали вы товарища Тельмана и его друзей. Молодцы, товарищи военморы. Товарищ Мышкйн, когда прознает, может, и простит тебя за отрыв от нашего рабочего коллектива, — почти официально объявил мне благодарность и укорил Ленька. — Ну как вы там? Завод? Дядя Вася? Товарищ Мышкин... — А че, — все еще официальничая, но явно отходя, сказал Ленька. — Живем, хлебец заработанный жуем, пятилетку разворачиваем, слыхал небось? — Да ладно тебе, Лень. — Да понятно, что я не мышь, а ты не крупа. Тут видишь ли какое дело: пролетарская солидарность, говорит товарищ Мышкин, явление само по себе прекрасное, но лишь на нее нам уповать нельзя. Нельзя, империализм, потерпев ряд поражений, активизируется и собирает новые силы, так что мы у себя, а вы уж тут, как это по-вашему говорится?.. — На-товсь! — машинально ответил я, пораженный никогда ранее не замечаемой за Ленькой пролетарской наступательностью. — Во-во, именно. Вообще, важничая немного и рассуждениями, и участием в такой важной и почетной делегации, Ленька все-таки через край не хватал, и мы расстались дружески, почти клятвенно пообещав быть «на-товсь!» каждому на своем месте. Непросто достигается это положение полной и наивысшей готовности. Все вроде бы усвоил, ко всему приноровился, познал, чувствуешь, как и что, и, образно говоря, мысленно переводишь сам себя из разряда «Петек» в ряды «Петров» — в классные специалисты. Радостно это сознание собственной силы, подступающий момент, когда из одного качества свершишь бросок в другое. И вот он, этот момент, вроде пришел к тебе: кончается вахта и боковое зрение выхватывает подходящую к рубке фигуру старшего помощника Куприяна Марковича. Старпом давным-давно, по его собственному признанию, отказался подстраховывать и помогать тебе в повседневно-организационном несении службы. Значит, поверил в твои силы и знания, убедился в твоей самостоятельности. А зачем тогда идет? Будем думать, что для того, чтобы заполнить лишнюю строчку в служебной аттестации. Положительную строчку, ибо вахта проведена — откинем ненужную сейчас скромность — отменно... Да вот и сам старпом не сдерживается и говорит кому-то в пространство... Наш Куприян Маркович не придира какой-нибудь и не зануда, он справедлив, в высшей степени порядочен и сдержан до чрезвычайности. В случае гнева или восхищения действиями подчиненных он... Да что там говорить, давайте послушаем его самого: — Гриша... Я не ослышался, он сказал имя? Вы тоже слышали? Но ведь это же не к добру: точно никто не знал, кто подразумевается в старпомовском обращении. Приблизительно два года назад сам Куприян Маркович имел огромнейший фитиль от крупного начальства, с тех пор и стал так адресоваться в пространство наш старпом, если речь шла о выговоре. — Гриша... и это заведение, именуемое верхней палубой боевого корабля, а не площадка вторичного сырья, которую я возглавляю? — спросив самого себя, старпом добавлял: — Море, море, ты высохнешь, если так будут относиться к тебе те, кто именует себя моряками. Ты высохнешь, а на освободившейся поверхности, удобренной и с нашей палубы, создадут колхозы по обработке земли... Такой монолог, как вы поняли, камня на камне не оставляет от только что высказанных мыслей о повышении. И пусть недосмотр по палубе не является нарушением, которое может нанести кораблю значительный урон, — все равно сдающему вахту пока что рано думать о «Петре». Справедливо? Может быть, но все едино — обидно. Хочется совершить в доказательство обратного что-то такое, отчего старпом бы взял свои слова назад. А что? Ведь корабль в регламентном походе, а он заранее обдуман и расписан до мелочей — от общего расхода угля и мазута до дрожжей и горчицы. Не изобретать же бархотки для стирания пыли в кают-компании, отделанной после сурового наказа наркома под «птичий глаз». Что же делать? Уповать на старого Нептуна, он не оставит своими милостями, ниспослав, например, осенние маневры с присутствием на них самого народного комиссара по военным и морским делам товарища Клима Ворошилова. Лихой полководец, революционер и вечный боец, нарком, сменив общевойсковое обмундирование на строгую военно-морскую форму и тем самым подчеркнув значение флота, прибудет в Кронштадт и устроит тщательную проверку всему — базе, кораблям и наверняка нам, молодым командирам. Великое спасибо тебе, Нептун! До осенних маневров 1929 года! О них уже объявлено по флоту. Вперед Оглавление Назад
|
.jpg)
