Загускин Николай Евгеньевич – человек творческий. Кроме подготовительного и высшего военно-морского училища, окончил сценарный факультет ВГИК, член Союза кинематографистов, автор более 40 документальных, научно-популярных и учебных фильмов.
Является одним из основателей Оргкомитета выпускников "46-49-53" и Морского клуба "Вторая суббота апреля"(ежегодные встречи у памятника "Стерегущему"). Автор большинства оргкомитетовских документов и бессменный тамада на юбилейных встречах однокашников.
В поисках свободного для творчества времени ушел в запас в 45 лет, с должности старшего научного сотрудника Академии тыла и транспорта, в звании капитана 2 ранга.
Сейчас продолжает литературную, сценарную и общественную деятельность.
Моим друзьям и внуку Никите
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Смолоду я был склонен к которые многим осложняли жизнь, а то и причиняли прямой ущерб. Сейчас, после семидесяти, самое время покаяться…
Но не во всём же сразу! Для этого понадобился бы целый роман. Да и есть ли смысл описывать банальные нарушения воинской дисциплины – как я становился в строй между командами «Шагом…» и «…Марш!», как дремал на посту, прислонившись к стенке и опершись на штык, как бегал в самовольные отлучки? И есть ли смысл говорить о хроническом моём «дамоклианстве» – о привычке делать что-либо только если над головой занесён меч, дамоклов или не дамоклов, ну, например, впервые открывать учебники в ночь перед экзаменами?.. Всё это не так уж интересно, а главное, не нужно, поскольку исчерпывается двумя словами ротного старшины Петра Евтухова: «Обнаковенный разгильдяй!».
Нет, я расскажу о событиях более острых, об эпизодах, в которых высвечиваются мои отношения с органами и службами, обеспечивающими правопорядок и государственную безопасность.
Каковы же эти отношения в принципе, с каким они знаком – плюс или минус? Отвечу, не таясь: ни на Лубянке, ни возле питерского Большого дома памятника мне не поставят.
Но если отношения были негативными, а поступки никоим образом не были образцово-показательными, то для чего посвящать повествование друзьям и внуку?
Друзьям – для того, чтобы они стали свидетелями покаяния, а внуку – чтобы не повторял чужих ошибок… и активней совершал свои собственные.
Некоторые фамилии изменены, хотя этого можно было и не делать – многих уже нет в живых, да и «срок давности» давно истёк.
ПОДРЫВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В БУКВАЛЬНОМ СМЫСЛЕ
«Раз и два, раз и два, – где нога, где голова?
Нет ни глаза, ни руки – подрывники, подрывники!»
Таков был припев к «Маршу подрывников», сочинённому мной в Костроме в 1943 году. Тем летом мы со Славкой Савичевым обитали вместе с отцами – майорами-преподавателями – в учебном лагере Военно-транспортной академии, эвакуированной из Ленинграда. Жили в палатках.
У слушателей были практические занятия по подрывному делу. Лёжа поблизости, за кустами, мы со Славкой прошли своего рода ликбез: виды ВВ, детонаторы, шнуры и тому подобное.
Однажды, когда заложенный в яму фугасный заряд уже начали засыпать землёй, наступил обеденный час. Группа во главе с проводившим занятие капитаном двинулась в столовую, оставив одного слушателя для охраны взрывчатки и прочего сапёрного имущества. Охранитель порылся в карманах, выбросил пустую папиросную пачку и, оглядевшись, пошёл к палаткам, очевидно за куревом – ну что может случиться за какие-то пять минут на закрытой для посторонних территории.
И всё-таки случилось. Многоопытному капитану показалось, что прозвучал слабее, чем следовало. Он приказал осмотреть воронку и выбросы из неё – нет ли почему-то не взорвавшихся толовых шашек. Неразрешимая для капитана загадка имела простое объяснение. За несколько бесконтрольных минут мы успели докопаться до взрывчатки, благо лопатка была тут же, и умыкнули две четырёхсотграммовые шашки, а, кроме того, оттяпали метра два бикфордова шнура и прихватили из коробки три капсюля-детонатора.
