Между правдой и ложью,есть нечто,что может объединить их.
Позади земная жизнь, прошло ровно 12 часов с тех пор, как отданы швартовы.
Сыграна боевая тревога - проходим «узкость», и лодка, легко и ровно разрезая гладь моря, взяла курс на выход из Ура-губы.
Последние часы на берегу - как секунды до начала новой жизни, напоминающие вокзальную суету. Вдруг вспоминаешь, что что-то безнадёжно важное не сделано и так хочется задержаться на бусинке времени, словно водолаз, остановить мгновение. Переждать, подумать - но время не даёт возможности ждать, гонит и гонит ковёр-самолёт лет; только память возвращает нам прошлое, давая возможность всё прожить заново. Прожить прошлое..
Что оставит мне память об этом последнем дне, когда все приготовления закончены и команда «Отдать швартовы!» начнёт отсчёт иной жизни? Солнце, показавшееся из-за гряды сопок, последние приготовления в отсеках и необычайно доброго флагмана, который бубнил: "Ну и бардак, голов нет совсем, одни фуражки, чёрт знает что всегда творится на этой 203-й", но в этом бурчании было столько отцовской нежности, теплоты и заботы.
Безукоризненная чёткость докладов, грустные глаза командира, радуга, вылезшая на остров, одним концом зацепившаяся за боны. Крыло чайки, зависшей над мостиком и белая бархатистая рябь от катера, провожающего нас до выхода из Уры.
Сталь слов приказа: "...командиру подводной лодки "К-203" капитану 2 ранга Слотинцеву Льву Владимировичу и экипажу выступить на защиту государственных интересов нашей Родины…".
Эта лаконичность имеет такую бесконечную глубину и драматизм, в которой нет ничего лишнего и никогда не будет, пока есть армии, жизнь и смерть.
Кажется, весь мир замкнулся в прочном корпусе нашей субмарины с его радостями, дождями, утренним холодком, запахом,желанием, какое-то странное ощущение, что это всё я забрал с собой, вместив в прочный корпус.
А лодка всё дальше и дальше уходит в Атлантику. Вот так же хищно и незаметно, перерезая вены судоходства, бороздили эти воды английские, голландские, испанские флибустьеры. Что изменилось с тех пор?
На смену лихих абордажных атак пришла высочайшая научная мысль и техника, но осталось неизменным - цель, преследующая интересы государства от имени народа.
Душа - сложный и очень тонкий винтик, на котором держится одетая в вериги долгая жизнь.
Кажется, что время накладывает швы, пытаясь связать воедино сегодня и завтра, было и будет. Время потихоньку вошло в спираль плаванья, и уже нет ничего кроме смен вахт, многочасового танца у перископа во время зарядки аккумуляторных батарей под РДП и немыслимой радости от секунды - увиденной в голубизне неба стайки птиц, ощущения счастья от алой полоски зари на горизонте, в просвете лунного сияния звёзд.
И уже трудно различить смену дня и ночи, только тонкая паутинка штурманской прокладки движется вперёд. Уходя, всё больше и больше понимаешь, что остался там, на берегу, чтобы вернуться. Но возвращаемся мы уже совсем другими.
Старая цыганка,к которой я подошёл после ресторанного загула на третий день после производства в лейтенанты сказала: «Служить тебе- не на берегу начинать,подруга твоя женой тебе не будет,но вы никогда не расстанетесь» Пророчество,которое сбылось и только с годами понимаешь,чтобы я не рассуждал об этом- никогда,всё это не стоит даже одного её чувства.
Нордкап-Медвежий, первая линия противолодочной обороны НАТО и линия, пересекая которую, мы начинаем получать бонны (сертификаты, выдаваемые вместо валюты).
Небесная канцелярия выполнила все просьбы командира: наверху свирепствует шторм. В выгородке штурмана Лев просчитывает варианты форсирования рубежа донных гидроакустических станций, зоны ответственности противолодочной авиации и поисковых корабельных групп.
"Механик" - обращается он к сидящему рядом с боцманом Лаврентьичу, - "плотность батарей позволит дней 5 не всплывать?"
Командир БЧ-5 посмотрел записи замеров плотности: "Нет, дня на три хватит, необходима зарядка".
"Ну что ж, тогда готовимся к всплытию!"
