Минск, 1938 год. Мой отец и старший брат Фёдор
День приезда отца был известен заранее, и я с двоюродным братом Сашей вышел его встречать. По дороге прошли далеко навстречу, уже начался лес. Отец всё не ехал. Саша предложил пока пройтись по лесу. Несмотря на мелькнувшее у меня опасение, что могу пропустить отца, я согласился, собираясь гулять у самой дороги. Однако, постепенно мы углубились в лес, набрели на заброшенную смолокурню, увлеклись её осмотром и опомнились, когда стало темнеть.
Бросились домой, там уже сидел, окружённый домочадцами отец. Даже полученные тут же конфеты, которые, кстати, я увидел в первый раз, не могли сгладить моё огорчение от допущенного промаха. Это первый из запомнившихся эпизодов, в которых я не выполнил задуманного из-за проявленной сговорчивости, и затем глубоко сожалел об этом.
После краткого пребывания дома отец вернулся в Ленинград, а к нам оттуда приехали на летние каникулы дети дяди Гавриила. Евгения и Анатолий были ровесниками соответственно моих брата Феди и сестры Ольги. Подробнее о них – позже, а пока отмечу два момента.
Первый, несколько курьёзный, но заслуживает упоминания как характеристика уровня гигиены тогдашнего деревенского быта: только к приезду городских гостей в нашем дворе было оборудовано специальное отхожее место. До этого все мы как-то обходились без туалета. Правда, он был в соседнем дворе у бабушки с дедушкой, но лично я не помню, чтобы когда-нибудь мне приходилось им пользоваться.
Второй момент касается моего впечатления от первого соприкосновения с русским языком и детьми из другой, городской среды.
Надо сказать, что правильный русский язык по своей фонетике гораздо благозвучнее белорусского. Сначала белорусу эта благозвучность кажется даже нарочитой, но по мере привыкания, а тем более, овладения русским языком, что белорусу не составляет особого труда, если не считать акцента, уже белорусское звучание многих, одинаковых по смыслу слов начинает казаться грубым, даже исковерканным (знаменитое белорусское «трапка» вместо «тряпка»).
Возможно поэтому многие белорусы, овладев русским языком, начинают использовать его даже в бытовом общении столь широко (особенно в городах и среди интеллигенции), что в Белоруссии не раз на полном серьёзе ставился и обсуждался вопрос о замене родного языка на русский.
Современные реалии.
Так вот, поразивший мой слух русский язык, непривычно красивая (по деревенским представлениям) одежда моих городских родичей, оказавшихся, кстати сказать, очень дружелюбными и незаносчивыми, вызвали у меня первые отголоски чувства, которое знакомо, наверно, каждому, кто вырос в семье с низким социальным статусом. Поскольку в последующем это чувство угнездилось в моём сознании, отразилось в характере и, следовательно, сказалось на моей судьбе в целом, остановлюсь на нём более подробно.
Упомянутое чувство (или точнее, комплекс чувств), как мне кажется, шире и глубже известного «комплекса неполноценности», так как включает в себя не только психологическую, но и социальную компоненту. Правильнее, пожалуй, назвать его «комплексом второсортности». Этот комплекс, скорее всего, не только особенность психики или продукт воспитания, а нечто на уровне подсознания, доставшееся, видимо, от наших крепостных предков.
Думаю, именно это имел в виду А.П. Чехов, говоря, что он «всю жизнь по капле выдавливает из себя раба».
Человеку с таким комплексом присуща, как правило, искажённая, большей частью заниженная, самооценка и, как следствие, недостаточная уверенность в себе. В большинстве случаев она сочетается с повышенным (ущемлённым) самолюбием, а так же склонностью преувеличивать значение мнения окружающих о своей персоне. Порождённый этими чувствами душевный дискомфорт в своих крайних формах проявляется в виде зажатости, скованности, замкнутости или, напротив, суетливости, даже угодливости.
