Глава 2. Думы адмирала. Окончание.
Адмирал злился и нервничал и по другой причине. Отсутствовали эмоции радости жизни, когда человек ещё полон сил. Святодуский, имея несомненный успех у женщин, был тем «дворником в мундире», выведенным современным Фонвизиным, который, не обладая особыми достоинствами, своей физической силой и мощью, выраженной влечением к женщинам, легко покорял пустых и распутных дам. Клавдий Семёнович много изменял жене и имел часто меняющихся любовниц. Привыкнув к женским объятьям, он без них скучал, и это обстоятельство портило адмиралу настроение. Последней его любовью была синеглазая Верочка, попавшая в дом Святодуского в возрасте четырёх лет как воспитанница жены. Из каждого порта адмирал посылал ей телеграммы, требуя приезда в Джибути, а оттуда на Дальний Восток. Однако Вера отвечала отказом, указывая, что ей надо устроить свою жизнь и что она подыскивает для себя выгодного мужа, оставляя Клавдию Семёновичу эмоции честолюбия власти и удачной карьеры. Это уже был намёк на старость, расплата за карьеру, а Клавдий Семёнович раздражался от одной мысли о наступавшей старости. И разве может быть старость у талантливых людей! Вот почему весь переход через Красное море Святодуский сильно злился и выкинул за борт пять биноклей. Адмирал считал себя талантливым флотоводцем, более крупного масштаба, чем Макаров, предназначенным для великих дел и любил сравнивать свои действия с поступками исторических адмиралов.
В записках морского офицера из эскадры он прочёл, что после Дарданельского сражения израненные корабли эскадры адмирала Сенявина, проходя под кормой флагманского фрегата «Твёрдый», не видели на нём адмиральского флага и боялись, что адмирал убит. Экипаж кораблей, желая убедиться, что адмирал жив, потребовал его появления на юте. Выполняя требование матросов, Сенявин вышел на кормовую галерею и, сняв фуражку, кланялся матросам, которые громко кричали: «Ура! Да здравствует Дмитрий Николаевич!» Этим обстоятельством Святодуский был искренно возмущён. Он написал сбоку: «А дисциплина-то у Сенявина была слабовата!»
Старший флаг-офицер, которому попалась на глаза эта заметка, смеясь, сказал: «Наш герой этих крикунов обложил бы матом, - а затем добавил: «А впрочем, их бы и не было».
Команда уже поужинала, когда наблюдающий за эволюциями Святодуский махнул рукой и сказал с гримасой: «Чёрт возьми, однако! Плохо же сегодня маневрируют мои капитаны! Обалдели что ли от жары? Довольно на сегодня этой музыки! А всё-таки я их научу ходить, как привязанных. Подымите сигнал «иметь экономический ход. Идти в Джибути». Адмирал окинул взором линию судов и раздражённо добавил, сердито фыркая: «Цыганской плясунье юбками не трясти, вредному уравнителю воздуха не портить».
Флаг-офицера, стоящего на вахте эти приказания, странные на эскадре, плывущей в Красном море, нисколько не удивили. На языке флагмана все корабли и их командиры имели свои прозвища, иногда женского рода для большей язвительности, не всегда даже удобно произносимые. К этим прозвищам, являющимся плодом адмиральского вдохновения и остроумия, штаб уже привык, и флаг-офицеры лаконические указания Святодуского легко переводили на морской язык. Поэтому опытный вахтенный флаг-офицер, не сморгнув, приказал набрать сигналы, предписывающие одному виновному кораблю «не вилять на румбе», а другому – «соблюдать расстояние до переднего корабля», именуемого мателотом.
