При команде «по ранжиру, по росту, в одну шеренгу становись!», мы, толкаясь, стали строиться, оглядывая друг друга. Я оказался самым длинным в нашем взводе, но
меня оттолкнул, заняв место правофлангового. Он явно считал, что как моряк-орденоносец, он имеет преимущество перед любым салагой, даже если салага и длиннее его и одет точно также. Однако,
, тоже имевший орден Красной Звезды и стоявший по росту за мной, стал меня подталкивать на место правофлангового. Лялин же не уступал этого места. Словом, я оказался «между двух огней». На эту толкотню старшина среагировал командой: - «Разойдись, оправиться, через семь минут быть на построении!». Строй рассыпался, а Кулешин и Лялин сошлись лицом к лицу.
Схватку предотвратил орденоносец
, сильный, смелый и доброжелательный парень. Его коренастая, широкоплечая фигура удивительно гармонировала с мужественно красивым лицом. Серые, широко расставленные глаза Васи всегда смотрели спокойно и уверенно. Он не был задирой, тем не менее, никто ни разу не отважился схлестнуться с ним.
Чертенко стал между Лялиным и Кулешиным и что-то тихо, но твердо стал говорить Лялину, который сжав кулаки и сощурившись, смотрел мимо Васи в упор на Кулешина. Едва они разошлись, как дали команду на построение. На место правофлангового Лялин больше претендовать не стал.
Примечательно, что наши ребята, фронтовики-орденоносцы, никогда не то, чтобы похвалялись своими боевыми подвигами, но за пять лет круглосуточного пребывания с ними я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из них что-либо рассказывал о своем участии в боях.
Каждый из них теперь был частью коллектива, но в то же время стремился обособиться в нем. У воспитанников нашего поколения не было принято расспрашивать друг друга, откуда он, кто его родители и каким образом он оказался в училище. Если у кого-либо было желание поделиться, то он делал это только по собственной инициативе.
Павел Вершинин, мой друг и товарищ, сам рассказал мне о себе, только после весьма неординарного события.
Однажды, у нас появились два офицера из «Смерш».
Они утром сняли Пашу с занятий и целый день с ним где-то о чем-то беседовали. Павел объявился вечером, глаза у него были покрасневшими, вид подавленный. Было видно, что он не собирается что-либо рассказать о встрече со «смершевцами», которые в тот же день уехали.
Когда этот эпизод уже был забыт, месяца через два или три, нас выстроили на плацу и перед строем всего училища Павлу Вершинину была вручена медаль Партизана Великой Отечественной войны 1941-1945гг.
Вот тогда вечером, перед сном Паша и рассказал мне, что офицеры «Смерш» приехали с трофейными документами, из которых следовало, что некий немецкий офицер заслал нашего Павла к партизанам с разведывательной целью.
Мать Павла, по его рассказу, была полькой, жили они до войны в Ленинграде, отец их оставил, а мать, стремясь завести новую семью, отвезла его и его сестру в 1941 году к своей родственнице, в какую то деревню в Брянской области. Хозяйка относилась к своим родственникам плохо. Павел пас коров, сестра батрачила по хозяйству. С началом войны отношение к ним стало еще хуже.
С приходом оккупантов у них в доме поселился немецкий офицер. Он неплохо знал русский язык, к Павлу и его сестре относился внимательно, подкармливал и даже снабдил Павла зимней одеждой. Потом велел ему идти искать партизан а, когда найдет, вернуться и рассказать, где они. После скитаний по деревням Павел, наконец, попал к партизанам, которые приняли его как сироту. В тот день, когда он оказался в отряде, был разоблачен предатель, которого перед строем на глазах у Павла расстреляли.
К немецкому офицеру и родственнице он возвращаться не собирался, однако и рассказать командиру отряда правду об обстоятельствах своего появления сразу не решился, - боялся, что его тоже расстреляют.
