Тринадцать миллионов детских жизней
Сгорело в адском пламени войны.
Их смех фонтанов радости не брызнет,
На мирное цветение весны.
Мечты их не взлетят волшебной стаей,
Над взрослыми серьезными людьми,
И в чём-то человечество отстанет,
И в чём-то обеднеет целый мир.
Тех, кто горшки из глины обжигают,
Хлеба растят и строят города,
Кто землю по-хозяйски обживают,
Для жизни, счастья, мира и труда.
Без них Европа сразу постарела,
На много поколений недород,
И грусть с надеждой, как в лесу горелом:
Когда ж подлесок новый станет в рост?
Им скорбный монумент воздвигнут в Польше,
А в Ленинграде – каменный Цветок,
Чтоб в памяти людей остался дольше
Прошедших войн трагический итог.
Тринадцать миллионов детских жизней -
Кровавый след коричневой чумы.
Их мертвые глазёнки с укоризной,
Глядят нам в душу из могильной тьмы,
Из пепла Бухенвальда и Хатыни,
Из бликов Пискаревского огня:
"Неужто память жгучая остынет?
Неужто люди мир не сохранят?"
Их губы запеклись в последнем крике,
В предсмертном зове милых мам своих...
О, матери стран малых и великих!
Услышьте их и помните о них!
(А. Молчанов, интернет)
И я из поколения « детей войны»
Что-то труднее всего мне написать про детей войны. Может от того, что я сама родом из этого детства, опаленного войной. Детская память сохранила более ярко какие-то эпизоды, и то конца 1945 года, наиболее отчетливо послевоенные. Что и как наша семья выживала в тяжелые годы войны, знаю только из рассказов сестры, братьев, мамы…. Я была самая маленькая тогда. Что особенно отчетливо сохранила моя память? Это то, что было холодно и голодно.
Мама в годы войны за стакан крупы или муки стирала чужое белье, бралась за любую предложенную работу. И сдавала кровь для раненых. У нее была первая группа, как считалось, самая востребованная. Получала за это паек, и делила его на всех, оставляя себе меньше, чем детям. Зная это, медсестры частенько заставляли ее съесть что-то там же сразу, после сдачи крови, добавляя от себя, хотя бы сладкий чай, чтобы не упала в обморок.
Я, думая как лучше написать этот пост, пыталась разворошить хорошенько свою память, но минутами позже над собой и «подрунила»: одни «гастрономические» воспоминания…. Как ходили в поля весной всей дворовой ватагой на поля, собирать мерзлую картошку, а мама, добавляя что-то в это месиво, пекла оладьи. Они были темными по цвету, сладковатыми, с таким характерным запахом, что я его и сейчас помню. Радовались первой траве на лугах за рекой: кислице, дикому чесноку, первым листикам крапивы – все, что собрали, приносили домой. И очень собой гордились, как же, добытчики.
Жевали тягучую сосновую смолу, нежные хвойные веточки, толкали в муравейники палочки и слизывали муравьиную кислоту. Тоненький кусочек хлеба, политый ложечкой подсолнечного масла и присыпанный чуть солью – казался тогда пирожным. А если мамы выделяли копеечки, мы скидывались с ребятней и бежали на расположенный недалеко рынок. Туда, где горластые тетеньки зазывали: «Петушки! Петушки на палочках!» Покупали один, становились в круг и придирчиво следили, чтобы каждый из нас лизнул только один раз и передал другому….
Но мое детство, все же было намного лучше, чем у других ребятишек моих годков. Мы на Урале не видела такого:
У меня были мама и папа. Нас военная пора пощадила. В июне 1941 году, отец, майор железнодорожной службы, был направлен комиссаром восстановительного поезда. Бомбежки. Развороченные рельсы. А эшелоны надо было пропускать и на Восток и на Запад. Где-то уже под Белоруссией их поезд разбомбили. Отец с оставшимися в живых товарищами, какими-то путями, оказались в сформированном к тому времени одном из партизанских отрядов. А семье сообщили, что отец пропал без вести, и лишили довольствия. Спустя два года, когда была налажена связь с Большой землей, отца по указанию «сверху» первым же самолетом отправили в тыл. В одну из ночей, как рассказывал брат, кто-то громко постучал в дверь квартиры. Мама, услышав голос отца, долго не могла повернуть ключ в дверях от волнения и открыть ему дверь, а увидев заросшего отца, не сразу поняла, он ли это?
Конечно, всякое бывало. У папы и сестры были рабочие карточки, так они, вроде назывались. Сестре было 14 лет, когда она пришла на завод, встала на ящик к токарному станку, а мы – четверо считались иждивенцами ( господи, слово-то какое!?), но тоже и у нас были карточки, по которым получали немного меньше, чем по рабочим.
.jpg)
В отличие от многих – многих детей блокадного Ленинграда, мы все выжили. Вот только у нас, детей войны, корни болезней в будущем, оказались в том военном детстве.