Маневрирование кораблей, наконец, кончилось. Происходила вечерняя церемония спуска флага. Облокотившись на поручни мостика, Святодуский смотрел на великолепный закат южного солнца, разбросавшего по всему небу фейерверк волшебных цветов. В глазах жёсткого лица, где каждая черта говорила о несокрушимой вере в себя, о самовластии, мелькнула неожиданная мечтательность. Адмирал вспомнил далёкую Россию, семью, жену, которая до сих пор оплакивает его измены, любимую дочь, недавно родившегося внука, которого величают «маленький адмирал», и грустно вздохнул. На миг мелькнула мысль – к чему карьера, эта потребность внушать страх, нежелание сдерживать раздражение и пренебрежение ко всем нижестоящим. Всё равно молодость ушла в вечность, не вернётся то золотое время, когда он плавал беспечным мичманом, даже не думая о том, что будет со временем пугающим подчинённых злым адмиралом, которого некоторые называли невоспитанным, вздорным человеком, карикатурой на адмиралов в повестях Станюковича. А впереди всё равно неизбежная могила. Что толку в том, что его похоронят в мундире с тремя орлами на эполетах и с золотыми аксельбантами? И не всё ли равно, что будет после его смерти – через час, минуту, даже секунду спустя? Он всё равно не посмотрит пышных похорон, не прочтёт некролога о себе в «Новом времени»! Быть может, сам Меньшиков прольёт на страницах этой газеты крокодиловы слёзы о нём. В сущности, всё на свете – пустяки! И от этой библейской истины адмиралу стало как-то скучно и пусто. Он одинок, его не понимают. Кругом ничтожные люди. Оценит ли Отечество его труды?
Вспомнился день ухода эскадры из Либавы. Солнечный день, едва уловимый аромат пышной, как женщина в сорок лет, осени. После торжественного молебствия последовал не менее торжественный обед, где все много пили, точно оплакивая уход из России. На корабле чернеют скучные сюртуки официальных гостей, сверкают их лысины и шелестят бороды. Это неинтересно. Зато везде флаги, увядающие осенние цветы и женщины, как благоухающие бабочки. Это уже интереснее. Приехали сказать «прощай» жёны, матери, дочери, подруги и приятельницы. И хорошенькие, и дурнушки, молодые и старые, просто и нарядно одетые. Звенит, как колокольчик, возбуждаемый вином весёлый смех, блестят зубы, вздрагивают ресницы, алеют щёки. Но тоскуют глаза, скорбно глядящие в лица своих любимых. Покинут их эти дорогие мужчины, и надолго останутся одни их осиротевшие подруги.
Где-то вы сейчас, милые женщины, постоянные и невольные ответчицы за наши мужские страсти и нелепости, политические и житейские ошибки, пыл карьеризма? Где вы, мои подруги? В ваших объятьях только и бывал я настоящим человеком, просто мужчиной с живыми чувствами, с потребностью в ласке и нежности!
Вспомнилась синеглазая Вера, провожающая Святодуского вместе с тёткой – его женой, и прижимающаяся к нему, когда тётка на них не смотрела. Нет её, милой девушки! И адмирал снова вздохнул, глядя на быстро меняющее тона вечернее небо, вспомнив чьи-то стихи:
О, если б знали вы, как больно
Быть без подруги одному!
И не думая о том, что за ним наблюдают десятки трепетных глаз, Святодуский вдруг широко и ласково улыбнулся заходящему солнцу и сказал:
–
– Чудесный закат, - подхватил флаг-капитан, бодро подняв плечи.
– Великолепный закат, - весело пропели дружным хором флаг-офицеры и благодарно взглянули на заходящее солнце.
Глядя на них, вахтенный начальник подумал с иронией: «Как, собственно, мало надо людям для счастья!»
Глава 3. Адмиральские прозвища.
Прозвища полезны, так как напоминают детство и школу
Святодуский считал, что прозвища так же необходимы командиру, как платье. Он связывал их с бытом, личностью и наружностью. Нельзя сказать, что они были остроумны, но почти всегда злобны и бестактны и являлись как бы эпиграфом к послужным спискам офицеров. Конечно, адмиральские прозвища-этикетки становились известны тем, к кому они приклеивались, и отплачивались соответствующей монетой.
