Так вот, однажды ребята из первого взвода поспорили между собой: кто может съесть весь обед полностью за шесть человек, несмотря на то, что кормили нас в летний период ещё лучше, ещё вкуснее, ещё обильнее, чем зимой. Какой-то дурацкий, авантюрный, мальчишеский, не серьёзный спор, не правда ли? И всё-таки этот сногсшибательный спор состоялся. Арнольд Думбре решил поставить очередной рекорд: или в этот день он оставит без обеда всю шестёрку своих друзей, или, если проиграет, то сам на шесть дней лишится обеда в их пользу. Представьте себе, что на глазах любопытствующих, заинтересованных, поддерживающих, сомневающихся без всякого напряжения сначала исчезло содержимое бачка с наваристыми щами на шесть человек, затем без особого труда, но уже с меньшим темпом, было покончено с шестью огромными котлетами вместе с гречневой кашей. Создавалось впечатление, что происходит поистине рождение потрясающего рекорда, достойного Книги Гинесса. К слову сказать, что при заключении этого пари не были конкретно обговорены условия, как поступить с буханкой хлеба, большая часть которой оставалась лежать на подносе. Оказалось, что предыдущее пари, состоявшееся несколькими днями ранее, касающееся только одного хлеба, Арнольд безоговорочно выиграл, что называется, в один присест. Для данного случая посчитали, что наличие хлеба вроде бы не должно приниматься в расчёт. Однако спорщики, видя своё неминуемое повторное поражение, вдруг выразили безосновательный протест.
Труднейшее испытание в данный момент из-за необоснованного протеста с одной стороны становилось бесперспективным, и было прервано. Дальнейшая борьба теряла смысл, хотя из шести кружек компота оставалось всего лишь три, что свидетельствовало о приближении «мирового» рекорда. Поскольку независимого жюри не было, то после долгих препирательств и разбирательств противоположные стороны пришли к паритетному решению: не признавать ни победителей, ни побеждённых. Однако многие из «питонов», морально поддерживая Арнольда, считали его настоящим бескомпромиссным, стойким и мужественным рекордсменом. К счастью, никаких неблагоприятных последствий от переедания не было. Вот такой был забавный случай.
Теперь остановлюсь на той проблеме, которая, как Дамоклов меч, висела надо мной, давила на психику, портила общее состояние. В то время, когда вся рота участвовала в запланированных весьма интересных, увлекательных мероприятиях, я был вынужден браться за учебники по русскому языку. Наверное, не трудно представить с каким настроением и желанием нам, оставленным на осеннюю переэкзаменовку, а таких набралось в итоге около десятка «питонов» из разных классов не только по русскому языку, но и по математике, приходилось тащиться на дополнительные занятия, которые проводились во второй половине дня, после так называемого «адмиральского часа».
На занятия мы собирались в так называемой столовой, которая представляла собой специально построенный огромный навес, где прямо на земле стояли длинные ряды столов, за каждым из них размещался, так же как и в училищной столовой, полностью весь взвод. Сервировка, правда, было попроще: вместо белоснежных накрахмаленных скатертей столы накрывались простой клеёнкой, не было светлого металла подставок под столовые приборы, да и посуда иногда попадалась разномастная, а не стандартная фарфоровая с непременным синим якорьком на ободе тарелок. Однако сохранялся общий порядок приёма пищи, когда все роты заходили за свои столы и при полнейшей тишине по команде дежурного по училищу (здесь дежурного по лагерным сборам), в обязательном сопровождении горниста сначала сигнала «Слушайте все», а затем «Исполнительного», все садились за столы и приступали к приёму пищи. Этот ритуал соблюдался всегда неукоснительно.
А так питались в походах. "Кому добавки?!"
К нашему приходу на дополнительные занятия столы под навесом были чисто убраны. В одной стороне размещались математики со своим педагогом, а на противоположном конце «знатоки» русского языка и литературы. Преодолевая нашу тупость в области языкознания, напряженно, терпеливо и настойчиво занимался капитан Евгений Григорьевич Пупков.