Позже, доказав свою верность товарищам по оружию, он наконец набрался духу и рассказал командиру отряда Федорову и комиссару отряда правду о том, как накануне войны он оказался в брянском селе. Как к нему и к его сестре относилась их родственница и её муж, как и чем старался расположить его к себе немецкий офицер и с какой целью послал искать партизан. Он описал, как бродил по разным селам, где его принимали за сироту и как, в конце концов, он случайно попал в партизанский отряд. Командир и комиссар всё поняли и, посоветовавшись, не стали об этом распространяться. Видимо, не хотели усугублять среди партизан подозрительность и недоверие.
Вершинин Павел Георгиевич. -
Обо всем этом со всеми подробностями он и поведал офицерам из
.
Они уехали, чтобы получить подтверждение рассказа Павла у бывшего руководства партизанского отряда. Не приходилось сомневаться, что такое подтверждение они получили, так как, сняв с него всякие подозрения, они не только закрыли дело, но и оказали содействие в получении бывшим юным партизаном Павлом Георгиевичем Вершининым заслуженной награды.
В 1946 году мы с Павлом были в отпуске в Киеве, где в это время служил мой отец.
В музее Великой Отечественной войны, мы нашли раздел, посвященный партизанскому движению. На одном из его стендов была помещена фотография юного партизана Павла Вершинина, расклеивающего листовки в деревне на оккупированной территории, о чем имелась соответствующая надпись под фотографией.
На пути к размеренному ритму учебы и жизни в училище, нам пришлось пройти через разные этапы, отмеченные памятными событиями.
В первые месяцы 1944 года, когда мы ещё временно размещались в учебном корпусе и спали еще на обычных, а не на двухъярусных кроватях, часто происходили досадные события. Почти каждое утро вдруг оказывалось, что у кого-то пропало одеяло, или ботинки, или брюки и т.д. Похищенное бесследно исчезало.
Помощник офицера-воспитателя, главстаршина Раков, круглые сутки находившийся и спавший с нами в одном и том же кубрике, никак не мог выследить вора. При всем желании бодрствовать, каждый раз сон неизменно овладевал им глубоко и надолго. Этому немало способствовало то, что за день он сильно уставал от нас мальчишек 12-14 лет, весьма изобретательных на всякие проделки, а ночью в кубрике горела одна единственная синяя лампочка над выходной дверью. Её слабый свет утомлял зрение, глаза сами собой смыкались, и все быстро засыпали. Главстаршину вызывали к начальству, снимали стружку, но от этого ничего не менялось.
Офицеры-воспитатели разъясняли нам, что воровство – дело уголовное, наказуемое, тем более оно позорно, а потому неприемлемо в среде военных моряков, ведь воруют у своих же товарищей, где принцип «один за всех, а все за одного» является священным для русских моряков уже более двухсот лет. Но эти беседы не помогали.
Пропажи продолжались до тех пор, когда однажды утром, когда мы стали одеваться, двое воспитанников подняли шум – у них исчезли брюки. Раков пошел вдоль кроватей и на полу под одной из них обнаружил пропажу. На этой кровати, почему-то укрывшись одеялом с головой, лежал П-ко.
Главстаршина окликнул его и потянул на себя одеяло, чтобы поднять его и выяснить, как чужая одежда оказалась под его кроватью, но тот, вцепившись в одеяло, лежал под ним и молчал. Пока старшина предпринимал безуспешные попытки, вошел наш офицер-воспитатель капитан-лейтенант Сержин. Он перекрыл ребячий гомон окриком «тихо!» и спросил главстаршину, почему задерживается выход воспитанников на физзарядку? Выслушав пояснение, он приказал: «всем немедленно выйти на построение».
Спускаясь по лестнице, мы возбужденно обсуждали это происшествие. Мнение было единодушным, - брюки украл П-ко, - хотел продать, ведь не случайно у него всегда водились папиросы и деньги, а ведь он из детдомовских… Его кто-то застукал, вот он и укрылся с головой, боялся расправы.