Командир «Игоря» Карабанов был жуиром, уже немолодым офицером он женился на испанской гитане, красивой андалуске, и, по мнению адмирала, находился у неё под башмаком. В честь этого Святодуский именовал Карабанова «цыганской плясуньей». Считая испанскую цыганку легкомысленной, Святодуский ещё в Кронштадте, как только познакомился, пытался за ней ухаживать, но неудачно. За явно выраженное желание обнять Карабанова ответила звонкой пощёчиной, после чего адмирал разозлился и стал придираться к Карабанову. А командир «Игоря» платил тем, что, разговаривая с адмиралом, всегда пристально разглядывал его левую щёку, по которой пришёлся удар красивой, но тяжёлой ручки испанки, со смехом рассказавшей эту историю мужу.
«Вредным уравнителем» являлся командир «Олега» Артамонов. «Уравнителями» Святодуский, по примеру Скобелева, называл социалистов и считал их столь же опасными, как воров и разбойников. Артамонов заслужил это адмиральское прозвище за свою «красную» молодость и за то, что был просвещённым, гуманным человеком. Он изъял на своём корабле мордобой и преследовал матерщину. Своих мичманов Артамонов заставлял решать установленные для них Морским уставом астрономические задачи и требовал от офицеров «Олега» изучения только что вышедшей из печати книги передового адмирала Макарова «Морская тактика» Эта книга, напечатанная под девизом «Помни войну», сейчас же была переведена на языки всех крупных морских держав. Только в русском флоте, где высшее начальство считало Макарова просто беспокойным человеком, она, книга, была незнакома личному составу и даже не проникла в стены военно-морского училища. В учебном отделе Главного морского штаба талантливая книга Макарова имела кличку «Книга кулинарного искусства».
Сам Макаров, прирождённый флотоводец, сидел главным командиром в Кронштадте и, будучи весьма деятельным человеком, изучал лучшие способы варки борща для экипажа.
Книгу «Морская тактика» Святодуский считал ненужной. Он говорил: «Железная дисциплина и единая воля адмирала – вот верный залог победы».
Моффета Святодуский опасался задевать, но однажды, находясь на юте, Моффет услышал, как адмирал приказал позвать к нему «седого истукана». Так как флаг-офицер горошком скатился с мостика и рьяно подбежал к командиру с докладом, что его просит на мостик адмирал, то для Моффета стало ясно, что это неприличное выражение, имеющее явно оскорбительный характер, относится к нему. Смуглое, загорелое лицо командира, ещё свежее в рамке белоснежных волос, внезапно побледнело. Глаза Моффета засверкали, губы сжались. Он спустился в свою каюту, достал из письменного стола два браунинга, зарядил их и вошёл в помещение адмирала, который бесновался, требуя скорейшего прибытия командира на мостик. Снова прибежал флаг-офицер. Моффет ему сказал, что ждёт адмирала в его салоне. Удивлённый, Святодуский спустился к себе. Моффет запер дверь салона, ключ бросил на стол, вынул револьверы и, положив один перед адмиралом, отошёл с другим на противоположный конец стола. Он был совершенно спокоен, когда, глядя на Святодуского в упор, сказал:
– Вы знаете, почему я поседел. И, если я седой истукан, то Вы – хам, которому не место в культурном обществе. Возьмите револьвер. Я предлагаю Вам американскую дуэль. Стреляйте в меня по команде: «раз, два, три!»
Моффет поднял револьвер, прицелился в Святодуского и спокойно произнёс: «Раз…». Но тут случилось нечто неожиданное. Святодуский поспешно произнёс: «Бросьте револьвер! Вы сумасшедший! Если я Вас обидел, то извиняюсь».
Моффет взял оба револьвера, положил их в карман брюк, молча кивнул адмиралу и вышел из салона. Он презрительно молчал и в дальнейшем не разговаривал с Клавдием Семёновичем, но Святодуский, испугавшись скандала и ценя Моффета как моряка, не поднял дела. Он только угрюмо смотрел на командира.