За месяц ежедневных занятий я проникся огромным уважением к этому педагогу, который ни разу не повысил голос, ни разу не сказал какого-либо грубого слова или просто выразил неудовольствие, в частности, недостаточным уровнем моих знаний или поверхностным отношением к занятиям на тот момент. Наверное, он тоже присмотрелся ко мне и хорошо узнал мои возможности, внимательно наблюдая за результатами и при необходимости подправляя и делая мне нужные замечания, а в последующий период, вплоть до выпускных экзаменов, иногда, к моему удивлению, даже ставил в пример перед классом.
В конечном итоге, переэкзаменовка моя прошла успешно, хотя сейчас не помню подробностей, как всё происходило. В итоге по русскому языку я заслужил оценку «посредственно», что явилось основанием для перевода меня в восьмой класс. Свидетельство об окончании седьмого класса выдали только в середине сентября нового 1950-1951 учебного года. Больше переэкзаменовок в течение последующих трёх лет учёбы у меня не было, хотя по-прежнему я не числился в рядах передовиков, а был, что называется, крепким середнячком.
Хочу честно сказать, что моё отношение к изучению русского языка и литературы стало более осознанное. Я старался проявлять больше старания, желания и интереса. Видимо, это не осталось без внимания капитана Е.Г.Пупкова, который первое моё домашнее сочинение уже в новом учебном году воспринял достаточно положительно, но с некоторой настороженностью.
Свидетельство об окончании 7-го класса в 1950 году нахимовца РНВМУ Верюжского Николая.
Обычно тему домашнего сочинения нам предлагали выбрать по своему желанию. Не утруждая себя излишней выдумкой, большинство ребят останавливались на традиционной тематике о том, кто и как провёл лето. Ясное дело, что в массовом порядке преобладала тематика участия в походах на шлюпках и вообще всё что угодно о проведении летних лагерных сборов. Тем более, что от старшеклассников, как бы по наследству, передавалось большое количество таких сочинений с подробным описанием происходящих событий. Оставалось только, при необходимости, проставить нужные фамилии, соответствующие названия, год и даты, а самое главное, переписать без дополнительных ошибок всё это обеспечивало положительную оценку. Лёва Окунь, демонстрируя свои поэтические способности, домашние сочинения, естественно, писал в стихах, красочно живописуя о происходивших летних событиях, и в этом плане он был вне конкуренции. Остальные, в большинстве своём, пользовались накопленным опытом предыдущих поколений «питонов», и без зазрения совести переписывали чьи-то уже использованные слова и мысли. Наверное, педагогам, проверявшим ставшие стандартными сочинения, были заметны эти изъяны, но они хранили молчание и не подвергали критическим замечаниям.
Вот при таких обстоятельствах я решил проявить смелость и впервые без всяких подсказок написал, как мне казалось, именно своё сочинение о том, как мы с мамой жили во время войны, ежедневно ожидая весточки от папы с фронта, с какой надеждой следили на карте, которая у нас дома висела на стене под портретом А.С.Пушкина, что линия фронта постепенно удалялась от Москвы и наконец-то пересекла государственную границу, как Красная Армия громила фашистов, победоносно, завершив войну в Берлине, а известий от папы мы так и не дождались. Сочинение, как сейчас понимаю, было путанное по изложению, по-детски наивное, сумбурное по стилистике, с большим количеством ошибок, но эмоциональное и чистосердечное по духу. Капитан Евгений Пупков, прочитав мои откровения, вызвал меня на разговор и, сомневаясь в их подлинности, дескать, неужели сам придумал, стал с большой настойчивостью расспрашивать, где и откуда я всё это переписал. От такого неожиданного разговора с подозрением на плагиат я был просто ошеломлён, обескуражен, расстроен и не знал надо ли мне оправдываться в чистоте своих помыслов и намерений. Я стоял перед капитаном Пупковым с широко раскрытыми глазами, молчал и недоумевал: как он мог усомниться в моей искренности и правдивости. Вот уж действительно говорят, что завоевать доверие бывает весьма трудно.