Шторм, лодка то взмывает на гребень волны, то со свистом и охом проваливается вниз, - океанские качели. Отсеки ходят ходуном и всё, что было плохо закреплено, срывается с мест и начинает летать, вытанцовывая океанские па: вверх - вниз, вверх - вниз и раз - два - три...
И вот уже первый позеленевший от схваток удушья матросик в приступах тошноты стоит раком над ведром - шторм.
В 4.00 моя вахта у носового перископа в рубке. Рядом стоит одетый в химкомплект мой командир БЧ-2 Анатолий Андреевич Чистик, похожий на марсианина, ожидающий, когда лодка начнёт медленный подъём на гребень волны и механик отдраит рубочный люк.
"Знаешь, Михалыч, последний раз иду в море. Пусть плавает тот, кто его написал, а я сыт по горло".
Люк распахнулся и нас захлестнул поток воды, срывающийся водопадом в центральный пост. Комбат поднялся на мостик, люк задраили и лодка начала с бешеной скоростью катиться вниз. Рубка проваливалась в толщу воды и потом медленно начинала очередное восхождение на вершину эвереста - пика волны. В эти мгновения в перископ был уже заметен рассвет, пробивающийся сквозь стену грозовых облаков.
Сдав вахту, мы с комбатом спустились к себе в отсек. Посередине стояло ведро, к которому бегали моряки, скрип переборок под ударами волн напоминал какофонию малеровских симфоний.
"Ну что, Михалыч, примем по сотенке в честь первого шторма?"
Чистик спокойно переносил шторм, и ему хотелось это показать всем.
"Примем, Анатолий Андреевич, чтобы не гневить Николая-угодника", - ответил я. После четырёхчасового вращения перископа хотелось одного - спать. Но мундир требовал соответствия и посему остограмились.
Моё соответствие было проверено старпомом по прибытию на лодку, после которого я не мог выносить даже запаха спирта, но желание быть «одним из» пересиливало все болезни и муки организма. Старпом принял мой доклад о назначении на должность в каюте плавказармы. Задав несколько обычных и ничего не значащих вопросов, уточнил: "Представляться когда собираешься?"
Слово «представляться» понималось в офицерской среде, как накрытие стола и последующее принятие в корпоративный мир подводного братства.
Согласовав дату представления, старпом взял графин, стоящий на столе, и разлил по двум гранёным стаканам, как мне тогда показалось, водку. "Ну, с прибытием!" - он медленно, словно воду, глоточками стал пить, я же шарахнул стакан залпом.
Сказать, что у меня потекли слёзы и, открыв рот, я пытался сделать глоток воздуха, - это ничего не сказать. Мне в горло затолкали раскалённый докрасна металлический кол... Кое-как отдышавшись, я услышал голос старпома: "Это наука тебе будет: всегда спрашивай, что, и говори меру. А вообще для первого раза нормально, толк будет. Знаешь, как немцы безошибочно выбирали унтеров?"
И, не получив моего ответа продолжил: "Просто до безумия и надёжно. Строили новобранцев и давали команду оправиться (по маленькому в туалет сходить). Тот, кто исполнял команду, был в последующем самым незаменимым старшиной.
Уровень его подсознания беспрекословно исполнял одно - подчинение". Видимо наш старпом усовершенствовал методы немцев и, наливая стакан шила, проверял инстинкт подчинения.
В 6 30: "По местам стоять, к погружению приготовиться!"
Мы начали форсировать натовский противолодочный рубеж. Шёл 10-й день девятимесячного автономного плавания.
Государство обладало великим искусством требовать жертв даже не спрашивая нас об этом. И мы готовы были умереть за него,как за ближнего.
Самый сложный вопрос,что же такое жизнь и для чего мы живём? Но не один доктор не знает от чего мы умираем?
Ни один..но даже самый неуспевающий первогодок мединститута поставит диагноз-сердце,рак......
Моя мама простоявшая у операционного стола всю жизнь,прощаясь со мной навсегда сказала: «Не верь,что люди умирают от болезней,гибнут в авариях,погибают на поле боя. Каждому Господь отмеряет предназначение.И если он его выполнил,то жизнь заканчивается.И это никогда не зависит от тебя.»