Командиров крейсеров Святодуский величал «слоном» и «плантатором». Первого, Реутова, командира «Витязя», за его массивную фигуру, в сравнении с которой даже сам Святодуский казался щуплым, а второго, Осокина, командира «Богатыря, за его пристрастие к широким костюмам, длинную шелковистую бороду и любовь к зелёному луку, который тот сам выращивал в ящиках на юте.
Командиры «Витязя» - Дмитрий Иванович Реутов, и «Богатыря» - Сергей Захарович Осокин, были хорошо известны Святодускому и плавали раньше вместе с ним. К тому же оба были популярны на флоте – Реутов, благодаря ореолу учёности, а Осокин – из-за оригинального склада характера и большой склонности к весёлой и подчас неожиданной шутке.
«Слон» писал в газете «Котлин» статьи по морским вопросам и непотопляемости и неуязвимости кораблей, проповедовал частичное бронирование подводной части, изобрёл металлический кольцевой пластырь для закрытия пробоин, писал о необходимости изучения военно-морского справочника Джена и, хорошо зная английский язык, имел друзей среди английских морских офицеров. Что казалось Святодускому непонятным в «Слоне» - это склонность к некоторому мистическому толкованию влияния космоса и мировых катастроф на историю человечества и писанию на эти темы статей. Реутов выписывал журнал «Климат», издаваемый известным метеорологом, инженером Демчинским, и был поклонником этого талантливого исследователя погоды. Реутов был также хорошим спортсменом и особенно увлекался парусным спортом. На шлюпочных гонках под парусом без рулей он всегда брал призы. Был такой случай. Гонка началась. Реутов летит на баркасе полным ветром. Неожиданно оборвался фал на мачте, и парус падает вниз. Реутов сплеснивает фал, подымает парус и продолжает гонку. Однако Дмитрию Ивановичу явно не везло. Ломается мачта. Тогда Реутов ставит фальшивую мачту из вёсел, упорно продолжает гонку и всё-таки приходит первым.
В парусном плавании без рулей управление шлюпкой производится посредством крена, перебегания команды с носа на корму и обратно, с одного борта на другой, потравливание и натягивание шкотов и требует большого умения и искусства.
Реутов держал пари с английским чемпионом парусного спорта, что обгонит его под парусами без руля. Англичанин надменно согласился и проиграл пари. Однако в дальнейшем он относился к Дмитрию Ивановичу с большим уважением. С этим моряком Реутов познакомился, когда тот уже был старшим офицером на английском крейсере, плавающем в Средиземном море, с которым русский корабль стоял вместе в одном испанском порту. Знакомство произошло так: Дмитрий Иванович вместе со своими офицерами играл в теннис; теннисная площадка располагалась на поляне среди густой парковой рощи. Игроки были всецело увлечены игрой, когда из рощи внезапно выбежал судовой доктор Красинский, вид которого казался безотрадным и ужасным. Доктор был красен, глаза, точно поражённые страхом, висели, как говорится, на стебельках, франтоватый галстук развязался и съехал на затылок, котелок без всякого обычного кокетства едва держался как-то вкось на макушке, волосы смокли от пота и слиплись в неряшливые пряди. Тем не менее, доктор был безусловно трезв. Не останавливаясь около группы удивлённых теннисных игроков, Красинский продолжал свой безумный бег. Бросив игру, офицеры с изумлением смотрели на Красинского. Дмитрий Иванович одобрительно крикнул:
– Прекрасный марафонский бег, скорость не менее 40 километров, но позвольте узнать, доктор, куда Вы так спешите?
На этот вопрос бегущий врач, махнув неопределённо рукой, прохрипел только одно слово: «Бык!»