Подполковник Евгений Григорьевич Пупков с воспитанниками Ленинградского Нахимовского училища. Справа от него Ольга Федоровна Берггольц, Наталья Владимировна Дубровина.
И всё-таки мой принципиальный и справедливый педагог не стал подвергать меня дальнейшим дополнительным наводящим расспросам, и, надо полагать, поверил, отбросив мучившие его сомнения. Для меня было неожиданно и удивительно, что при подведении итогов он зачитал перед классом среди других работ и некоторые фрагменты из моего сочинения, похвалил за самостоятельность, хотя из-за большого количества ошибок выставил только три балла. С тех пор, надо полагать, в глазах капитана Евгения Пупкова я уже не считался отстающим. Более того, моё экзаменационное сочинение в следующем учебном году за девятый класс, по мнению преподавательского состава, было признано в числе лучших. Это для меня оказалось ещё большей неожиданностью, когда мой авторитетный и уважаемый педагог об этом заявил перед классом и зачитал сочинение полностью. Темой сочинения было, как сейчас помню, что-то о творчестве Н.А.Некрасова (1821-1887).
Откровенно скажу, несмотря на то, что этот Некрасов по рождению мой земляк ярославский, волжанин и даже тёзка по имени, но, тем не менее, я отношусь к нему, не как к поэту, а как к человеку, до сей поры весьма негативно за его беспредельную жадность, деспотичность, скупердяйство, старческое сладострастие и похотливость, особенно проявившееся в последние годы его жизни. По этой причине, может быть, поэзия Н.А.Некрасова не казалась мне искренней. Но вот моей маме нравились проникновенные его стихи о тяжёлой женской доле, горестной крестьянской жизни и других безрадостных особенностях российского быта. Мама мне в детстве довольно часто читала его стихи, наполненные печальной грустью и безысходной тоской, некоторые из них помнятся до сих пор. Например: «Плакала Саша, как лес вырубали./ Ей и теперь его жалко до слёз:/ сколько там было кудрявых берёз...». Маму мою, Александру Александровну, в детстве звали Сашей и иногда Шурой. Такие стихи, возможно, у мамы вызывали какие-то ностальгические воспоминания о своём сиротском, трудном и тяжёлом детстве, выросшей без отца, который умер, когда ей было всего четыре года.
Размышляя о том времени, возможно, я думал тогда о своей маме и поэтому решился писать сочинение о творчестве этого Н.А.Некрасова. К моему удовлетворению, всё получилось достаточно удачно. В итоге, из-за каких-то незначительных грамматических ошибочек, я получил редкую для себя хорошую оценку, чему был неожиданно обрадован, но, пожалуй, больше всего радовалась мама, когда узнала из писем о моём маленьком успехе.
5. Учебная практика на шхуне «Нахимовец» 
Наиболее ярким воспоминанием о том времени у меня сохранилась летняя морская практика на нашем учебно-парусном судне «Нахимовец» (первоначальное название «Амбра», затем «Лавена» и, наконец, «Нахимовец»). Старшие роты, как я уже упоминал, совершали свои походы ещё на «Лавене», а мы, которые были помладше, с нетерпением ждали своего часа и, наконец-то дождались. Такая счастливая возможность для нас представилась дважды: летом 1951 года, когда срок нашего пребывания на шхуне был не слишком продолжительный, но очень запомнившийся, зато в течение почти целого летнего месяца 1952 года мы были властелинами этого небольшого, но превосходного парусника.
Нам было известно, что шхуна была финской постройки и, обладая великолепными мореходными качествами, предназначалась для ведения морского рыбного промысла. После окончания войны, вероятней всего, по репарации несколько шхун подобного типа были переданы Советскому Союзу, которые в те годы базировались в Лиепае. Известно, что некоторые из них получили названия «Коралл», «Кальмар», «Амбра» и другие не менее звучные красивые морские имена.