«Комплекс второсортности» является серьёзной помехой в налаживании простых и естественных контактов его обладателя с окружающими на основе наиболее ценимого при мужском общении спокойного достоинства. Люди с таким комплексом чаще других упускают шансы, так редко предоставляемые жизнью и потом почти никогда не повторяющиеся, проявить себя, то есть своевременно (в нужное время, в нужном месте и в данной ситуации) использовать свои способности, знания и опыт с максимальным эффектом.
К сожалению, «комплекс второсортности» не раз давал мне знать о себе, вызывая горечь, внутренний протест, а в некоторых случаях, толкая на резкие, опрометчивые поступки. Борьба с ним, «выдавливание из себя раба» стоили мне немалых душевных сил и даже сейчас нельзя сказать, что здесь достигнут окончательный успех.
К концу лета перед мамой встал вопрос – отдавать меня в сентябре в школу или ждать ещё год. По существующим тогда правилам дети начинали учиться с восьмилетнего возраста. Как было практически всегда в важных вопросах, мама поступила здраво и не стала ждать этого срока. Какую-то роль в этом сыграли, видимо, моё горячее желание идти учиться и успехи в освоении грамоты.
В предвидении столь важного события мама повезла меня в Шацк, где заказала в мастерской для меня зимнее пальто. Портной постарался на славу: обнова получилась добротная, со щедрым слоем ваты, чёрным верхом из материала с загадочным названием «чёртова кожа» и меховым воротником «под котик». Естественно, пальто было сшито с откровенным расчётом «на вырост», доходило мне до пят и выглядело монументально, как поповская ряса.
Первое сентября казалось мне самым подходящим днём, чтобы одеть такую красу. Погода этому способствовала: первое сентябрьское утро выдалось холодное, с заморозком.
Величаво шествовал я в новом пальто по покрытой затвердевшими колдобинами и замёрзшими лужами деревенской улице. На левом боку у меня висела холщовая «торба» с книгами и тетрадками. Впереди ждала школа, и жизнь была прекрасна. Поэтому меня очень удивила сдержанная реакция шедшего рядом тоже в первый класс моего соседа и приятеля Коли Казея, когда на мой вопрос: – «Ты рад, что идёшь в школу?» – он как-то кривовато улыбнулся и сказал: «Не очень».
Первый школьный день, однако, не остался в моей памяти. Похоже, впечатления, связанные с новым пальто, были в этот день самыми сильными, тем более, что обратный путь из школы я проделал, обливаясь потом под пригревшим полуденным солнцем.
Весь период учебы в первом классе, кроме нескольких разрозненных эпизодов, не запомнился. Учёба давалась легко и проходила почти самотёком. Никто моих школьных дел не контролировал: маме было недосуг, сёстры по возрасту не были для меня авторитетом, старший брат учился в Минске, отец жил в Ленинграде.
Заканчивая деревенскую школьную тему, стоит упомянуть наших учителей. Их было всего трое: директор школы по фамилии Дорожка и два учителя. Учитель Демидчик, лет 25-30, преподававший в 1-м и 2-м классах, –мой первый учитель. В 3-м и 4-м классах учителем был Цвирка – средних лет инвалид, потерявший ногу в 1-й мировой войне.
Грянувшая вскоре война обошлась с ними по-разному и в чём-то весьма символично. Дорожка партизанил и пережил войну. Демидчик стал полицаем и ушёл с немцами. Цвирка, оставшийся в военное лихолетье сугубо мирным человеком, погиб. Это типично для той «мясорубки», которой фактически были по отношению к мирному населению районы, подчас громко именуемые в нашей прессе «партизанскими краями». Периодически сменявшие в них друг друга немцы и партизаны вершили каждый свой суд и расправу над беззащитным населением, бесцеремонно реквизируя у людей скот, имущество, продукты. Людская жизнь была дешевле куска сала. Именно при попытке вернуть отобранное у семьи мясо забитого кабанчика был убит «партизанами» дядя Илларион.