Действительно, через минуту из парковой чащи вынырнуло огромное андалусское чудовище. Вид его был не менее страшен, чем у доктора. Чудовище несомненно преследовало доктора упорно и настойчиво, негодуя, должно быть, на нахальный докторский галстук, предмет шика доктора, съехавший совершенно назад. Бык мчался, держа курс на Красинского, уже успевшего проскочить поляну и снова вбежать в чащу. К несчастью для доктора, его красный галстук, видимо, служил для быка путеводной звездой. Во всяком случае, игроки, не сговариваясь, моментально рассеялись с теннисной площадки, укрывшись в роще, и были признательны быку, который остался верен доктору и не обратил на них внимания.
Как потом выяснилось, бык этот грузился на пароход, но подъёмные тали оборвались, и освобождённый, но раздражённый бык, обнаружив красный галстук, проложил курс прямо на доктора. Доктор, наблюдавший с интересом погрузку быков, увидев, что рогатый незнакомец почему-то им явно заинтересован, предпочёл дать полный ход и укрыться в роще, чтобы избежать возможной атаки.
Когда дружная пара из доктора и быка скрылась за деревьями, появилась откуда-то сбоку новая личность, смотрящая на игроков и весело хохочущая. Смех этот был настолько неприличен, что Дмитрий Иванович, как старший и немного владевший испанским языком, не особенно любезно спросил бывшего на взводе незнакомца, как надо понимать его бессмысленный смех.
– А смешно видеть, как один бык обратил в бегство пятерых здоровенных джентельменов! – последовал ответ по-английски.
– Ах, Вы, значит, англичанин, - сказал Дмитрий Иванович, - тем лучше! Если Вы не замолчите сейчас, то эти пять джентельменов обратят в бегство Вас!
– С кем имею честь беседовать? – надменно спросил англичанин.
– Мы офицеры с русского крейсера и хотим, чтобы Вы назвали себя. Нам надо знать, кого следует поставить к барьеру!
– А я офицер с английского крейсера.
– Чудесно! В таком случае назовите Вашего старшего офицера, чтобы знать, кому написать о вызове.
– А, быть может, джентельмены, вы не откажетесь от бокса? – насмешливо спросил англичанин, бывший на взводе.
Дмитрий Иванович молча скинул пиджак и засучил рукава.
Однако после нескольких ударов англичанин свалился и, поднявшись, посмотрел на Реутова уже осмысленным взглядом.
– Ваши удары, сэр, право не плохи! Позвольте представиться: капитан-лейтенант Арчибальд Роджерсон, и не надо писать старшему офицеру о вызове, потому что я сам и есть старший офицер.
Так началось знакомство, перешедшее потом в дружбу.
Однако, войдя в возраст, Дмитрий Иванович взял уклон исключительно на учёную часть, так как ореол учёности становился понемногу модным. Святодуский также признавал учёность Реутова.
Впрочем, имелся один офицер, который был пьян только единожды в жизни, будучи мичманом, и как раз по вине Дмитрия Ивановича. Это случилось за границей. Мичман стоял на вахте от 4 до 8 часов утра, а потому, согласно уставу, был обязан выполнять все корабельные службы вне корабля. В данном случае ему надо было нанести визит в кают-компании английских крейсеров, которые русский крейсер застал на рейде, придя в порт.
– Дмитрий Иванович, - обратился мичман к Реутову, - я в английском языке очень слаб!
– А в чём дело?
– Не напишете ли Вы мне несколько ходячих английских фраз? Я их запишу и запомню, а то, знаете, как-то неловко – приедешь на чужой корабль, и хоть языком не ворочай.
– Идея недурна! Только я Вам напишу всего одну фразу. Она, так сказать, универсальна. Вы её и говорите. Ручаюсь, что примут Вас отлично.
Мичман просиял от такого простого и удобного решения вопроса. Реутов написал эту фразу, прорепетировал её с мичманом, и последний уехал. Вернулся он уже поздно и вдребезги пьяный. И только на другой день выяснилось, что таинственная фраза попросту означала «какой прекрасный случай выпить!». Мичман добросовестно и говорил её на палубах и в кают-компаниях английских крейсеров.
