Глава 9. Из дневника мичмана Тулубеева. Окончание.
Конечно, всему мы будем учиться на службе, но только у кого? Надо учиться технике, но адмиралы и командиры от неё далеки. Парусное дело им впиталось в кровь, и единственное, с чем они ещё мирятся, - это рангоутные суда. Надо скорее идти в офицерские специальные классы, там ещё можно поучиться специально. Ведь, в сущности, я ещё так молод, мне всего восемнадцать лет.
А всё-таки корпус я вспоминаю с хорошим чувством. Я сам из бедной семьи, отец умер внезапно, детей было много, и мне помогло то, что отец когда-то был лейтенантом, а в корпус принимали по первому разряду детей моряков, а по второму – детей потомственных дворян. Сначала меня отправили в губернский город в гимназию и поместили в сиротский дом, потом в морской подготовительный пансион, содержащийся морским офицером, и в 12 лет я попал в младшую пятую роту. Мне, провинциалу, мальчику из небогатой семьи, не знающему баловства, корпус показался симпатичным и шикарным. Дух Арсеньева был полезен и в том отношении, что не было драк, хамства, грубости, какими когда-то славились военные учебные заведения. Кадеты были благовоспитанными детьми. Недаром же кадетский фольклор говорил:
Арсеньев наш и добр, и мягок!
Усердно шаркая ногой,
Он элегантность и порядок
Внушает нам, как долг святой.
Правда, благодаря этому же мы выходили из корпуса людьми полуштатскими, лишёнными военного духа. Но вот чему не мог нас научить Арсеньев, - это религиозности. Церкви мы не любили.
Я помню ещё, что меня поразило – это обилие иностранных фамилий: английские, голландские, шотландские, в дальнейшем и немецкие фамилии изрядно заполняли ряды учащихся кадетов. Это были потомки моряков-иностранцев эпохи восемнадцатого столетия, потомки бежавших в Россию французов-эмигрантов или же пленных французов, взятых в плен в 1812 году. Было обилие немецких фамилий из Прибалтики, шведские и финские фамилии из финской буржуазии, итальянские и испанские, неизвестно как попавшие в Россию и акклиматизировавшиеся во флоте. Было много и греческих фамилий, особенно обильно насытивших флот после Крымской кампании, в том числе потомки Балаклавской греческой роты, капитанов, получивших странную приставку к фамилии – Папе-Егоров, Папе-Фёдоров и т. д. Много румынских фамилий, польских и славянских. Греческие и славянские фамилии появились в Морском корпусе при Екатерине II, когда был расформирован корпус чужестранных единоверцев, часть воспитанников которого влилась в Морской корпус. Я думаю, что иностранных фамилий в моём выпуске было до 50%, и полагаю, что этим и можно было объяснить ту отчуждённость, которая лежала между морскими офицерами и матросами. Чем знатнее и богаче был офицер, тем презрительнее относился он к матросам. Особенно этим отличались прибалтийские бароны и финляндские шведы. Они не скрывали, что служат династии, а не России. Дети полного адмирала Кремера, бывшего начальника Главного морского штаба, даже не говорили по-русски. Некоторые офицеры служили во флоте, сохраняя даже иностранное подданство и дослуживаясь до чина капитана I ранга.
Корпусного священника-академика мы звали козой в сарафане, но всё же любили его, хотя церковных служб не терпели. И когда мы видели в церкви нашего вице-адмирала, преклонившего колена и положившего голову на стул в позе молитвенного экстаза, мы были убеждены, что он попросту спит. Священник наш не был фанатиком. Для этого он был слишком умён. Он ел в пост скоромное, говорил проповеди на темы, близкие к жизни, и неизменно ходатайствовал за всех провинившихся кадет. Все, кому грозило исключение, шли к нему. Даже его учебник для гардемарин, сокращённый курс богословия под названием «Моряк-христианин», мы читали с интересом. Эта книга вместе с дипломом на выпускном акте выдавалась нам на руки.
Вспоминаю с симпатией и нашего инспектора, маленького и бородатого генерал-лейтенанта Вальронда. Он был похож на гнома, холост и, несмотря на свой почтенный возраст, боялся своей строгой мамаши, которая относилась к нему как к мальчику. В классном коридоре был компасный зал, где на полу имелся нарисованный громадный компас. Когда моряк-учитель выгонял кадет из класса, то говорил: «Встаньте на такой-то румб» (обычно на норд или на зюйд). Вальронд во время урока прогуливался по коридору. Кажется, он знал наизусть все классные списки. Когда он встречал кадета, последний становился во фронт и кланялся. Обычно Вальронд останавливался и тоненьким голоском вступал в беседу:
- Как фамилия?
- Такой-то, Ваше превосходительство!
- Брат? – этот вопрос задавался в том случае, если у кадета имелся старший брат.