На деле всё оказалось хуже. Вернувшись с физзарядки П-ко мы не увидели. Его койка пустовала. После завтрака наш капитан-лейтенант, идя вдоль строя, вдруг неожиданно спросил: - «Кто посмел устроить самосуд?» - «Какой самосуд?» – удивились мы.
- «А знаете ли вы, что П-ко в санчасти, у него проломан череп, большая потеря крови, на спине и руках синяки?». Офицер хотел еще что-то сказать, но не успел. Кто-то громко и отчетливо произнес: - «Так он же вор, а с ворами нужно только так, это же справедливо!»
Все, включая капитан-лейтенанта, оглянулись на голос. Это был Лёва Скумс, самый маленький в нашем взводе, белобрысый, с наивными голубыми глазами и постоянно приоткрытым ртом. Его обворовывали чаще других.
Сержин, не ожидавший откровенного оправдания самосуда, тем более от Скумса, остановился в недоумении. – «Все так думают ?» – спросил он, обегая взглядом воспитанников. Послышался явно одобрительный гул. – «Самосуд – преступление», - возвысив голос, резко оборвал он этот шум. Немного помолчав, продолжил:
- «Во-первых, не было проведено расследование. Во-вторых, запомните это хорошенько, - только суд, облеченный силой закона, имеет право решать, кто вор, а кто – нет, и он же – суд, назначает меру наказания для виновных». Он выдержал паузу, оценивая, дошло ли сказанное до сознания стоявших перед ним подростков.
- «А если П-ко невиновен?», - вдруг задал он вопрос: «Что, если кто-то подбросил ему эти брюки?» Он опять двинулся вдоль строя, остро вглядываясь в лица застывших в шеренге мальчишек. Наверное, наш офицер-воспитатель пытался увидеть в глазах своих воспитанников зарождение сомнения в результате сказанного им.
- «Так видели же, как П-ко украл эти брюки», – вдруг опять сказал тот же Лёва. – «Кто видел?» - быстро спросил капитан-лейтенант возвращаясь к Скумсу и строго глядя ему в глаза. Лёва смотрел на Сержина, рот его, как всегда, был полуоткрыт, казалось, что чье-то имя вот-вот сорвется с его неуемного языка..
«Вот ребенок!» - воскликнул с досадой Женя Зубарь. Сказано было негромко, но в наступившей тишине это услышал каждый. Лёва, молча, опустил голову, но Сержин повторил вопрос и добавил: - «Я жду, и все ждут ответа». Лёва лихорадочно соображал, как выкрутиться. Он понял, что любое необдуманное слово может иметь роковые последствия. Наконец, он нашелся – «Слышал, кто-то так сказал, а кто, я не видел, не знаю», - тихо сказал он. То, что доносительство всеми презиралось и, в лучшем случае, вылилось бы в полный и безоговорочный бойкот стукача, Лёва хорошо знал.
- «Ладно, потом поговорим», - с неожиданным для всех нас облегчением сказал капитан-лейтенант. Было похоже, что он и сам не хотел услышать более определенного ответа, но вопрос такой задать он был обязан. Скумс потом долго пребывал в тревожном ожидании вызова к капитану-лейтенанту для продолжения разговора, но дни проходили за днями, а Сержин так и не вызывал его, словно забыл.
Как стало известно позже, П-ко пролежал дня три в медсанчасти и ночью сбежал из училища, - его так больше никто и не видел. С тех пор в нашем кубрике ничего не
пропадало, даже мыло. Как вскоре выяснилось, краденное сбывалось через дыру в стене заднего двора спального корпуса, к которой в условленное время наведывались местные торговки. Дыру, как только обнаружили, капитально заделали.