Командир «Богатыря» Сергей Захарович Осокин имел репутацию шутника. Бородой он оброс ещё мичманом, и по мере того как сам Сергей Захарович повышался в чинах, борода росла, густела, становилась шелковистой, и к тому возрасту, когда Осокин получил в командование большой миноносец, выхоленная борода опускалась низко на грудь. Она даже закрывала орден Владимира IV степени с бантом, унаследованный Сергеем Захаровичем ещё от отца, из чёрной эмали, какой носили моряки эпохи Николая I.
Святодуский не любил толстых, равно и густо бородатых офицеров и советовал Осокину бороду обстричь, но Сергей Захарович пришёл от этого предложения в ужас. И тогда рассерженный Свяятодуский прозвал его «бородатым плантатором».
Собственно шутить Сергей Захарович начал уже в командных должностях. Ещё будучи мичманом по первому году, Осокин чуть не погубил своей карьеры. У него была манера в день получения жалования приходить в Морское собрание, направляться в буфет, класть на стойку трёхрублёвку и говорить буфетчику: «Когда израсходуется, скажите!» Затем он начинал выпивку, со вкусом выбирая специальные водки и закуски поострее. Когда он как-то стоял так у буфета, закусывая зубровку жирным угрём, к буфету подошёл небольшой худенький старичок Плаксин, известный Осокину как самый неприятный командир в Балтике из-за своей раздражительности и болезни печени. От него даже сбежали жена и двое взрослых детей. Старик внимательно смотрел, как вкусно пьёт и закусывает Осокин, а затем, вздохнув, сказал:
– Хорошее у Вас здоровье! Пьёте, а я вот не могу и рюмки выпить. А на угря и смотреть боюсь. Жирен для моей печени!
– В таком случае, - вежливо ответил Осокин, - позвольте, господин капитан первого ранга, выпить за Ваше здоровье!
Старик улыбнулся.
– Спасибо! А какая у Вас чудесная борода, редкая для мичмана!
– У покойного отца ещё лучше была, - заметил Сергей Захарович.
– Значит, у Вас здоровый род! Борода ведь тоже признак здоровья!
Старик пожевал губами и внезапно произнёс:
– Я вот ухожу в заграничное плавание, не хотите ли ко мне на корабль?
От неожиданного предложения мичман даже поперхнулся салатом Оливье, которым он закусывал рябиновую. С одной стороны, можно уйти за границу, пробыв только одну зиму в экипаже, а с другой – у Плаксина репутация была неважная.
– Ну что, согласны, что ли? - кисло спросил старичок.
– Согласен! – бодро решил мичман, махнув мысленно рукой на репутацию. - Рад плавать и учиться у Вас.
– Отлично! Сегодня же подам в штаб рапорт о Вас. А как получите приказ – сейчас же на корабль. Я стою пока в гавани.
Он дружески протянул Осокину руку и ушёл.
В плавании сначала всё было хорошо, но вот у Плаксина случился жестокий приступ холецистита, и он стал невыносим для офицеров, придирался к каждой мелочи на вахтах и на авралах. Вскоре и Сергей Захарович стал очередной жертвой. Он как-то стоял на вахте шканечным вахтенным офицером. Стоял и улыбался. Чему может улыбаться юный мичман, у которого за спиной только девятнадцать лет и всё впереди? Он улыбался так же естественно, как светит солнце, идёт дождь, дует ветер. На шканцах прогуливался Плаксин. У того, наоборот, всё было позади – здоровье, любовь, радость самой жизни. А впереди, на фоне заманчивого сияния в туманной дали адмиральских эполет, усиливающаяся болезнь печени, быть может, начинающийся рак. Он гулял, не радуясь чудесному солнечному дню, ради моциона, но всё видел вокруг зоркими глазами парусного капитана. Заметил он и улыбку Сергея Захаровича, и эта улыбка нарушила его душевное равновесие. Командиру тяжело, скучно, а дерзкий мичман беспечно улыбается. И капитан не выдержал, подошёл к Сергею Захаровичу и грубо бросил:
– Чему смеётесь? На вахте стоите, а смеётесь. Что это – палуба военного корабля или Невский проспект? Беспорядка не замечаете, а смеётесь!