Лаг разматывает клубок миль. Последняя ночь перед броском сквозь Фареры. Бледный, рассеянный свет начинает пробиваться сквозь воронье крыло темноты. Светает. Два огромных альбатроса зависли над рубкой в потоке ветра.
"Красивые, черти", - нарушает ночную дремоту рассвета командир. Я поднимаю голову, смотрю на тонкое очертание тел в розовеющем свете утра и мне кажется, что рассматриваю ювелирную чеканку старинных мастеров.
"Крылья, какие странные очертания", - продолжает Лев, - "Длинные, вытянутые, словно стрелы, кончики окрашены чёрной краской. У чаек крылья ромбовидные с густой оправой по краям. Помню один случай, когда баклан чуть не снял с должности начальника штаба дивизии. Наши матросики, да и не только, пожалуй, вся армия любит писать: «ДМБ» (демобилизация) и - год.
Лаконично так, но пишут везде и надпись эта страшно раздражает высокое начальство. Это похоже на эпитафию,где жизнь в армии равнозначна смерти,но с возможностью воскрешения. Воскрешения- но только не для тех кто внутри круга,они обречены ,поэтому и ненавидят это ДМБ
Накануне приезда Главкома в дивизию умельцы поймали баклана и кузбас-лаком на обоих крыльях написали: ДМБ. Всё как положено - смотр, парадный строй, медь оркестра, троекратное «Ура!» в ответ на поздравление, и тут над трибуной, где стояло командование, появился красавец баклан, несущий на крыльях гордое «ДМБ».
По строю пробежала волна шушуканья, стоящий позади всех на трибуне начальник штаба начал осторожно размахивать руками, пытаясь прогнать назойливую птицу. В это время, как на грех, из подъезда выбежал дивизионный пёс, которому не понравились громкие речи с трибуны и, став напротив, начал яростно лаять.
Парадный строй еле сдерживал смех, никто не решался выйти в центр и увести пса, пока кто-то на трибуне не дал команду. Начальник штаба, сорвавшись с трибуны, пулей бросился к псу, но тот не давался и ещё больше заходился в лае. Трибуна и строй молча наблюдали за единоборством пса и начальника штаба, в это время ветер несколько изменил направление и баклан сместился в центр строя. Теперь вся трибуна видела «ДМБ» на крыльях баклана. Главком дождался, когда начштаба прогнал пса, дал команду разойтись, сел в машину и ни с кем не прощаясь, уехал.
Больше он никогда не приезжал в нашу дивизию".
На горизонте в розоватом свете мелькнули мачты сухогруза.
"Вахтенный," - голос командира стал металлическим, - "лево руля, курс 180, кормушку ему подставляй. Борт у него низкий, нас не должен заметить, а то быстро, сволочь, авиацию наведёт, да и погружаться пора, светло стало. Все вниз, срочное погружение!"
Пятый день мы не всплываем, осталась ещё одна ночь, и мы оставим позади рубеж противолодочной обороны НАТО. Плотность аккумуляторных батарей такова, что обесточено всё не влияющее на жизнь лодки, тусклое аварийное освещение, воздух отравлен всеми соединениями таблицы Менделеева настолько, что лёгкие отказываются его принимать.
Командир запускает принудительную вентиляцию, отдраив переборки, пытаясь хоть как-то перемешать и охладить воздух, регенеративные установки загружаются новыми пластинами через час, позволяя поддерживать тот минимум, когда ещё не наступает удушье.
Кают-компания - отдушина для нашей замкнутой в прочном корпусе жизни. Завтрак и обед - монашеское молчание, у всех полно дел и некогда рассиживаться за столом. Вечерний чай, когда груз дня размотан пройденными милями, впереди всплытие и можно позволить себе начать раскручивать клубок памяти. Обычно за ниточку тянет командир, но сегодня старпом начал первым.
"Один раз мне пришлось писать приказ, заканчивающийся фразой - снять со всех видов довольствия. И не в связи с убытием в отпуск, к новому месту службы и даже не гибелью, что иногда бывает, тьфу, тьфу, не дай Бог, а смертью.
Был у нас врач, по национальности татарин, что бывает крайне редко, в медицинскую академию поступить было проблематично для нацменьшинств, а уж попасть лодочным врачом - совсем невероятно. И, тем не менее, было ему 43 года.