Посеянная в период коллективизации и раскулачивания вражда между односельчанами тоже дала свои кровавые всходы. С приходом немцев в деревне объявился ранее раскулаченный и посаженный в тюрьму отец Константина Соловья (мужа тёти Любы). Не знаю деталей его деятельности, но надо полагать, с помощью немцев он смог свести счёты с кем-то из своих обидчиков.
Сменившие немцев партизаны нашли «адекватный» ответ, расправившись без следствия и суда с ни в чём перед людьми и Советской властью не виноватыми его сыном и невесткой. Тётю Любу и дядю Константина застрелили на крыльце дедушкиной хаты, на глазах деда Тараса, бабушки Устиньи и малолетних детей.
Жестокий фильм о жестоких событиях. Климов с дикой реалистичностью воссоздает ужасные события оккупации Белоруссии в 1943 году. Горящая церковь с людьми, смех немецких солдат, плач детей, вой женщин, кого-то рвет, огонь, много огня… тирольское пение, стрельба, германский марш. Еще совсем молодой Алексей Кравченко сыграл патсана Флера Гайшуна так, как никогда не играл позднее. Пройдя через тернии испытаний его герой на глазах у зрителей к концу фильма превращается в юного старика. Выдающаяся актерская работа, выдающаяся атмосфера жути и гениальное название, что тут еще сказать…
Воистину, как писал еще 500 с лишним лет назад митрополит Филипп Ивану Грозному, «в иных странах милосердие знают, а на Руси и к невинным жалости нет».
В послевоенные годы деревня Веркалы так и не смогла оправиться. Её постигла судьба тысяч и тысяч деревень Советского Союза, которым «мудрая аграрная политика КПСС» нанесла урон не меньший, чем жестокая война. Спасаясь от такой политики, население всеми силами стремилось в города. Мне довелось побывать в своей деревне в 1976 году. Весь состав активных тружеников колхоза включал тогда в Веркалах одиннадцать пожилых женщин. Остальное взрослое население деревни трудилось или в других сферах народного хозяйства, или связало свою жизнь с городом, приезжая в Веркалы только на летний отдых.
Благо места там замечательные! Вот только чудесная тихая речка, в которой в мои времена купались, ловили рыбу, даже иногда сплавляли лес, в результате «преобразования природы» горе-мелиораторами превратилась в маленький едва заметный ручеёк.
К тому же всё это уже другая страна. Прощайте, Веркалы!
Дело дяди Феди
Остановиться отдельно на деле дяди Феди – Фёдора Казимировича Лапцевича (далее в тексте Ф.К.) и подробнее коснуться его судьбы мне хочется по ряду причин.
Во-первых, из поколения моих родителей он наиболее тесно соприкоснулся с нашей семьёй, и я знаю о нём больше, чем о других папиных и маминых братьях.
Во-вторых, Ф.К. был самым способным из них и наиболее настойчив в своём стремлении «выбиться в люди». В связи с этим воздействие на его судьбу окружающей действительности более заметно и «адекватно» времени, в котором он жил.
В-третьих, непосредственное знакомство со «следственным делом» Ф.К. поможет на конкретном примере пояснить, как и с кем «боролась» машина государственного террора, какими методами и способами фабриковались в НКВД тысячи тысяч подобных дел, и какой пустячной вещью для государственной системы была в то время жизнь человека.
Чтобы составить о Ф.К. общее представление, приведу некоторые его биографические данные. При этом сведения, относящиеся к периоду его жизни до 1938 года, взяты из следственного дела, с которым я ознакомился в апреле 1994 года. Поэтому данные биографии Ф.К. имеют, к сожалению, специфически обрывочный характер, поскольку они фиксировались выборочно, исходя из интересов следствия.
Фёдор Казимирович Лапцевич родился 18 февраля 1892 года в деревне Веркалы, в семье крестьянина. В хозяйстве отца имелось: лошадь, две коровы, мелкий скот, изба и надворные постройки. Семья состояла из девяти человек: родители, пять сыновей и две дочери.
