– Антонина Мироновна Кульпанович. Дочь раскулаченных родителей, в войну она стала партизанской связной и была расстреляна немцами.
– Игнат Лапцевич (сын сестры отца Евдокии), призванный в армию в первые дни войны, пропал без вести.
– Петр Константинович Гостило (сын сестры отца Домны), умер в блокаду в 1942 году в Ленинграде.
– Антон Михайлович Лапцевич, умер в блокаду в 1942 году в Ленинграде.
– Евгения Гаврииловна Лапцевич, эвакуирована из Ленинграда вместе с отцом и после его смерти покончила с собой.
В этот список следует, наверно, включить и моего старшего брата Фёдора 1923 года рождения, прошедшего войну авиационным техником от Сталинграда до Берлина. Перенесенная им на ногах в военные годы жестокая ангина поразила оба сердечных клапана. После войны болезнь прогрессировала, и к 1959-му году брат едва мог ходить. Операция на сердце в клинике знаменитого в те годы военного хирурга Куприянова окончилась смертью брата 30 ноября 1959 года.
Два списка… Тринадцать имён, упомянуть здесь каждое из которых я посчитал своим долгом.
Надеюсь, меня не будут строго судить за перегруженность этой главы собственными именами. Не моя вина, что число безвременно и мученически погибших моих близких только в двух поколениях двух семей оказалось столь большим. В поколении наших родителей погиб почти каждый второй, в нашем поколении – почти каждый третий. Таково было выпавшее на их и на нашу долю время. Может быть, мысленно примерив на себя судьбу любого из них хотя бы на несколько мгновений, мы ещё раз задумаемся о том, зачем и кому нужны были столь безмерные жертвы? Есть ли на земле такие цели и такие люди, которые стоят жизни хотя бы одного человека? Тем более, десятков миллионов, как это было не так уж давно!
А ведь желающих подобным образом распорядиться чужими жизнями что-то не становится меньше.
Осознавать себя я начал в конце 1935 года. Прошедшее с момента моего рождения четырёхлетие было весьма бурным и тяжелым для нашей семьи. В него вместились события, над описанием подобных которым трудилось немало писательских талантов: это и организация в деревне колхоза (нарекли его громким именем «Победа»), и раскулачивание несогласных, а также семейная катастрофа, какой был пожар и гибель до тла построенного отцом и подготовленного к заселению дома, и вызванный этим переезд в чужой временно пустующий дом.
Однако, запомнившиеся мне первые ощущения об окружающем мире были вполне благоприятны. Да и вряд ли может быть иначе в семье, где родители по-человечески относятся к детям. А я был в семье самым младшим и, естественно, баловнем, или по-белорусски «пестуном».
Попытаюсь описать самую первую запавшую в память картину.
Я вижу себя сидящим на кровати в большой (мне так казалось) слабоосвещённой комнате. Кровать стоит вдоль левой от входа боковой стены. Одна ее спинка упирается в русскую печь, другая в кровать, стоящую вдоль стены против входа. Кровати из струганных досок, неширокие. Печка занимает почти четвертую часть комнаты, её топка расположена около входной двери.
Печка топится, около нее, освещённая мерцающим из топки пламенем, возится мама. Я весь полон безотчетным ожиданием и, как оказывается, не зря: широко распахивается дверь и вместе с ворвавшимися из сеней клубами морозного пара входит в комнату одетый по-зимнему папа (подпоясанный кушаком кожух, папаха, ватные штаны, валенки). Он весел, энергичен. Пощекотав меня усами, роется в висящей на плече «торбе» и подаёт мне кусок черного хлеба: – «Это тебе зайчик из леса прислал». Отец вернулся после недельной работы на
Я вначале удивляюсь сходству «заячьего хлеба» с обычным, но, ощутив во рту непривычную холодную упругость замороженной краюхи, верю, что это действительно «гостинец» от зайчика.