– Какого беспорядка? – спросил, в свою очередь, удивлённый внезапным нападением мичман и дерзко добавил: - Я не вижу никакого беспорядка.
– Не видите? – ехидно спросил Плаксин. – У Вас тут мусор валяется, а Вы не видите?
Мичман демонстративно поднёс к глазам бинокль, висевший у него на ремне, и, разозлившись, сказал:
– Мусора не вижу! Несколько соринок из дымовых труб, действительно, валяется, но трубы дымят ведь всё время.
– Значит, я вру?
– Должно быть, - ответил окончательно разозлённый Сергей Захарович, - мания преувеличения!
– Так… - заметил Плаксин, обалдевший от этого отпора и не знавший, что ему сказать.
Мичман закусил уже удила, и неизвестно, чем бы кончилась эта глупая история, если бы Осокина не выручил вахтенный начальник, стоявший на мостике и слышавший разговор капитана с Сергеем Захаровичем.
– Мичман Осокин, пожалуйте на мостик, - крикнул он.
Плаксин раздумал наказать мичмана – не то у него прошла печень, не то оттого, что мичман вообще ему нравился, но больше он к Сергею Захаровичу не придирался и попыток портить ему службу не делал.
В дальнейшем служба Осокина шла хорошо. Как прирождённый моряк, он терпеть не мог берега и службы в экипажах. Он признавал только одну корабельную службу. Сергей Захарович даже гордился тем, что ни разу не командовал на берегу ротой, не участвовал в береговых строевых учениях и из всех видов береговой службы только первую зиму своего мичманства пробыл экипажным адъютантом. Осокин пользовался любовью у начальства и своих офицеров и матросов, которых всегда защищал. Всех он величал «государь мой».
Был даже такой случай. Лейтенант из его же дивизиона, прибалтийский «фон», подал рапорт на матроса с миноносца Сергея Захаровича, который не только не исполнил приказание «фона», но даже его оскорбил. «Фон» требовал предания матроса суду. А дело произошло так. Матрос был настолько пьян, что качался и едва держался на ногах. «Фон», вместо того, чтобы поручить патрулю доставить матроса на миноносец, начал приказывать ему сесть на извозчика и ехать в гавань. Устав строго запрещал офицерам иметь непосредственно дело с пьяными матросами именно во избежание оскорбления или неисполнения приказания. Пьяный матрос отказался садиться на извозчика и сказал лейтенанту какую-то дерзость. Осокин, разобрав дело, категорически отказался отдать своего матроса под суд и, в свою очередь, потребовал наказания для этого лейтенанта за неисполнение требования Устава.
Между прочим, Сергею Захаровичу было поручено сопровождать из Владивостока в Кронштадт эшелон матросов. В Хабаровске комендант вокзала отказался дать экипажу эшелона вагоны в срочном порядке. Донося об этом в министерство, Осокин телеграфировал, что арестовал коменданта, вагоны взял силой и благополучно продолжает путь. Получился большой скандал. Военное министерство требовало предания Осокина суду, но Морское министерство сумело его отстоять.
Осокину также было запрещено на своём миноносце приходить в Петербург, так как он своей шуткой чуть не убил престарелого, но важного сановника. Стоя на бочке против Английской набережной, Осокин решил вечером устроить прожекторное учение. Лучи направлялись вверх и вдоль реки. В это время по проезжала карета, запряжённая парой. «Жарь в морду лошадям, - внезапно сказал развеселившийся Осокин управляющему прожектором минёру-электрику. Эффект получился неплохой. Лошади, ослеплённые лучом, понесли. Карета – набок, и из неё вывалился на мостовую престарелый сановник. Скандал получился колоссальный, и о нём было доведено до сведения царя. Осокину было приказано лично министром – в Петербург на миноносце «ни ногой». Таким лёгким наказанием Осокин был обязан покровительству и защите министра.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