Карьера не сложилась, и он всю службу провёл в прочном корпусе, последняя медкомиссия полностью списала его с плавсостава, но должности на берегу не предложили, полагая, что до пенсии осталось два года и он потихонечку дотянет.
Татарин был сед, подтянут, чеховская клинышком бородка, очки на носу и его: «ну-с» - делали из него какого-то инопланетянина в нашей казарменно- матерной толкучке. А его замкнутость и жизнь вне наших забот и повседневности добавляли ему ореол загадочности и какого-то шарма. Когда он был дежурным врачом в госпитале, половина женского населения посёлка шла к нему на приём. Врачом он был замечательным, а диагностом таким, что к нему со всего Севера ехали на консультацию. Половину своей получки тратил на книги, выписывая всё, что издавалось у нас по медицине, в отпуск - мы в санаторий, он в клинику медицинской академии. До сих пор не могу понять одного, почему не написал рапорт и не послал всю эту службу? Исправно тянул лямку лодочного лекаря.
Накануне автономки флагманский врач уговорил Зыябовича, таково отчество было нашего дока, сходить в море последний раз, мол, денег на пенсию прибавишь и т.д... Тот согласился. Сами знаете, обязанности дока - мёртвый сон, да проверка камбуза с ежедневным бромом в компоте. Примерно в этом районе прохожу по отсекам, смотрю, - док дрыхнет, я решил его разыграть; кричу над ухом: «Аварийная тревога!»
Ноль эмоций, дёргаю за ногу... Сердце не выдержало. Дали радио. Пока ждали ответа, выгрузили провизионную цистерну и туда поместили дока. Всё наше мясо мгновенно испортилось, пришлось выбросить за борт. На третий день подошёл сейнер, мы всплыли и передали дока, рыбаки нас матом крыли, но ничего не поделаешь. А мы без мяса ещё три месяца автономили, вегетарианцами стали, замполит йодом стал все хворобы лечить, а зелёнкой расписывался, сачок. Так мы шесть месяцев и отходили с замом - доктором".
"Да, старпом, грустную ты историю вспомнил", - командиру явно не по душе пришлось воспоминание и он, прикусив глоток чая куском сахара, продолжил: «Отчество дока всегда перевиралось, вместо Зыябович произносилось русское - Заябович, на что док вначале круто обижался, но потом смирился и не обращал внимание: Заябович значит Заябович.
Однажды на каком-то подведении итогов дока подали в приказ как лучшего врача эскадры. Дом офицеров, полный зал офицеров и их семей, командующий Северным флотом зачитывает приказ о награждении и когда очередь дошла до нашего дока, он прочитал фамилию, потом остановился, повернулся к комдиву и показал пальцем на строчку, там было написано... «Заябович». Комдив, прочитав, кивнул, да, мол, так и есть. Командующий почесал затылок и сказал: «Сагутдинов Равиль, отчество, к сожалению, тут поднапутали".
Удивительный был человек сумевший сказать: «Ну кто позавидует тебе из твоих друзей,если ты доживешь до сотни?» Чеховский доктор подводной братии.
Нить памяти всё раскручивается, и уже не понять, нить ли это Ариадны, или я так и не смогу выбраться из лабиринта несбывшегося?
Док" - интонация голоса командира явно таит подвох: " Влажность в отсеках как всегда в норме?"
"Товарищ командир, в норме отчета!"
"Я смотрю, что в норме, скатерти в кают-компании уже не влажные, а мокрые, белье по отсекам сохнет сутками, не лодка - прачечная, а ты -отчет,норма". Не дай Бог, изоляция понизится".
"Но я-то что могу сделать?" - доктор еще только год служит и любая колкость воспринимается им болезненно остро.
"Отчет по обитаемости ты пишешь, и цифры там просто райские. Одно дело БЧ-2(ракетная часть) сопли на технику вешает, но ты же нашей жизнью играешь. Честно бы цифирьки заполнил, может быть эти умники-знахари и сократили бы длительность нашего болтания в морях".
"Товарищ командир, смею напомнить, цифирьки утверждаете вы" - док явно не понял смысла "обвинений" командира и разговор из ничего не обязывающего трепа перевел в серьезную плоскость. "Да и были отчеты" - продолжает он - "с реальными цифрами по обитаемости, их влияние на сроки автономного плаванья и в конечном итоге на нашу с вами жизнь. Ну и что? Вывели среднее, дали образец и приказали заполнять так и только так".