Далее я опускаю хранящиеся в моей памяти картины знакомства с окружающим, большим, непонятным, но очень влекущим миром. Они, я думаю, во многом общие для всех детей, начинающих постепенно воспринимать и осознавать себя, близких, дом, двор, небо, солнце, облака, деревья, растущую на земле и плавающую в воде живность, – всё, что попадается ребёнку на глаза и поражает его как своим видом, так и радостью узнавания.
Кратко упомяну отдельные запавшие в память эпизоды.
Моего отца по итогам зимней заготовки леса наградили килограммом сахарного песка и … плакатом. Его стоит описать. На большом (около 1,5х0,75 м) цветном листе был изображён буржуй с жабьим лицом, толстой сигарой во рту и дымящейся бомбой в руке. Туловище буржуя в виде змеиных колец обвивало земной шар. Справа на плакате высился пролетарий, мужественное лицо которого не оставляло сомнений в благородстве его помыслов: могучей рукой он сжимал буржуину горло. Плакат был водружен отцом над кроватью в виде ковра.
Поскольку в нашей деревне в то время не было ни радио, ни газет (электричества тоже), то этот плакат можно считать первым соприкосновением моего сознания с идеями коммунизма. И, судя по моему тогдашнему впечатлению, плакат, несмотря на свою примитивность, а, может быть, благодаря ей, достигал своей цели, закладывая в моём подсознании и постепенно делая привычным чувство антипатии к кровожадному буржую и желание подражать благородному пролетарию.
Другая часть отцовской премии использовалась с большей для нас пользой: иногда мама насыпала на стол сестренке Лине и мне по небольшому холмику сахара, и мы слизывали его, максимально растягивая удовольствие.
К лету 1936 года относится сделанный заезжим фотографом общий снимок всей нашей семьи: отец (39 лет), мама (42 года), Фёдор (13 лет), Ольга (9 лет), Лилина (7 лет) и я (5 лет). Снимок этот уникальный, ибо больше нашей семье в полном составе фотографироваться не довелось.
Наша семья в полном составе: мама Софья Тарасовна, отец Василий Казимирович и дети (по старшинству): Фёдор, Ольга, Лилина и Николай. Деревня Веркалы, лето 1936 года
Конец лета 1936 года запомнился картиной разрушения нашей деревенской церкви. Церковь стояла на въезде в деревню и давно пустовала. Деревенским активистам потребовалось приложить немало усилий, чтобы разрушить добротную постройку. В душе осталось чувство безотчётного страха, словно при встрече с чем-то непонятным и зловещим.
Начало следующего 1937 года ознаменовалось судьбоносным для нашей семьи поступком отца: с большим трудом он вышел из колхоза, получил паспорт и уехал искать счастье в Ленинград. Там уже довольно давно жили его старшие братья Гавриил и Фёдор.
После того, как сгорел наш дом, а земля и живность были сданы в колхоз, шаг отца был закономерен, так как экономическая связь нашей семьи с деревней оборвалась.
Картина отъезда отца и сейчас стоит у меня перед глазами: та же описанная мной выше комната, освещённая тускло на этот раз керосиновой лампой. Я лежу на кровати и, разбуженный отцом, с трудом воспринимаю окружающее. Бросается в глаза и настораживает грустный вид мамы. Отец нежно целует меня и кладёт рядом на подушку предмет моих давних мечтаний – ручку для письма распространенной тогда конструкции в виде трубки длиной около 12 см, в которую с обеих сторон вставлялись более короткие трубочки: одна с пером, другая с карандашом. В собранном виде и перо, и карандаш находились внутри трубки. «Будешь писать мне письма?» – спрашивает папа. Я киваю ему в ответ и начинаю понимать, что он уезжает.
По приезде в Ленинград отец поселился у своего брата Фёдора, имевшего комнату в доме № 36 по улице Чайковского, и устроился работать дворником этого же дома.