- Так точно, Ваше превосходительство.
- В пятнадцатом классе? (в каждой роте было три параллельных класса, нумерация классов была общая)
- Так точно.
- Двоек нет?
- Никак нет.
- Хорошо, ступайте.
Со стоящими на румбах беседа была более обстоятельной.
Оперу «Хаос» выпускные гардемарины ставили в день традиционного неофициального праздника весеннего равноденствия. Все участники были загримированы под корпусных офицеров, которых изображали, и даже приглашали фотографа для снятия группы участников. Начальство, конечно, об этом знало, официально запрещало это празднество, но, когда наступал вечер 9 марта, дежурные офицеры гардемаринских рот деликатно скрывались, и старшие гардемарины получали полную свободу действия. Гвоздём программы являлось сжигание морского альманаха, начинённого всякого рода взрывчатыми веществами, отчего он горел быстро и эффектно. Бывали иногда при этом и несчастные случаи в виде ожогов. Происходило предание анафеме всех неприятных личностей, прохождение экватора, пляска морских сирен. Для этих ролей выбирались самые крупные и массивные гардемарины. Опера «Хаос» ставилась как финал. Артисты пели или иногда завывали свои роли. Что следует отметить – это отсутствие пьянства и разгула. Не было ни водки, ни вина, а было лишь пирожное и кое-что сладкое.
Наваринское морское сражение (1827).
Мой выпуск почему-то любил посылать юбилейные телеграммы. В 1897 году был семидесятилетний юбилей Мы знали, что только два участника этого боя остались в живых. В своё время Наварин был даже отмечен в «Мёртвых душах» указанием, что на Чичикове был фрак наваринского дыма с пламенем. Живыми свидетелями этого боя являлись и Завойко плавал мичманом на «Азове» под командой М.П.Лазарева, а Гейден командовал шхуной «Опыт». Всей русской эскадрой командовал его отец, адмирал Гейден. Завойко жил на покое в деревне, а Гейден – в Петербурге. Он был украшен ещё Георгием IV степени за морской вояж, который давали морякам при Павле I и Александре I, орденом Андрея Первозванного, пятью портретами с бриллиантами царей, при которых служил, что являлось высшей наградой. В мичманы он был произведён 14-ти лет. Завойко ответил нам любезной телеграммой, а Гейден, которому исполнилось в этом году 96 лет, убил своей утончённой любезностью не только нас, но и корпусное начальство.
Этот глубокий старик в полной парадной форме явился лично благодарить гардемарин за память и внимание. Он просил директора вызвать всех фельдфебелей, в лице которых и поблагодарил гардемарин; не без любопытства смотрели фельдфебели на эту живую историю флота за целое столетие.
Я случайно проходил мимо конференц-зала и увидел его. Я смотрел на него с интересом и по другой причине. В мичманском патенте моего отца, выданном в 1854 году, значилась подпись дежурного генерал-адъютанта, вице-адмирала графа Гейдена. Это и был человек, стоящий передо мной. Отец умер в 1890 году уже пожилым человеком, а этот адмирал его детских лет – был жив.
Но я отвлёкся в сторону. Впрочем, это и понятно.
Вместе со мной в один экипаж вышел и мичман Медведев. Вот про него-то мне и вспомнился довольно редкий эпизод. Медведев писал стихи, и очень неплохие. Он, например, написал в стихах историю Морского корпуса, использовав для этого известные стихи А.К. Толстого об истории России. Его стихотворения значительно пополнили вышеупомянутую тетрадь фольклора Морского корпуса.
Остались в памяти только 4 строчки про эвакуацию корпуса в Финляндию, когда Наполеон собирался идти на Петербург:
В Свеаборг мы бежали
В двенадцатом году,
Там сексу с пуншем жрали,
Не глядя на беду.
Глава 10. Царский кредитор (продолжение мичманского дневника).
Деньги на бочку.
Когда Николай II, вступив на престол и в первый раз приехав в Морской корпус, делал осмотр Корпуса и обходил ряды воспитанников, выстроенных в столовой, при его проходе мимо нашей роты произошёл неожиданный эпизод. Из рядов воспитанников выступил кадет Медведев и упал на колени. Все оцепенели. Царь был изумлён донельзя и, видимо, не знал, как ему на это реагировать. Но Медведев стоял с самым верноподданническим выражением лица и держал в руках какую-то бумагу.
- Встаньте, - сказал, наконец, царь, - что Вам надо? Вы на что-нибудь жалуетесь?
- Ваше императорское величество, я прошу Вашего милостивейшего разрешения поднести Вашему величеству оду по случаю восшествия Вашего на престол прародительский. – Медведев говорил громким и звучным голосом.
- Прочтите, - сказал царь после минутного раздумья, посмотрев на бумагу и увидя, что она не очень большая. Медведев прочёл её с чувством. Ода была неплохая.