После обследования специалистами, проведённого необходимого ремонта и дополнительного оборудования, проверки ходовых качеств две шхуны «Коралл» и «Кальмар», как нам говорили, своим ходом убыли на Тихоокеанский флот. Вот это да!
А в наше училище летом 1950 года была передана шхуна «Амбра», над которой в торжественной обстановке в присутствии высоких гостей правительства Латвии взвился Военно-Морской флаг. К сожалению, в этом празднике, уж не знаю по каким причинам, но наша рота не принимала участие. Безраздельными хозяевами парусника тут же стали наши старшеклассники, отправившиеся в скором времени в плавание по Балтике.
Учебно-парусное судно Рижского Нахимовского Военно-Морского училища шхуна «Нахимовец» («Амбра», «Лавена»). (Из фотоархива нахимовца Артура Кондакова).
В течение 1950-1951 учебного года на занятиях по военно-морской подготовке, мы заблаговременно изучили устройство трёхмачтовой шхуны, парусное вооружение, весь такелаж, знали практически все названия от бушприта до ахтерштевня и от киля до клотика грот-мачты. По причине отсутствия у меня личных записей более чем пятидесятилетней давности, ныне могу вспомнить об устройстве шхуны только в общих чертах. Но и этого, думаю, будет достаточно, чтобы иметь некоторое представление.
УПС (учебно-парусное судно) «Амбра», переименованное в «Лавена», а затем получившее название «Нахимовец», являлось трёхмачтовой парусно-моторной шхуной. Деревянный корпус имел длину около 40 метров с выступающим ещё на несколько метров в носовой части бушпритом, ширина шхуны по миделю не превышала десяти метров, осадка, вероятно, была порядка трёх-четырёх метров. Водоизмещение, пожалуй, было в пределах 500-600 тонн. Особую внешнюю красоту шхуне создавали более чем тридцатиметровой высоты три мачты: фок, грот и бизань, предназначенные для постановки парусов. От бушприта к фок-мачте шёл такелаж для подъёма трёх косых треугольных парусов: бом-кливера, кливера и фор-стакселя.
Фок-мачта имела огромный прямой парус в виде правильного четырёхугольника, называемый фоком, закреплённом на горизонтальном рее длинном деревянном брусе (по морской терминологии рея мужского рода). Этот парус выполнял главную нагрузку для придания шхуне наибольшей скорости движения. Для «выставления» фока не требовалось подниматься личному составу и перемещаться вдоль рея на большой высоте, что являлось опасной и тяжёлой работой особенно в свежую погоду и при крупной волне.
Задача по постановке фока, также как и парусов на других мачтах, выполнялась с палубы с помощью соответствующих снастей бегущего такелажа.
Помню, что я был расписан на этой первой мачте, и при постановке или уборке фока, выполняя соответствующие команды, мы в составе группы из нескольких человек, облепив и крепко, ухватившись за нужный фал, как можно быстрее бегали по шкафуту, раздёргивая или убирая скользящий по рею большущий парус.
На средней и третьей мачтах гроте и бизани были косые так называемые гафельные паруса. Кроме того, для этих мачт существовали также стаксели, которые значительно увеличивали парусность, повышали способность идти под более острым углом к ветру и значительно увеличивали скорость, что, по всей видимости, усложняло управление парусником, поэтому их поднимали крайне редко (ведь мы не участвовали в парусной регате, где нужно было блеснуть смелым маневром) .
При отсутствии ветра шхуна могла передвигаться с помощью установленных двух дизелей (основного и запасного). Чаще всего двигатели на шхуне использовались вместе с парусами, обеспечивая среднюю скорость, как мне помнится, не более 6-8 узлов.
Нахимовцы участвуют в подъёме парусов на шхуне. (Из фотоархива нахимовца Артура Кондакова).
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