Вскоре один из капсюлей – лишний – опробовали под маневровым паровозиком. Нам показалось, что передняя колёсная пара малость подпрыгнула! Паровозик дал реверс и замер. Машинист высунулся и стал смотреть вверх – не бомбят ли?.. Да, тринадцатилетние не слишком задумываются о последствиях. К счастью, колесо, наехавшее на детонатор, не лопнуло.
Толовые шашки были использованы для глушения рыбы, а остатки шнура пригодились в Ленинграде, куда осенью 1944-го возвратилась академия.
Преподавателей с семьями поселили в жилом городке на Таврической, возле полуразрушенного Суворовского музея. Однотипные пятиэтажные дома составляли прямоугольное каре, внутри которого был большой двор, разрезанный пополам бетонным тиром – вот уж где мы постреляли из «личного оружия» в вечернее и ночное время с последующим разбеганием во все стороны!
Особенно бесконтрольным и безнаказанным это стало в начале 1945-го, когда академия в полном составе убыла на для транспортного обеспечения стратегических операций, завершавших войну.
Почти все ленинградские пацаны, а в особенности, не охлаждённые блокадой «возвращенцы», были «на ты» с оружием и боеприпасами. И то, и другое находили под городом в великом множестве. Несчастные случаи не отбивали пытливости и азарта, помноженного на хулиганские навыки, почерпнутые в эвакуации или приобретённые вследствие повальной безотцовщины. Во дворах, а то и в школьных коридорах зигзагами летали дымящиеся пороховые «макаронины». От щёлканья ружейных патронов вздрагивали и плевались горящими угольками школьные печи.
Мы со Славой, как и примкнувший к нам Витя Ипатов по прозвищу «Хобот» (он учился в одном с нами классе и жил в нашем дворе), «детскими шалостями» не занимались. Наша деятельность была целеустремлённей и изящней. Например – художественный подрыв почтовых ящиков у некоторых «зловредных» обитателей городка. Ящики были в те времена на каждой двери. Убедившись, что в намеченном ящике нет писем,– как видите, мстители не были лишены благородства, – мы всовывали туда старые газеты и детонатор с коротким бикфордовым шнуром. За 15-20 секунд горения успевали либо выбежать во двор, либо взлететь на чердак. Фанерные ящики разлетались в щепки, жестяные разворачивались, как цветок, и газетное «конфетти» устилало всю лестничную площадку.
Домохозяйки большого двора поговаривали, что орудует «Чёрная кошка» и присочиняли, что на месте ящика всегда нарисован крест. После третьего взорванного ящика появился академический «смершевец». По слухам, он тщательно изучал биографии потерпевших, вероятно, искал нечто общее, переcекающееся, известно же: отыщешь мотив – найдёшь и преступника. Но, видно, не догадался он спросить, а не ругают ли потерпевшие ребятишек, играющих во дворе в футбол и в а не гоняют ли их из тира?.. Хочу запоздало извиниться перед потерпевшими – не слишком-то мы были разумными.
Вариант пряток
А вот другая «изящная» история.
Как-то Женька Юдкин, – тоже с Большого двора, но уже восьмиклассник, – раздобыл целый короб немецких патронов. Можно бы пострелять от души, да нет подходящей винтовки. Но мы видели такие в залах Музея обороны Ленинграда. Огромный был музей, с танками, самолётами, орудиями, не говоря уже про всякую стрелковую мелочь.
Главная роль досталась Женьке. Дело было ранней весной, на улицах ещё лежал снег, в музее не раздевались. Женька пришёл в тулупе и в валенках, опираясь на инвалидную палочку и активно хромая, – видно было, что нога в колене не гнётся. На всякий случай «ассистенты» акцентрировали на Женькиной ноге внимание охранников при входе:
– Ну чё шкандыбаешь, тянешься как сопля! Навязался на нашу голову.
– Бесчувственные вы! – ругнула нас старушка-вохровка.
Двое отвлекали смотрительницу зала, трое прикрывали Женьку. Вожделенная винтовка была закреплена еле-еле, поскольку экспонат не слишком ценный, да и вынести невозможно.