Три брата Лапцевичи слева направо: Василий Казимирович, Гавриил Казимирович и Фёдор Казимирович. Ленинград, 1937 год
Своё обещание отцу я смог выполнить довольно скоро. В течение весны 1937 года, наблюдая за готовившими уроки сёстрами и с их помощью, я научился читать и писать. Первая прочитанная мной книжка называлась по-белорусски «Мiколка-паравоз» (к сожалению, не помню автора). В последующем запомнились мне книжки о пограничнике Карацупе и его собаке Индусе, повесть «Пакет», а также небольшая книжка о подвигах Клима Ворошилова и Семёна Буденного в 1-ой Конной Армии (по-моему, эти книжки были на русском языке).
Всё написанное я воспринимал в том возрасте буквально, как имевшее место быть на самом деле. Книги и их герои будили воображение, западали в душу, появлялось желание быть смелым, сильным, благородным.
Пожалуй, к весне 1937 года относится и последний запомнившийся мне визит к нам деда Казимира. Он был выше среднего роста, сухощавый, с худым лицом, на котором выделялись хрящеватый с горбинкой нос и седые небольшие усы. Он что-то сердито и веско говорил маме, расхаживая по комнате в расстёгнутом кожухе. Мама сидела в углу и молчала, я сидел в другом углу, переживал за маму и удивлялся, почему она, вполне способная на точный и резкий ответ, сейчас так покорно слушает деда. Ко мне дед Казимир не выразил особого интереса, кроме разве нескольких мимолётных взглядов, брошенных во время своего монолога.
Вообще, дедушки и бабушки не оказывали мне, как, наверно, и другим своим внукам, особого внимания. Не могу припомнить, например, чтобы кто-то из них меня приласкал. Правда, и попытки оттрепать меня имели место только со стороны бабушки Устиньи. Бабушка Фёкла умерла, кажется, ещё до моего рождения. Однако, семьям своих детей они оказывали постоянную поддержку, особенно тем из них, у кого дела шли похуже.
С дедом Казимиром в его не слишком просторной избе жили его дочь, незамужняя Евдокия с сыном Игнатом, а также сын Михаил с женой Домной (тезкой старшей сестры отца), их сыновьями Антоном и Александром и дочерью Майей. Так что общения с внуками деду хватало и без меня через край.
Судя по разговорам взрослых, дед обходился со своими домочадцами властно и круто. В целом же у меня осталось впечатление о деде Казимире как о человеке взрывном и сварливом, но способном на неординарные поступки, мнение которого имело в семье и в деревне достаточный вес.
Летом 1937 года дед Казимир умер (думаю в возрасте около 70-ти лет). Его похороны, первые в моей жизни, я запомнил только как зрелище, осознать это, как утрату близкого человека, я ещё не был способен.
Дедушка Тарас и бабушка Устинья через маму принимали в жизни нашей семьи более глубокое участие. Этому, наверно, способствовало и то обстоятельство, что их дом был рядом с нашим, который мы временно занимали.
Дом деда Тараса располагался в середине деревни и был сравнительно недавней постройки. По деревенским меркам – видный и просторный. Правда, как и все деревенские дома-пятистенки, состоял из комнаты и сеней. Это, кажется, был единственный в деревне дом, расположенный к деревенской улице не торцом, а длинной боковой стеной. С улицы в дом вело высокое (может быть, только по моим тогдашним меркам) крыльцо.
Помню, во время проходивших летом военных маневров в доме деда разместились на постой командиры, что, наверно, льстило хозяевам.
В сенях, за лёгкой перегородкой жила тётя Люба с мужем Константином. У этой пары долго не было детей, но в 1939 году родилась, наконец, дочь Вера, а перед самой войной и сын Константин.
Дедушке Тарасу в описываемое время было немногим за 60. Это был среднего роста плотный мужик, сдержанный и молчаливый. Сохранилось в памяти его смуглое круглое лицо, густые черные с лёгкой проседью волосы, широкие дуги бровей над небольшими синими глазами, нос картошкой, прокуренные усы. Лицо деда было некрасивым, но запоминающимся, и его характерные черты без труда угадывались в лицах сыновей и дочерей (пожалуй, и в моём теперешнем тоже).