Командир, получив укол докторского правдолюбия, замолчал. Крутанул кресло, поднялся и пошел в штурманскую выгородку. В этот момент сонная тишина центрального поста взорвалась одуряющим аварийным боем системы пожаротушения. Красный глаз сигнализатора контейнера 3 выл от боли.
"Центральный" - вахтенный отсека дрожащим голосом, глотая слова докладывал: "В третьем контейнере пожар. Сработала система пожаротушения. Давление растет".
"Пронеси, боже"- успеваю подумать я- "в третьем у нас ракета с СБП (ядерная боеголовка)".
Не спрашивая разрешения командира, срываюсь в ракетный отсек. Возле системы микроклимата контейнеров застыл вахтенный матрос, вой сирены действует на него, как флейта на кобру. Датчик давления еще не достиг красной отметки включения аварийного затопления контейнера. В отсеке задраены переборки, личный состав одел аварийное снаряжение. Обесточили освещение, и в этот момент прекратился вой аварийной сирены, показания датчика вошли в норму.
"Значит, не было пожара, какое счастье, что не включил принудительное затопление контейнера, потом бы не расхлебались с объяснениями, как-никак ракета с ядерной боеголовкой" - думаю я, докладывая в центральный о причинах аварийной тревоги. Через несколько минут в отсеке появляется командир БЧ:
"Ну что, инженер, накакал в штаны? Я сколько раз повторял - изоляцию измерять через тридцать минут, и отключи ты эту хренотень" - Андреич подошел к системе аварийных датчиков, выключил питание. Потом, немного помолчав, спросил: "Как же ты удержался, не затопил контейнер? Я бы точно нажал кнопку, потом все предпринимал бы по расписанию аварийной тревоги. Допер,что изоляция и обесточил основное питание?"
"Да не совсем так, про изоляцию вообще не думал, просто как-то давление в контейнере медленно росло, значит, либо датчик, либо какой-то пожар несерьезный".
"А знаешь, что было бы, если бы СБП (ядерную боеголовку) затопил? Вернули в базу, посадили под арест, нагнали бы всяких спецов и начали бы копаться и не только в технике. Приписали бы нам с тобой умышленное вредительство в лучшем случае, а то и работу на какую-нибудь разведку, даже на эфиопскую и - здравствуй, Магадан, так что, считай, ангел-хранитель твой не бездельничал в эти минуты. Да, и не забудь: нигде об этом не упоминать"
"Центральный" - комбат решил продублировать мой доклад.
"Слушаю, командир".
"Товарищ командир, отсек осмотрен, замечаний нет. Параметры в норме, сработавший датчик из-за отказа мембраны заменили. Командир БЧ-2 Чистик".
Собаку я несу с комбатом. До аварийной тревоги Андреич не жаловал меня своим вниманием и часто в присутствии командира показывал свое недовольство, считая что мы с командиром группы, Славой Быковым, дармоеды. Он один тащит груз поддержания ракетной части в исправном состоянии. У каждого по разному проявляется болезнь замкнутого пространства и мелькание одних и тех же лиц в совокупности с неизменным порядком лодочной жизни и каждый следующий день обостряет ее. Комбат достиг той межи службы, когда нужно либо уходить, либо смириться со всем и тянуть лямку до пенсии. И эта необходимость принятия решения, а главное - действия - основной источник его раздражения. Которое неудержимо выплескивается даже на доктора.
"Трудно складывалась моя служба" - нарушает уже привычную тишину мостика мой шеф. - "Ты вот смеешься над моими потугами выучить математику и поступить в академию. Не отрицай, я это знаю, да и написано это на твоем лице, когда ты видишь меня с учебником
А для меня академия - это последний звонок выбраться отсюда. И я боюсь сделать этот шаг, потому что знаю - второго не будет. Сидеть же до пенсии в прочном корпусе нет ни сил, ни здоровья, сердце в последнее время пошаливает, на жену стал смотреть, как на шкаф с посудой, а женщины даже во сне воображение не будят.
В училище проскочил только из-за срочной службы, да надоумили в партию вступить. Первые три года, поверишь - до нуля сидел, зубря все- не понимая ничего, ни суббот, ни воскресений, позволял себе только вечером в воскресенье к третьему отделению на танцы спуститься. Развод - это у нас называлось."
Он улыбнулся какой-то очень теплой улыбкой, наверное, из всех воспоминаний это было одно из самых приятных. Конец танцев, когда можно еще успеть выбрать себе партнершу, проводить ее домой, а если повезет - то и остаться на "чай", вернувшись утром через тропу Хошимина к подъему.
Ветер начал разрывать черное покрывало туч, качели волн поднимают нос лодки и стремительно бросают вниз.
"Вот и все мои развлечения были" - продолжает рассказ Анатолий Андреич.
"Командир роты смотрел на меня как на идиота, да моя партийность и мозолистая задница кое как до четвертого курса дотянули. На четвертом курсе я женился. Сказать, что влюбился, вряд ли, удобно было - да. На пятом поехали на стажировку, жена домой в Горловку полетела. После стажировки встречаю, а ее чемодан двое ухажеров тащат, ну выдал я ей тогда, на всю жизнь хватило. Тесть мой прилетел разбираться. Вхожу в комнатенку, которую мы снимали, еле сводя концы с концами, разуваюсь, а тесть кричит: "Нинка, мать твою за ногу, муж носки снял, а они до сих пор грязные!" Вот таким домостроем и приехали на Севера.
Комбатом у меня был Березовский - пьяница беспросветный и бабник. Лежит на койке и орет: "Крахмальный" - это был матрос, которого он освободил от всего, а взамен тот выполнял только его приказания, не подчиняясь больше никому даже командиру. - "Крахмальный, у командира голова болит!"
Через полчаса Крахмальный накрывал стол самыми изысканными деликатесами. Где он их брал, никто до поры-времени не знал, а когда узнали, его и след простыл. Магазины, склады матрос чистил - до службы год в колонии опыта набирался.
Вот в такой обстановке начиналась моя служба. Березуха пил и к бабам в поселок бегал, матчасть была не просто в ужасном, а в аварийном состоянии. Флагман понимал,что с комбата уже ничего не возьмешь, всех собак на меня и вешал.
На каждом подведении итогов комдив поднимал и устраивал показательную порку, партийцы во главе с секретарем партийной комиссии дивизии собирались поставить вопрос о моем членстве в партии. Да и особисты (чекисты в армии) начали приглядываться,- что ж я такой плохой,может враг во мне окопался.
Мой замполит поклялся меня с инженеров боевой части не выпустить. В это время комиссия ракетно-артиллерийского управления из Москвы пожаловала, говна накопали дальше некуда. Мой тогдашний командир лодки присматривался ко мне и, честно сказать, не травил меня.
У него был принцип влезать только тогда, когда дальше стена и если он на твоей стороне. Я знаю, что ты обожаешь Льва, но он никогда не полезет за тобой в огонь, мой командир сделал это, потому я и стою сейчас на мостике.
Подведение итогов проверки московской комиссии началось с того, что комдив вызвал меня к трибуне и приказал стоять по стойке смирно и понеслось...
Командир мой сидел, сидел, слушал, слушал, потом поднялся, подошел к трибуне, на которой брызжа слюной поносил меня комдив, и спокойно так ему: "Адмирал, вам не стыдно? Извинитесь сейчас же перед лейтенантом. Прежде чем на него орать, вы меня должны были выслушать, адмирал."
И это "адмирал" было произнесено с такой издевкой, что опешивший от неожиданности выступления командира комдив заорал: "Ты, ты партбилет положишь!"
"Не вы давали, не вам и отбирать, а если отберут, то, значит, партия у нас такая, как вы."
Тонкая паутинка курса все дальше и дальше скользит на юг. Где-то слева берега Франции, смотрю на карту и катаю на языке - Бретань, Шампань, Париж. Наверно, если чуть-чуть уйти влево, то можно ощутить в ночном воздухе ее запахи - травы, земли, ветра, цветов и солнца. Запах солнца Шампани, наверное, он пахнет виноградом, зрелым вином,женщиной и счастьем.
Мы были детьми своего времени,которые осиротели в безвременьи.
Люди восхищаются добродетелью,но покоряет их кокетство. Флирт спортивной гордости и абсолютной неготовности что-либо предложить, именно так смотрелась вся русская часть олимпиады.