Задев краешком памяти только маленькую часть тех воспоминаний, хочу сказать главное: мы, дети, были наполнены такой добротой, великодушием, умением быть благодарными, и уметь делиться всем, что попадало в руки, что это тоже осталось в нас на всю оставшуюся жизнь.
Люблю, среди многих, выученных наизусть стихов, вот это, написанное пермским поэтом Алексеем Решетовым:
«Мы в детстве были много откровенней:
-Что у тебя на завтрак?
- Ничего.
- А у меня хлеб с маслом и вареньем,
Возьми немного хлеба моего….
Года прошли. И мы другими стали,
Теперь никто не спросит никого,
- Что у тебя на сердце? Уж не тьма ли?
Возьми немного света моего»….
Можно оспорит, конечно, фразу: «теперь никто не спросит никого»..., но это не в тему публикации.
Сегодня истории из детства, опаленного войной…. Такими их запомнили взрослые, потрясенные страданиями и горем, лишениями и потерями, терпением и верой, мужеством и бесстрашием детей военной поры.
НАРАВНЕ СО ВЗРОСЛЫМИ
«В великой русской кузнице за каменной горой, стоит, гудит, работает заводик номерной. Туда Василь Васильевич приходит чуть заря и весело командует: "За дело, токаря!
За горы, за Уральские молва о нем идет. А он себе работает и бровью не ведет.
Во всем Урале токаря, пожалуй, лучше нет. Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!
С глазами светло-синими, с кудрявой головой, работает, старается гвардеец тыловой. Фотографы газетные бегут его снимать. Никто Василь Васильича не может обогнать.
В минуту получается готовая деталь, на грудь ему повешена отличия медаль.
Девчата им любуются, подходят и молчат, а он и не оглянется, не смотрит на девчат.
За горы, за Уральские молва о нем идет… А он себе работает и бровью не ведет.
Василию Васильичу всего тринадцать лет. Привет, Василь Васильевич, примите наш привет!» (Б. Ласкин, 1944)
«Приехал издалёка я. Приехал я с войны... Теперь учусь на токаря, нам токари нужны.
Теперь стою я за станком и вспоминаю мать…. Она звала меня сынком
И тёплым, клетчатым платком, любила укрывать.
Мне не забыть, как мать вели, я слышал крик её вдали...
Братишка был ещё живой…. Он бился, звал отца…. Штыком фашистский часовой столкнул его с крыльца.
Мне не забыть, как мать вели, мелькнул платок её вдали»…
(А. Барто)
Им пришлось до срока повзрослеть…
У войны недетское лицо!
Но в глаза детей смотрела смерть...
Не щадила маленьких бойцов,
Им пришлось до срока повзрослеть.
Звание такое "Сын полка",
Мужества святого колыбель!
Это ничего, что велика,
На него солдатская шинель.
У него в отца бойцовский нрав,
Быть и не могло другой судьбы,
У того, кто с гордостью читал,
В старом "Букваре": "Мы не ра-бы!"
Храбрости ему не занимать,
По плечу мальчонке ратный труд.
Заслонял собой мальчишка мать,
Ту, что люди Родиной зовут!..
Синеглазая девчонка девяти неполных лет... Льётся песня нежно, звонко,
на больничный белый цвет.
И под звуков переливы, чьи-то братья и отцы вспоминают дом счастливый,
просят спеть ещё бойцы.
«Я спою, — в ответ девчонка, — низко голову склонив. — Вот, пришла нам похоронка... Но я верю: папа жив! Может, кто из вас случайно папу где-нибудь встречал? Где-то там, в сторонке дальней, вместе с папой воевал?»
И как будто виноваты в том, что живы до сих пор, вдруг отводят все солдаты, от девчонки малой взор.
Проглотив слезу украдкой, вновь поёт до хрипотцы. И, по-взрослому, солдаткой
кличут девочку бойцы.
Бесконечно петь готова песни раненым она. Но при этом спросит снова, а в ответ лишь тишина.
И однажды, как награда, весь изранен, но живой: папа, милый! Вот он, рядом!
«Я спою тебе, родной!» (Л. Шмидт)
«Уходили мальчики – на плечах шинели,
Уходили мальчики – храбро песни пели,
Отступали мальчики пыльными степями,
Умирали мальчики, где – не знали сами...
Попадали мальчики в страшные бараки,
Догоняли мальчиков лютые собаки.
Убивали мальчиков за побег на месте,
Не продали мальчики совести и чести...
Не хотели мальчики поддаваться страху,
Поднимались мальчики по свистку в атаку.
В черный дым сражений, на броне покатой,
Уезжали мальчики – стиснув автоматы.
Повидали мальчики – храбрые солдаты –
Волгу – в сорок первом,
Шпрее – в сорок пятом,
Показали мальчики за четыре года,
Кто такие мальчики нашего народа».
(И. Карпов)
Мы помним
Фото:
