— Ну, вот и ты пьешь чай в своем доме, хоть и не под оранжевым абажуром...
Ему — уютно, ему — хорошо, и он очень доволен, что свой отпуск проводит не в Крыму и не в Сочи, а в своем родном городе — с Леночкой. И ему кажется, что он всю свою жизнь знает именно эту Леночку, такую, какой она стала — та юная Леночка в желтых носочках стирается в памяти. Ну, конечно же, Леночка, его Леночка всегда такой и была!
Сегодня она в театре не занята, и они идут в концерт — и Крамского в этот вечер не раздражает даже актер, увешанный орденами и медалями премий, давно разменявший талант на радиозаписи и киносъемки и потерявший свое когда-то звонкое имя. «Магнитофон во фраке», — шепчет ему на ухо .Леночка, и они тихонько смеются. Потом танцует сегидилью балетная пара, поет «Хабанеру» молодая певица, выходит рассказчик, и Крамской вспоминает, что они с Леночкой были в таком же концерте еще до войны, где другая балетная пара танцевала ту же самую сегидилью, другая молодая певица пела ту же самую хабанеру, другой рассказчик читал тот же веселый рассказ, а маститый пел ту же арию, только лучше — и медалей на его фраке было меньше, и звание у него было пониже. И они смеются над этим, ужиная в большом чопорном ресторане, где седой метрдотель с неописуемой важностью подал им карточку в кожаном переплете.
А на другой день Крамской идет в небольшой театр, где Леночка играет Кручинину, и он рад, что она не играет больше Джульетту: стареющая женщина, притворяющаяся семнадцатилетней Джульеттой, — смешна. Он поджидает Леночку у подъезда и с уважением целует ей руку. В ответ ощущает благодарное пожатие. Они понимают друг друга.
Что ж? Решено. Запоздалое счастье — оно не хуже, а может быть, даже лучше другого. Оно — долгожданное! Им придется жить пока врозь. Они пойдут и на это; она — из морской семьи, знает, что значит быть женой моряка.
Она попытается перевестись в Таллин — все же поближе к нему. А если его переведут на другой флот? Так везде есть театры! Ради него она готова пожертвовать Ленинградом. Сцена есть сцена, театр есть театр, актер есть актер, все равно где — в Ленинграде или на Сахалине. И во всяком случае, будь жив Митя — он бы ее решение одобрил!
Теперь им никто не мешает — они хозяева своей судьбы. Нет больше никакой Любови Афанасьевны. Забыт и Леночкин муж — режиссер. Нет им дела до прошлого!
За окном гостиничного номера — весь в сетке дождя. Дождь струится по стеклам. Издательство просило Крамского написать вторую брошюру о воспитании молодых моряков. Его первая книжка имеет на флоте успех, издательство надеется, что за ней последуют вторая и третья.
Он собирался закончить брошюру во время отпуска. Он раскрывает рукопись, перечитывает последние строчки:
«Настоящий успех во флотской службе дается лишь длительным и упорным трудом. Не забывайте о самом главном — о повседневном совершенствовании воинского мастерства».
«Молодые офицеры часто говорят: «Народ на моем корабле — золотой». Это — хорошая влюбленность я людей, настоящее уважение к коллективу. Но если любишь своих подчиненных — не прогляди и их недостатков. Бывает, залюбовавшись своими людьми, молодой офицер забывает о требовательности. И тогда постигает его неудача. И молодой офицер, разочаровавшись, злоупотребляет взысканиями, считая, что матросы его подвели. Это большая ошибка. Матрос должен чувствовать, что замечают не только его недостатки, но и его самоотверженную работу, учат других на его хорошем примере...»
342
— Что это? Расплываются буквы. Придется, как видно, очки завести; первые очки в моей жизни. Моряк — и в очках! Не смешно ль?
Он смотрит в окно. Дождь перестал, но затянут серой пеленой. Он протирает толстое стекло: пелена; раскрывает окно — пелена!
Тогда он тяжело опускается в кресло.
Когда он лежал в госпитале и Старик не отходил от него ни на шаг (бедный Старик, пришлось оставить его с Гердой, больного), было то же самое: пелена, пелена, потом — слепота. Рана в голове, задет нерв... Его лечил знаменитый глазник Василиск Автономович Кутейко. Он предупреждал о возможных последствиях.
Нет, все же надо проверить. Еще неизвестно. Может быть, пустяки.
Он одевается, путаясь в мягких коврах, спускается по широкой лестнице, выходит на площадь. По асфальту скользят автобусы. Он не различает их номеров. Он, находивший мину в волнах раньше глазастых сигнальщиков! Перед глазами — плотная серая пелена.
Он поднимается снова в свой номер, набирает коммутатор Медицинской военно-морской академии. Просит соединить его с полковником медицинской службы Кутейко. Василиску он верит. Когда-то они были даже на ты.
— Юра? — спрашивает знакомый сипловатый голос. — Милый ты мой, сколько лет, сколько зим! Приходи вечерком. Ах, посоветоваться? Шалят опять, что ли? Тогда приезжай ко мне в клинику. Завтра в час. Тебя ко мне проведут.
Он сидит, не зажигая огня. За окнами — ленинградские осенние сумерки. Вдруг ярко вспыхивают на площади .
Восемь лет назад его хотели списать по болезни глаз с флота. Он отстоял свое право продолжать службу. Кутейко тогда ему очень помог. Добился великого слова: «Годен». Что же будет теперь?
«Будь ты со мной, Старик, я бы сказал тебе, что я — болен. Ты тоже болен, Старик, куда тяжелее меня. И я оставил тебя одного. Десять долгих лет мы прожили вместе, бок о бок. Ты сразу понял, когда я стал складывать чемодан. Ты просил меня: «Не уезжай». Бедняга! Пожалуй, ты лучше меня осознал, что мы с тобой не увидимся. Твои глаза помутнели, они полны были слез. Ты прощался со мной, а я и не понял... Эх, Старик, Старик! Не надо было мне ехать...»
Несколько раз звонит телефон, он трубки не поднимает. Наконец настойчиво стучат в дверь.
— Что это значит, Юра? Я звоню, звоню, ты не отвечаешь, я приезжаю сюда — а ты дома. Ты заболел?
Леночка зажигает все люстры и бра, скинув шляпу на столик.
Нет, он совсем здоров. Просто — видишь — работал и, наверное, вздремнул. И не слышал звонка. А может быть, ты ошибалась номером.
— Ты меня напугал до смерти, Юра! Она опускается на колени и прячет лицо у него на груди. Волосы, пышные, шелковистые, цвета каштана, рассыпаются по плечам.
Она говорит о том, что им повезло: в Ленинград приехал из Таллина режиссер и прямо-таки обомлел, что она готова к нему перейти, а директор театра несказанно удивился, выслушав ее просьбу. «Бросать наш театр, в котором вы занимаете первое положение?» Пришлось сказать ему, что выхожу замуж. «Вы? В вашем возрасте?» Он даже очки уронил. Он считает, что замуж выходят молоденькие, да и то — не всегда...
— Правда, смешно начинать жизнь в нашем возрасте? — спрашивает она и подставляет свой лоб — большой, чистый, чуть тронутый тоненькими морщинками.
До сегодняшнего дня Крамской не находил это смешным. Но сегодня все изменилось, и он не знает, что впереди.
Стены выкрашены черной краской. Окна завешены черными шторами, Полковник медицинской службы Кутейко, носящий странное имя Василиск, полный, седой и обрюзглый, в роговых очках, ослепив Крамского пучком невыносимо яркого света, холодными пальцами приподнимает веки и заглядывает в глаза. Потом предлагает лечь на клеенчатый диван и, вооружившись инструментами, опять поднимает веки, оттягивает кожу, покряхтывает и гмыкает:
— Да, батенька... вот... Ну, вставай, сядь, посидим, потолкуем... Давно не показывался нашему брату?
— Давно.
— Понимаю. Боялся, что забракуем. Не так ли? Пришлось бы тогда уйти с флота.
— Да, Василиск, этого я, по правде сказать, и боялся. Но теперь я пришел к тебе — слышишь, к тебе, — чтобы услышать от тебя только правду. Одну лишь правду. Ты меня знаешь.
— Да, тебя правдой не испугаешь. Моряки — народ мужественный. Перевидал я вас на своем веку.
— Ты не подготавливай. Сердобольные хозяева рубят щенку хвост по частям. Тяпнут, подождут день-другой и опять тяпнут по хвосту... Ты лучше сразу. Дело швах?
Василиск Автономович смотрит сквозь стекла очков. Глаза — грустные и сочувствующие:
— Швах, скрывать не могу.
— Ну вот, ты все и сказал. Значит — в отставку?
— И как можно скорее. Командуя соединением, ты всю жизнь на нервах: волнуешься за корабли, за людей. Тебе жить на нервах нельзя. Если бы дело было только в очках, я бы посоветовал перейти на штабную работу. Но штабная работа ускорит .
— На что я могу рассчитывать?
— Будешь беречься — на год, максимум на два. Станешь нервничать — ни за что не ручаюсь.
Крамской молчит, тяжело дыша. Потом, собравшись с силами, спрашивает:
— И это будет — как поворот выключателя?
— Нет. Он встает:
— Ну, спасибо тебе, Василиск.
— Сдашь дела, приезжай, положу тебя в клинику. Приложу все усилия.
— Не питая надежд?
Кутейко отвечает не сразу:
— Боюсь, и Филатов тебе не поможет.
— Та-ак, — тяжело растягивает Крамской это короткое слово. — Спасибо. Вот это — морской разговор. Он обнимает Василиска Автономовича.
— Тебя проводить? — спрашивает с тревогой Кутейко.
— Нет. Я не упаду в обморок.
— Знаю. Тогда я пойду, попрошу машину. Стоянка такси — далеко.
— Хорошо. Попроси.
И когда Кутейко выходит, Крамской с тоской говорит:
— Вот и все...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