Николай II казался растерянным. Он не знал, как отнестись к такому случаю, не входящему в условные рамки. Наконец, принуждённо улыбаясь, царь сказал:
- Благодарю за выраженные чувства. Что же Вы хотите?
Это и оказалось роковым вопросом. Медведев снова упал на колени, сделал земной поклон, молитвенно сложил руки и промолвил:
- Ваше императорское величество, мне нужно немного. Я очень беден, а семья у моих родителей большая. Я прошу подарить мне 10000 рублей.
Лица начальства, сопровождавшего царя, и его свиты выразили смятение. Царь одно мгновенье казался ошеломлённым. Затем он оправился и, обернувшись к сопровождавшему его генерал-адъютанту, сказал:
- Что же, выдайте ему из сумм кабинета эти деньги.
Медведев схватил руку царя и поцеловал. Всё это казалось довольно глупым.
Царь простился и уехал, приказав, как всегда, отпустить кадет на три дня, а Медведева – не наказывать. Он спускался по лестнице среди криков «Ура», и, хотя октябрьская погода была холодновата, кадеты в одних фланельках бежали за царскими санями по набережной, провожая их до Николаевского моста.
Такое выражение «народного восторга» допускалось. Один кадет влез на запятки саней и, когда сильно тряхнуло сани на какой-то колдобине, схватился за задний клапан царского пальто.
Медведева не наказали. Он чувствовал себя героем, писал стихи и добросовестно участвовал во всех демонстрациях, называемых «бенефисами», которые кадеты иногда устраивали в честь не любимых ими начальников, но никогда не забывал, что 10000 у него, так сказать, в кармане.
Вспоминается один «бенефис» корпусному офицеру, лейтенанту Валь, которого звали Василий Львович, а кадеты называли просто «Васька-сволочь» за его сыщицкие наклонности. В середине лета «Васька-сволочь» внезапно и совсем уехал на берег, должно быть, не поладив с контр-адмиралом Плессером, который держал флаг командующего кадетским отрядом судов на нашем учебном корабле.
Мы были отчаянно рады, и вот Медведев призвал нас к «бенефису». Когда Валь садился на катер, кадеты высунулись из иллюминаторов и кричали: «сыщик», «Васька-сволочь, прощай, катись к черту». Крики были настолько громки, что долетели до Плессера, гулявшего на шканцах. Он возмутился и приказал вызвать кадет и поставить на палубе во фронт. Катер с Валем уже отвалил от трапа. Мы ожидали жестокой расправы.
Плессер, которого звали «Последний парусник», отличался абсолютным отсутствием красноречия. Пройдя по фронту, он остановился перед нами и произнёс краткую речь, вызвавшую наш восторг своим неожиданным окончанием:
- Так нельзя, это черт знает, что такое. Разве можно так кричать офицеру? Полное отсутствие дисциплины! Безобразие! И если я с вас не взыскиваю, то только потому, что знаю, что это за гусь! Разойтись!
А через два дня прислал нам в палубу в день своих именин ягод и конфет. Славный был старик.
Как бы то ни было, Медведев был своевременно произведён в мичманы. Но эти 10000 рублей оказались для него роковыми. Он их получить не мог, хотя, пока был кадетом и гардемарином, писал жалобы в императорскую канцелярию и во все учреждения, в которых мог надеяться получить реализацию царского долга. Прошение на высочайшее имя, поданное им, осталось без ответа. Как только состоялось производство в офицеры, Медведев вместо отпуска поехал в Беловежскую пущу, где в это время царь охотился.
Попытка попасть к царю ему не удалась. Он был арестован и под конвоем жандармского офицера доставлен в Кронштадт с бумагой главному командиру из императорской квартиры, в которой рекомендовалось принять против Медведева соответствующие меры, так как этот офицер, очевидно, сумасшедший. Медведева посадили в Морской госпиталь на испытание. Фактически он попал в заключение, так как не желал отказаться от своей зловредной идеи получить с царя обещанные 10000 рублей. В госпитале его продержали на испытании около года, а затем куда-то посадили, и, хотя Медведев значился в списках мичманов флота, след моего злополучного друга затерялся.
Итак, мы, морские офицеры, служили пока в экипаже, несли дежурства, занимались с новобранцами строем и грамотностью и ждали назначения на суда. Я мечтал попасть в дальневосточную эскадру. Слухи свирепости адмирала Святодуского меня мало смущали. Расстояние между мной и адмиралом было слишком велико.