В царской армии Ф.К. служил с 1913 по 1918 год. В 1913 году начал службу рядовым, в 1914-м и 1915-м годах служил писарем в Смоленском вещевом складе, в 1917 году рядовым на радиотелеграфе Западного фронта в городе Минске.
Первого мая 1917 года по личной просьбе Ф.К. был направлен в школу прапорщиков Западного фронта в город Псков. По окончании школы первого октября 1917 года Ф.К. был произведён в офицеры и в чине прапорщика направлен в 37-й пехотный полк (город Минск). До февраля 1918 года служил в этом полку в должности помощника командира роты, а с началом «выборного времени» был избран солдатами командиром роты.
В феврале 1918 года немцы начали наступление и заняли Минск. В боях за Минск Ф.К. получил ранение в ногу. 37-ой полк 20-21 февраля 1918 года разбежался, и Ф.К. уехал в родную деревню Веркалы, которая в то время тоже находилась на оккупированной немцами территории.
В конце мая 1918 года Ф.К. подался из деревни, как он потом рассказывал, вместе с маминым братом Кузьмой (тоже офицером). Перед линией фронта (то ли в Борисове, то ли в Орше) они расстались. Ф.К. решил пробираться в Смоленск, где была советская власть, а дядя Кузьма – в Добровольческую армию. Для дяди Кузьмы эта развилка оказалась роковой: с тех пор о нём нет никаких известий.
Оказавшись в Смоленске, Ф.К. поступает служить в пограничную ЧК и служит там в качестве секретаря до декабря 1918 года.
С 1919 года по сентябрь 1922 года Ф.К. служит в Красной Армии. Последняя его армейская должность – заведующий хозяйством 67-го стрелкового полка, дислоцированного в городе Слуцке.
Дядя Федя. Витебск, начало 20-х годов прошлого века
Видимо, в этот период он женился. Жена Софья (по национальности полька) служила (или работала) в этом же полку.
О занятиях Ф.К. после демобилизации есть только запись о том, что в 1924 году он работал в течение 9 месяцев начальником канцелярии Окружного военкомата.
В 1929 году Ф.К. переезжает в Ленинград и поступает на учёбу в Лесотехническую академию. Видимо, это были нелёгкие годы в жизни дяди и его семьи. Первый год он вообще не имел жилья, жил в комнате бывшего товарища по полку Жгуна Ефима Акимовича. Семья Ф.К. распалась: жена умерла в 1935 году, а двух дочерей, по-видимому, увозят к себе родственники жены.
В следственном деле Ф.К. в графе семейное положение отмечено: «одинокий». Возможно, Ф.К. на следствии о своих дочерях намеренно не упоминал, чтобы не навлечь на них вполне вероятные гонения в связи с его арестом.
После окончания Лесотехнической академии Ф.К. работает коммерческим директором фабрики «Пролетарский труд». Материальное положение его значительно улучшается. Он солидно обустраивает полученную к этому времени просторную комнату в квартире № 6 дома 36 по улице Чайковского и ведёт жизнь одинокого обеспеченного ещё не старого мужчины. В начале 1937 года из деревни приезжает мой отец, и Ф.К. поселяет его у себя.
Думаю, это обстоятельство не внесло особых перемен в его благополучную жизнь. Если, конечно, таковой можно назвать существование, пусть устроенное и сытое, под дамокловым мечом свирепствовавшего в те годы НКВД.
В августе-сентябре 1937 года из числа близких знакомых Ф.К., часто бывавших у него дома, арестовывают Калесинского Алексея Казимировича (друга ещё с Белоруссии) и начальника кафедры академии имени Толмачёва Шаранговича Петра Михайловича. Летом 1938 года доходит очередь и до Ф.К. Как обычно в таких случаях, всё произошло внезапно. Вечером 16 июня мой отец уехал в ночную смену на фабрику «Веретено» (к этому времени он работал там смазчиком-мотористом), а вернувшись рано утром следующего дня узнал, что Ф.К. ночью увели.
Продолжение следует
.jpg)