Я его не видел праздным никогда. Он был постоянно в работе, делая своё дело сосредоточенно и основательно, с неизменной самокруткой во рту. Похоже, дед хорошо владел всеми видами ремёсел, составляющих непростой крестьянский труд и обеспечивающих жизнь большой семьи в условиях почти натурального хозяйства.
Мне хорошо запомнилось, как свободно и уверенно управлял дед Тарас работой «женской бригады», состоящей из бабушки, мамы и тёти Любы, по разделке туши и последующей обработке мяса выкормленного мамой и забитого дедом кабана. При этом сам он трудился за троих.
Бабушка Устинья помнится мне худощавой, выше среднего роста, несколько сутуловатой, очень подвижной женщиной. Как ни странно, лицо бабушки совсем не сохранилось в моей памяти. Хотя именно она уделяла мне сравнительно много внимания, пытаясь, правда без успеха, приобщить к полезной деятельности. Её поручения присмотреть за маленькими детьми тёти Любы и другие очень быстро рождали во мне скуку, и я под любым благовидным предлогом (чаще, якобы, по нужде) убегал от неё при первой возможности.
Скрывшись с бабушкиных глаз, я тут же забывал о ней, её поручении и выдуманном мной предлоге. Забывал настолько, что мог вскоре опять появиться в поле её зрения, не чувствуя за собой никакой вины. Рассерженная моим вероломством, бабушка цепко хватала меня за ухо. Следовавшая за этим трёпка была не очень болезненной и, главное, не обидной, так что о ней я помнил не дольше, чем о бабушкином поручении. Бабушка, по-моему, была незлопамятна и отходчива.
Дед Тарас и бабушка Устинья жили в согласии, их характеры хорошо дополняли друг друга. Оба крепкие здоровьем, трудолюбивые, здравомыслящие, они ещё перед самой войной могли не только содержать себя и вести своё хозяйство, но и оказывать помощь семьям своих дочерей. Сын Кузьма, как я уже писал, пропал в гражданскую. Другой сын, Сергей, служил в Красной Армии с момента ее создания. Отечественную войну он встретил в Харькове в звании полковника.
Война обошлась с ними очень круто. Бабушка Устинья, пережив трагическую гибель дочерей Любы и Антонины и их мужей, умерла сразу после войны. Дед Тарас долго болел и ушёл из жизни в начале 50-х годов.
Возвращаюсь в 1937 год. Летом этого года около места, где была церковь, построили большое (по деревенским меркам) деревянное одноэтажное здание школы. До этого под школу использовали кирпичный двухэтажный дом бывших хозяев этих мест помещиков Шестовских, но он пришёл в ветхость. Новая школа могла принять ребят только первых четырёх классов. Учащиеся 5-х – 7-х классов ходили в школу в расположенный в семи километрах от Веркал посёлок Задащенье.
Ближайшая средняя школа была за 10 километров в «местечке» Шацке. Так на польский манер в Белоруссии назывались теперешние «посёлки городского типа».
Отмечу ещё одну хорошо запомнившуюся мне дату – 12 декабря 1937 года – день первых выборов в Верховный Совет СССР по «Сталинской конституции». День был настоящий зимний – ясный, солнечный с приличным морозцем. Рано утром мама со мной на колхозной санной упряжке ездила в лес за дровами. Потом вместе пошли на избирательный участок, организованный в новой школе. Там я впервые с некоторым удивлением ощутил, что, оказывается, и взрослые могут испытывать уже ставшие известными и мне чувства смущения и неуверенности. В непривычной официальной обстановке хорошо знакомые мне простецкие дяди и тёти держались скованно, пряча робость под показной солидностью. Мне кажется, тогда крестьяне всерьёз надеялись, что эти выборы изменят как-то их жизнь к лучшему.
Вечером после голосования в коридоре школы с помощью кинопередвижки нам показали хронику на сельскую тему и кинофильм «Тринадцать». Не только я, но, похоже, и подавляющее большинство односельчан тогда впервые оказались в роли кинозрителей.
Продолжение следует
.jpg)