Жестокий урок наказания вора самосудом оказался эффективным. Скорее всего, П-ко не был единственным, кто воровал вещи у своих товарищей, но беспощадный самосуд над ним был настолько поучительным, что больше никто из «бывалых» не решался воспользоваться навыками прошлой жизни, а за Лёвой Скумсом с тех пор прочно закрепилось прозвище «ребенок». Только года два спустя, когда эта история стала забываться, мой сосед по койке, Боря Кулешин, по секрету рассказал мне, что П-ко выследили и наказали ребята фронтовики. Их ни разу не обворовывали, в связи с чем могло возникнуть подозрение, что этим занимается кто-то из них. Вот они и решили покончить с этой проблемой радикально. П-ко, увидев, что его выследили и направляются к нему, бросился на кровать и укрылся одеялом с головой, но это не спасло его от блях матросских ремней.
С первых дней существования училища в нем был введен четкий распорядок дня, который неукоснительно соблюдался. Ровно в семь часов утра протяжный звук горна возвещал «подъем». Тех, кто заспался, поднимали помощники офицеров-воспитателей, - мичманы и старшины сверхсрочной службы. Нужно было поспешить в туалет, в соответствии с командой одеться по погоде и выходить на построение для физзарядки, которая начиналась с пробежки строем. Вначале мы бегали по двору, а потом пробежки стали проходить по улице Камо. Синхронный топот сотен ног нас бодрил, от него невольно возникало ощущение спаянности и силы. Физические упражнения расправляли наши спины, плечи и легкие, разминали мышцы рук и ног.
После физзарядки, слегка усталые, но бодрые, мы возвращались в кубрики, умывались, одевались и строились для осмотра.
Боря Кулешин. Худ. В.М.Гальдяев.
Офицеры-воспитатели и командир роты придирчиво осматривали воспитанников, - все ли здоровы, проверяли чистоту рук, ногтей, в порядке ли одежда, начищены ли ботинки и бляхи и т.д. Потом строем шли в столовую на завтрак. Выстраивались вдоль столов, по команде «сесть, приступить к завтраку садились, ели кашу, пили чай с сахаром и двумя кусочками белого хлеба, с кусочком сыра или масла, по команде вставали и строем повзводно расходились по классам, рассаживаясь за партами или столами.
При появлении преподавателя вставали, дежурный докладывал об отсутствующих и готовности класса приступить к занятиям. После взаимного приветствия и команды сесть, начинался урок. Всё было распределено по часам и минутам, включая время прогулок по двору в свободное время, самоподготовку, вечерний туалет и отход ко сну. На этот распорядок накладывались уборка помещений, участие в разводе караула, дежурство по кубрикам, стирка носовых платков, носков, подворотничков, чистка одежды, пуговиц и обуви и т.д.
Проходили дни, недели, месяцы, постепенно мы притирались друг к другу, как-то сами собой устанавливались и изменялись порядки во взаимоотношениях друг с другом.
Характерной в этом отношении была эволюция процедур происходивших в столовой. Каждый взвод (класс) имел в ней закрепленный за ним стол. К приходу на обед на столе уже стоял бачёк (кастрюля) с едой, вдоль обеих сторон стола были разложены тарелки, ложки, хлеб. По команде «сесть, приступить к приему пищи» каждый садился на свое место. Один из нас, именуемый бачковым, разливал или раскладывал из бачка еду по тарелкам. По началу на эту должность стали претендовать некоторые любители поесть, обделяя, кого угодно, только не себя.
Однако, многим это не понравилось. Большинство было за принцип справедливости, который, в конце концов, восторжествовал. Договорились о том, что бачковым становился каждый по очереди на одну неделю. Разложив еду по тарелкам, он мог взять себе только последнюю, оставшуюся после раздачи порцию. Так что бачковой был заинтересован делить еду, как можно справедливее. Когда на столе оказывалось что-то, трудно делимое, бачкового поворачивали спиной к столу, и кто-либо показывая на ту, или другую порцию, спрашивал: - «Кому?». Бачковой называл имя или прозвище, и т.д.
Офицеры воспитатели прямо и исподволь прививали нам святые принципы морского братства: - один за всех и все за одного; от каждого моряка, независимо от его звания и должности на корабле зависит судьба всего экипажа и самого корабля; сам погибай, а товарищей выручай и т.д.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
