Гена ходил за водой, которую брали из проруби во льду на Неве рядом с нашим домом, и иногда — за дровами, которые приносил маленькими порциями с берега Малой Невы, где валялись остатки бывших дровяных складов.
В ту страшную зиму мы выжили во многом благодаря тому, что мама и брат не пали духом и постоянно боролись за жизнь. Мама поддерживала в семье жизненный тонус, заставляя всех двигаться, и твердой рукой управляя распределением и потреблением тех ничтожно малых количеств еды, которая выдавалась по карточкам и которую ей удавалось добыть, выменивая на вещи.
Моя детская память сохранила только некоторые эпизоды из блокадной жизни да постоянное желание чего-нибудь поесть, которое жило во мне все военные и первые послевоенные годы. Осознание всех тягот и ужасов блокады пришло ко мне позднее, когда я подрос и слушал рассказы мамы и брата.
Однажды, когда мама была на работе, мой брат ушел из дома, чтобы получить по карточкам какую-то баланду (жидкое варево). Пункт выдачи находился где-то далеко, и брата долго не было. Ожидая его возвращения, я стал мерзнуть и решил согреться. В комнате у нас стояла «буржуйка» — небольшая самодельная металлическая печка, вытяжная труба которой была выведена в стоящую в комнате настоящую печку, топить которую не было возможности из-за отсутствия дров. «Буржуйку»" иногда топили дровишками, которые брату удавалось принести издалека, но чаще ее топили газетами, книгами и еще чем придется. Перед уходом Гена приготовил «буржуйку» к тому, чтобы затопить ее при возвращении, и я, найдя спички, открыл дверцу топки и поджег то, что в ней было. Но я не знал, что нужно еще открыть заслонку на дымоходе большой печки, и дым из «буржуйки» повалил в комнату, быстро заполняя все ее пространство. Спасаясь от дыма, я спрятался на полу за спинкой большого дивана, который стоял у окна, где и нашел меня вернувшийся из похода брат. Приди он домой позднее, и это приключение могло бы закончиться весьма печально.
Летом сорок второго года брата эвакуировали из города, и он вернулся в город уже после снятия блокады. Я же вторую блокадную зиму провел в детском доме, а третью — в круглосуточном детском саду (интернате). И там, и там блокадных детей понемногу выхаживали от голода, и они оживали.
Периодически мама забирала меня домой на свои выходные дни. Как-то раз летом сорок третьего года я был дома и сидел за своим маленьким столиком, который стоял у окна, смотревшего на Неву. Я любил тогда рисовать корабли и мог часами предаваться этому занятию. В это время начался обычный обстрел города, к которым мы давно уже привыкли и не обращали на них особого внимания. Мама была на кухне, которая находилась в другом конце коридора, шедшего вдоль всей коммунальной квартиры. В какой-то момент я вдруг встал и зачем-то пошел к ней. Когда через несколько минут мы вместе вернулись в нашу комнату, то увидели, что на моем столике лежит горячий осколок снаряда, влетевший через разбитое оконное стекло. Он пролетел как раз через то место, где была бы моя голова, если бы я продолжал сидеть за столиком. Мама потом долго хранила этот осколок.
Детский дом, в котором я прожил вторую блокадную зиму, находился на Третьей линии. Его я помню плохо — наверное, там я «очухивался» после суровой зимы. А вот интернат свой, где я провел последний год блокады, помню уже довольно хорошо. Он находился на втором этаже красивого жилого дома дореволюционной постройки, который стоит на Четвертой линии между Большим и Средним проспектами. В интернате жили уже «ожившие» ребята: несмотря на худобу и все еще очень скромное питание, мы уже бегали и играли в подвижные игры. Мы по-прежнему все время хотели есть, но это уже был «живой» голод растущих детей.