И вина в этом совсем не чиновников,и тем более не спортсменов,а нас с вами. Как мы восхищены не нашим Зенитом,не нашим ЦСКА,Аршавиным тоже не нашим,а уж о всяких Овечкиных и Малкиных и говорить не приходится.
Никогда не смогу даже рядом поставить с ними команду Стаса Гельчинского,Владимира Кондрашина,Тарасова,Гомельского...... Там не было варягов,там был в сотнях рассола пота вымочен,матом лакирован,руками вынянчен тот кто хотел,умел и побеждал..
Зимний стадион Уистлер,сто двадцать километров от Ванкувера.Дождь проливной,снег изредка промелькивает. "И ты попрешься туда,чтобы ничего не увидеть?"-в голосе жены не удивление,а понимание болезни. Стоять под этим дождливо-снежным месивом два часа,чтобы дождаться результатов женской эстафеты-удовольствие доступное не каждому.
Но разве можно это объяснить тому,кто никогда не переступал грань не могу,когда шаг дается потом застилающим глаза,а сердце уже где-то вне тебя и воздуха уже нет.. Огромный экран транслирует гонку с табло результатов..
.Стадион дышит сотнями наречий и воплями разных стран,развлекая и подогревая себя всем чем можно-размахиванием флагов,боем барабанов,немереной выпивкой. Лужники по сравнению с Уистлером детский сад...
Какой вздох облегчения и радости был после этапа Медведцевой....... Это и была Родина-настоящая.
Русский дом напоминал Ноев ковчег,где все понимали что произошло то, что и должно было произойти,но вот интересно что будет дальше. Неужели эти русские забудут кто они и бросятся искать потерянное там,где его нет. Амбиции кокетства Плющенко,танцующего с замарашкой русской попсы и ненависть Овечкина бьющего камеры-это то что могли показать нам те и эти без самопожертвования,но есть ведь ,есть в русских селениях.... А может уже и нет-одни Хидинксы остались?
Возвращаться в прошлое часто свидетельствует о крайней степени одиночества. Прошлое,которое позволяет нам обманывать себя- настоящего, путешествующего во времени. Мы создаём миры,которых не было,чтобы понять ностальгию времени. Диоген на вопрос о количестве народа на Олимне ответил: «Народу много,а вот людей почти нет.»
Алая полоска зари начинает рассвет, ночь всё ещё качается на карусели волн, но через какой-то промежуток времени, когда рыжая завязь на горизонте окрепнет, прозвучит: "Все вниз. Задраен верхний рубочный люк. Срочное погружение" - голос командира начнет отсчёт новому дню.
И так каждый день- собака, полудрёма до завтрака, дневной рацион обязанностей, вечер с его почти свободой ничего неделания и вновь - собака.
Густая тишина на мостике разлетается на сотни осколков голосом вахтенного механика: "Мостик, лодка осмотрена,ёмкость аккумуляторной батареи..., температура подшипника линии вала..., содержание кислорода..., углекислого газа... вахтенный механик капитан 2 ранга Купришвили".
"Есть, Лаврентьич" - репетует мой командир боевой части. И вновь тишина, только ветер продолжает горланить свою запойную песню под сумасшедший аккомпанемент волн. Горизонт закрыт пеленой тумана, до рези в глазах вглядываюсь в темень, боясь пропустить огни судна.
"А ты знаешь" - не выдерживает шеф долгого молчанья - "Твоя вина за вчерашнее. Если бы ты осматривал горизонт, а не болтал, мы бы не пропустили сухогруз".
"Анатолий Андреевич, но ведь сухогруз-то появился в вашем секторе обзора" - пытаюсь как-то прервать его обвинения.
"Вот я и говорю, что во всём виноват комбат, техника ломается - я виноват, матрос обязанностей не знает - опять я, сухогруз просрали - виноват, конечно же, я. Инженер у нас ни за что не отвечает.»
Я молчу, понимая, что у моего в общем-то очень неплохого комбата плохое настроение,намотанное на отсечное безвременье. Пелена тумана начинает растаскиваться на рваные клочья ветром,в прорехах забрезжил рассвет.
"Прошу разрешения подняться на мостик, старший лейтенант Бескоровайный".