И вот неожиданно я получил уведомление, что назначен на броненосец «Святослав» вахтенным офицером. Броненосцем командовал симпатичный, по общим отзывам, командир, капитан I-го ранга Федотов, брат начальника Морского штаба. Эскадра уже стояла в Либаве, и я уехал туда на поезде. Поезд пришёл в Либаву около 7 часов утра. Церемония подъёма флага из-за позднего рассвета проводилась в 9 часов утра, так что я успел к этому времени прибыть в Порт Александра III, где находился Морской городок, пробраться никем не замеченным на корабль, который грузил уголь, наскоро облачиться в мундир и представиться с обычной формой явки старшему офицеру Колесникову, который, приняв меня официально, любезно отправил к командиру.
Колесников был академик, спокойный, не суматошный, как мне рассказывали новые товарищи, офицер, но равнодушный к морю человек. Он писал какой-то научный труд, видимо, не был «марсафалистом», как называли любителей парусного дела, принявший назначение лишь для отбытия ценза. В дальнейшем, как выяснилось, он мечтал об учёной карьере.
Святодуский и Федотов приняли его назначение именно как академика. Положительным качеством Колесникова было то, что он совершенно не бил матросов. Говорили, что он будто бы писал трактат о морском бое в строе круга.
Старшим после Колесникова и его заместителем был лейтенант Врагин. Он не был специалистом. Его называли «Дядя Ваня», так как он был уже на капитан-лейтенантском окладе. «Дядя Ваня», долговязый, какой-то неуклюжий, жил воспоминаниями о традициях парусного флота.
Далее шёл ряд лейтенантов, старших и младших судовых специалистов и мичманов, среди которых был, старше меня по выпуску, весёлый мичман Зимин.
Офицерский состав включал и судовых механиков, не имеющих чинов и величаемых по званию «старший судовой механик», «младший» и так далее. Чины, и то гражданские, механики получали лишь при отставке. Погоны носили узенькие.
Я оказался младшим строевым офицером и поместился в одной каюте с Зиминым. Не знаю, по какой специальности я пойду дальше. Я хотел бы быть и минёром, и артиллеристом, и штурманом, и, пожалуй, даже водолазом, но только не ревизором. Заведование хозяйством не в моём вкусе, а, кроме того, про ревизоров всё ещё ходит дурная слава, говорят, что в заграничном плавании они берут взятки от поставщиков, составляют поддельные счета и пр.
Я даже слышал, что ревизоров делят на три разряда: «ревизор-акула» – всё себе и ничего кораблю; «умный ревизор» – и себе, и кораблю; и «ревизор глупый» – ни себе, ни кораблю.
Бывали случаи, что военно-морские агенты заключали для судов контракты по поставке всех видов снабжения, причём контрактовые цены были значительно выше рыночных. Наш ревизор этим возмущался и говорил, что всё равно он будет брать провизию и уголь на свободном рынке. В портах обычно запрашивались у консулов справочные цены на рынке, а также и денежный курс фунта стерлингов или франка, по которому офицеры получали содержание из расчёта 4 франка за рубль и один фунт за 25 франков. Это называлось содержание золотом.
От Колесникова я пришёл к Федотову, который сидел в своём салоне в расстёгнутом кителе и в мягких туфлях. Он принял меня приветливо и дружески. Федотов был лыс, тучен и не имел вида лихого морского офицера. Командир предложил мне стакан крепкого чая с ромом и печеньем и начал расспрашивать о корпусе, где учился его племянник. Кое-какие слухи о царском кредиторе до него дошли, и я подробно рассказал командиру всю историю Медведева. Федотов долго хохотал. Наконец, выразив надежду, что я буду служить добросовестно, он меня отпустил.
В кают-компании я узнал, что Святодуский только раз был на «Святославе» и интересовался, главным образом, вопросом, сколько, по мнению командира, броненосец может принять воды и угля. А когда Федотов назвал ему цифры, впал в ярость и закричал:
– Неверно, рассчитывайте, что вам нужно будет принять вдвое или втрое больше и воды, и угля! Мы не шутки шутим, а идём в дальний поход!
– Да куда же я дену столько воды и угля, – ужаснулся командир, – броненосец может потерять остойчивость, на палубе нельзя будет повернуться, пушечные порта уйдут в воду, дно от излишка воды может прогнуться.
– Будете исполнять мои распоряжения, а не свои размышления, а не то я прогоню вас без захода в порты до самого Порт-Артура! Вы, очевидно, думаете, что плавание – это увеселительная прогулка на яхте.
С раздражением и злобой Святодуский посмотрел на Федотова.
– Я научу Вас, как надо служить!
Он уехал, оставив экипаж «Святослава» в панике.
Корабли выходили в море для испытания скоростей, уничтожения девиации компасов и определения всех элементов корабля, т. е. его поворотливости, экономического хода, крена, циркуляции, времени, потребного для перехода с переднего хода на задний ход, действия всех приборов с полной нагрузкой, а также на учебные и боевые стрельбы.
Выходил и «Святослав». Понемногу корабельная жизнь налаживалась, и личный состав втягивался в службу, налаживая её чёткий темп.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