От жизни в интернате у меня осталось два ярких воспоминания. Первое — как нам однажды привезли американскую сгущенку. Не знаю, может быть она и не сильно отличалась от той, что потом стали производить в нашей стране, но тогда это был для нас какой-то шок: такую вкуснятину я, как и все другие ребята, ел впервые после начала блокады. Но это была не просто необыкновенно вкусная еда, это было известие о том, что скоро все изменится и наступит другая жизнь. Второе воспоминание — о салюте в день снятия блокады. В тот январский вечер сорок четвертого года нас привели на набережную Невы, где уже было много народа. Начался потрясающе красивый салют, и люди плакали. И мы, глядя на плачущих взрослых, тоже понимали, что пришла великая радость — блокада закончилась.
С той поры этот день стал святым для всех выживших блокадников. Бегут годы, меняется жизнь в стране, меняется сама страна, и разные люди по-разному пишут и говорят о той ленинградской блокаде. Все чаще появляются желающие судить да рядить о том времени, но все это — суета сует. Люди пережившие блокаду, видели и знают нечто такое, что неведомо другим, и все же великий город в те годы выстоял и продолжает жить.
От редакции.
Действительно, "неведомое другим". Считаем необходимым дополнить рассказ Эдуарда Гавриловича Карпова о блокаде, привести воспоминания выпускника Тбилисского нахимовского училища 1955 года Аркадия Александровича Александрова. Особую ценность, на наш взгляд, им придает их отрывочность, "мозаичность" и в то же время цепкость детской памяти.
Моё военное детство
Я сидел на коленях у мамы у окна. В окно ярко светило солнце. Слегка подбрасывая меня, мама приговаривала: Она говорила это вслед за голосом из тарелки-репродуктора. Нам было очень хорошо вдвоём. Таким мне запомнилось начало войны. Было это в Ленинграде.
Странно, я совершенно не помню лица матери. Помню, как она приносила хлеб, причитающийся нам по карточкам, как давала мне кусочек-довесок, как она лежала на животе и плакала. А лица не помню. Блокадных дней, следующих один за другим, я связать не могу. Отдельные эпизоды отмечались в памяти. Их много, но они не связанные.
Первый отчётливый блокадный мазок. Мы сидим за столом. На столе, в блюдце, килька. Стёкла в окнах выбиты. В кильках битое стекло. Грустное лицо отца. Именно так я его запомнил. Больше я никогда его не видел.
Привели фото Юрия Борисовича Левитана, а не Ольги Федоровны Берггольц или другого диктора ленинградского радио, поскольку голос Левитана знала вся страна, а "верные слова стоят сотни полков", как заметил В.И.Ленин.
Мама умерла позже. До её смерти мы долго сопротивлялись голоду и холоду. Постоянно ходили в бомбоубежище и назад, в квартиру. Часто в бомбоубежище я просыпался в одиночестве - меня не хотели будить. Хорошо помню, как, сидя за столом, вычёсывали на зеркало вшей и с треском давили их ногтями. Помню студень на подоконнике в студеной квартире. Кота Барсика помню, которого пришлось съесть. Многое ещё помню. Но как увезли умершую маму - не помню. Затем пришла женщина, собрала нас, а далее: яркое солнце, снег, меня куда-то везут на санках; женщина поворачивается ко мне и улыбается.
Просыпаюсь один. Очень тёплая, светлая комната с розовыми стенами. А затем впервые мною услышанное красиво звучащее слово "интернат".
Огромное помещение с окном раздачи пищи, какой-то гул. В конце, где стояли кровати, никого нет. Один я. Может быть решили, что я уже мёртв (это я сейчас так думаю).
Короче говоря, я выжил. Меня определили в детдом. А это спасение.
Наша мама умерла в семье первой. Это спасло нас, детей, от голодной смерти и от холода. Сейчас я перечитываю "Дневник Тани Савичевой" с семью записями о смерти её родных. Её мама умерла раньше Тани. Это позволило Тане прожить ещё два года в эвакуации.
Как я сейчас понимаю, детей забирали из квартир тогда, когда в них не оставалось в живых взрослых.
Наша мама своей смертью спасла нас, своих детей. Танина мама на какое-то время продлила жизнь Тани. Получается так, что чем раньше умирали взрослые, тем больше была вероятность выживания детей.