"Добро, Константин" - Андреич явно обрадован, наше молчание можно будет разрядить, а там и до погружения близко. Костя поднимается, зябко потягивается: "Давненько я на мостике не был".
Костя женат,имеет двух дочерей.Первая родилась в училище на третьем курсе и в возрасте трёх лет он привёз её на Север. Через три года, став командиром боевой части, он заразился манией приобретения машины.
И так увлёкся этой идей, что когда узнал о том, что скоро у него будет прибавление, твёрдо был уверен - будет сын. А значит, по его рассуждениям - это никак не скажется на приобретении машины. Мы никак не могли понять, в чём разница, если сын - покупаю, дочь - увы?
Тогда мы стояли в Росте, доковый осмотр перед автономкой. Костя ежедневно вечером бегал на Главпочтампт - звонил домой. Накануне выхода из дока Костя принёс портфель коньяка и произнёс тост: "За дочь, которая съела машину".
"Костя" - спрашивает шеф - "Когда в Питере праздник открытия фонтанов?"
"В мае, Андреич, а что?"
"Да, вот вспомнил твой тост, что дочь, не успев родиться, съела твою машину. А у меня магазины съедают всё: и фонтаны, и музеи, и театры. Жена в Питере только по магазинам с утра до вечера, потом как верблюд тащу. Поступлю в академию, тогда, надеюсь, этой верблюжатины не будет, всё посмотрю".
Академия - это самая дорогая мечта моего шефа. Вторая, менее дорогая, но тоже основная - завести псарню и скрещивать собак с волками.
И эти две мечты доминируют над всеми другими человеческими желаниями. Академия - шеф два года приближает эту мечту зубрёжкой математики. Найдя матроса, обладающего навыками черчения, он заставил его на огромном листе белоснежного ватмана каллиграфическим почерком выписать все таблицы интегралов.
Это творение он повесил у себя в каюте на ПКЗ (плавказарме), белый лист с иероглифами интегралов так диссонировал с грязью каюты и заполненными окурками пустых стаканов, как мечта и действительность. Каждый раз ложась на койку, ботинки шефа упирались в белоснежную вязь цифр, превращая высокое искусство математики в грязь следов и подтёки размытых крючков.
Уже потом, закончив академию, я понял, как мало значит для принятия в академию высокое искусство математики. И что определяющим в карьере служат далеко не профессиональные знания и качества, а нечто другое - партийность и имитация веры в непогрешимость догматов партии.
В академии доктор математических наук, заместитель начальника кафедры ракетно-артиллерийского вооружения Михаил Павлович Ганин рассказывал, как ему пришлось принимать экзамены у одного такого нужного партии кандидата.
"По двум теоретическим вопросам он даже не смог правильно сформулировать вопросы билета, а о задаче и говорить нечего. Когда я попросил его начать отвечать после двухчасовой подготовки, он попросил дополнительного времени, я дал. Прошло ещё два часа, он стоит, доска пустая. Я опять спрашиваю о готовности, он ещё просит время. Я даю. Так продолжалось до шести вечера, он стоит и молчит, просит время.
В шесть вечера пришёл начальник учебной части и попросил меня на два слова. Слова эти были - поставить три. Я отказался. А он всё стоит у доски. Через ещё полчаса явился секретарь парткома академии. Приняли его условно, но перевели на другой факультет и, что вы думаете, закончил академию и получил блестящее распределение в управление Военно-морским флотом".
Алая полоска зари прибивает муть дождя. На мостик поднимается командир. В прорезиненном меховике, кирзовых сапогах, меховых перчатках и бессменной с лейтенантских времён шапке.
"Ну что, ребятки, пора нырять?" - спрашивает командир.
"Пора, Лев Владимирович" - голос комбата вязнет в холодной стылости утра.
Командир достал сигарету и, спрятавшись за ограждение мостика, закурил.
"Ну что ж, пора так пора".
Через двадцать минут лодка удифферетована на глубине 100 метров. Начинался новый день автономного плаванья. Девятимесячная одиссея.
"Приди ко мне, скажи с улыбкой - здравствуй. Я ничего иного не прошу. Я выслушаю молча повесть странствий и книгу Одиссея напишу".
Как мало нам в жизни надо - только был бы тот, кому можно рассказать.
Как много нам в жизни надо - только был бы тот, кому нужен этот рассказ.