Где-то в апреле наш детдом вывезли из Ленинграда по Дороге Жизни. Воспитатели говорили, что одна машина с детьми из нашего детдома ушла под лёд. Затем долгий путь в товарном вагоне в эвакуацию на Кавказ, в станицу Передовую.
В вагоне я уже не вставал. Лицо от уха до уха вдоль скул и подбородка было без кожи.
В мае мы были в станице. Нас очень тепло и сочувственно встречали. Давали нам всё, что могли. Не успел детдом как следует устроиться, как поступило сообщение: немцы идут в станицу. Мы пешком всем детдомом отправились на хутор Ильич в четырёх-пяти километрах, но не дошли: хутор уже был занят немцами. Пришлось возвращаться. А через некоторое время в станицу пришли немцы. Детдом оказался в оккупации.
Немцев я хорошо помню. Воспитательница разучила со мной стихотворение на немецком языке (я его и сейчас помню, хотя в училище учил английский). И когда к нам вошёл немецкий офицер, я ему, стоя на топчане (он меня поддерживал), продекламировал это стихотворение. Немец дал мне шоколадку (мне от неё досталась одна бумажка). Ощущение голода преследовало меня ещё долго. При немцах не разжиреешь.
Уже после их ухода меня поставили на усиленное питание: одна ложка сливочного масла с сахаром. Одна из сотрудниц уводила меня в отдельную комнату, чтобы никто не видел, и там кормила продуктами, принесёнными из дома.
На завтрак в детдоме в первые послевоенные годы была, как правило, Порции были маленькие и поедались в один миг. Воспитателям тоже была положена порция. Иногда они опаздывали за стол. Тогда мы рассаживались вокруг тарелки опаздывающего воспитателя и ждали его прихода. Воспитатель входил и сразу всё понимал. Он говорил, что сыт и мы можем съесть его порцию. Что мы и делали.
Время шло. Детдомовцев направляли в ремесленные училища, в школы ФЗО. Меня кто-то очень хотел отправить в Нахимовское училище. На весь детдом меня выбрали одного. Меня возили в Тбилиси дважды. Первая поездка в 1949 году была как прогулка. Через пару дней я уже ехал обратно. Наверное, воспитательница, которая меня возила, не обладала пробивной силой. Я даже до конца не понимал, зачем ездил. Во второй раз, на следующий год, меня повёз мужчина. Он меня водил в разные кабинеты, что-то объяснял, приводил к начальнику училища.
Дело было сделано. Меня зачислили. Так я стал Нахимовцем.
Сейчас я понимаю эту ситуацию. Если ребёнок в детдоме, то за его судьбу можно не волноваться - государство позаботится. Но вот куда девать сплошную послевоенную безотцовщину? Дети погибших на фронтах отцов, в основном, и заполняли Нахимовское училище.
В училище я прожил пять лет.
Сейчас, по прошествии многих лет, все памятные даты, связанные с войной, и праздник 9-го мая ничего, кроме у меня не вызывают.
Еще одна судьба, горький, трагический, путь, предшествовавший поступлению в Тбилисское нахимовское училище. Рассказ Георгия Аскалоновича Огурского.
В ПЕРВУЮ ЗИМУ БЛОКАДЫ
НАМ ОБЪЯВИЛИ...
В 1941 году маме шел 31-й год, мне 16 июня исполнилось семь, а сестренке не было еще и двух лет. 22 июня мама на свой день рождения готовилась встретить гостей. Ждали дедушку Мишу, тетю Наташу, дядю Шуру. Они должны были приехать к трем часам дня из Ленинграда. Мы жили в Детском Селе (ныне г. Пушкин), недалеко от Гостиного двора, где многое чего можно было купить и куда мне иногда разрешалось сбегать за леденцами. Навстречу гостям выбежала улыбающаяся мама. Но, заметив выражение их лиц, удивилась: Вы чего такие мрачные? Словно и не праздновать приехали!…
- Вряд ли будет весело... - ответил один из гостей. - Объявили, что Германия бомбила Киев и Минск. Началась война…. Помню это детское ощущение: словно внезапно провалился в яму, сырую, холодную. Улыбка у мамы стерлась...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