А зачем выносить? Винтовка покинула музей самоходом: ствол – в валенке, цевьё и приклад – под тулупом. Теперь Женькина нога в самом деле не гнулась, и он вполне реально хромал целых два квартала, до парадной, где был припрятан мешок.
Нанесенный нами ущерб не сопоставим с тем, что произошло года три спустя. Москва, ревниво охранявшая свой приоритет во всём, приказала уничтожить музей, запечатлевший подвиг Ленинграда... Но это уже за рамками моей темы, это другой, более высокий уровень отношений с госбезопасностью.
Экспозиция Музея обороны Ленинграда была развернута в 1944–1953 гг. в трех соединенных зданиях по адресам Фонтанка, 10, Гангутская, 1 и Соляной, 9. — был, по сути, репрессирован в 1952 году в ходе Ленинградского дела. Возобновлен в 1989 году.
Летом тройка самодеятельных подрывников – Слава, Витя-Хобот и я – приступила к крупномасштабным загородным операциям. Идея была светлой: незримо помочь сапёрам в уничтожении бесхозных боеприпасов и тем самым защитить от увечий пацанву, не обладающую нашей теоретической и практической подготовкой.
Ездили мы на станцию Мга, в лесах под которой всего было навалом. Натаскивали в ДЗОТ, в землянку или в окоп ящики со снарядами, миномётные и противотанковые мины и прочую взрывчатку, найденную поблизости. К коротенькому бикфордову шнуру прилаживали самодельный фитиль-замедлитель – обработанный селитрой пеньковый канатик длиной и толщиной с сигару. За 40-50 минут, пока он тлел, мы успевали вернуться на станцию и мирно беседовали, сидя на скамеечке – этакие благопристойные ребятишки, приехавшие по грибы. И вот, километрах в трёх, вспышка, мощный взрыв и столб чёрного дыма. На станции переполох, а мы преисполнены гордости – получилось!.. Пригородные пассажирские поезда ходили редко, но нас устраивал и товарняк – были тогда вагоны со служебной укрытой от дождя площадкой, где находилось колёсико ручного тормоза. Как тут не вспомнить фразу из учебника немецкого языка: «Дети возвращались домой усталые, но довольные».
В один прекрасный день поездки закончились. Прекрасным называю этот день лишь потому, что было солнечно и сухо, но это один из двух самых страшных дней в моей жизни.
В бору, километрах в пяти от станции, набрели на нехоженое местечко: ящики со снарядами и горка ранее нам не попадавшихся мин – штук 30-40, ну прямо мечта! Взяли одну, с самого верху, принялись изучать. Противотанковая или противопехотная? Для противопехотной крупновата и слишком тяжела. Гладкий стальной цилиндр, а из верхней крышки торчат три проволочных усика. Вероятно, противотанковая. Попросил Славу и Виктора отойти – так и в кино показывали, когда герой разоружал незнакомую мину. Отошли. Я осторожненько выкрутил усики вместе с трубкой, уходившей вглубь цилиндра. Внутри трубки оказались пружина, боёк и на конце маленький капсюль типа охотничьего «жевело». Одним словом, устройство совершенно безобидное, что я и продемонстрировал, слегка надавив на усики – система сработала, капсюль исправно щёлкнул. Соратники подошли для дальнейших исследований. Перевернули мину и потрясли над травой – непременно должен вывалиться капсюль детонатор. А его нет, пусто, только чёрные порошинки посыпались совсем уж изнутри, от самого донышка. Точно такой же оказалась и вторая разоруженная нами мина. Проанализировали ситуацию. Скорей всего, мины собранны и обезврежены нашими сапёрами – ведь детонаторы кем-то вынуты. Хотя возможен и другой вариант: немецкие сапёры вкладывали детонаторы непосредственно перед установкой мин и эту партию просто не успели подготовить. Пожалуй, мины всё-таки противопехотные и при том подпрыгивающие – именно для этого в поддон насыпан порох. Без детонатора взрыва быть не может, но прыгать-то, мины не разучилась? Надо бы посмотреть, как они прыгают. Можно лечь рядом и стукнуть по усикам палочкой, но куда после прыжка упадёт корпус, весящий килограмма два, не менее?.. Решили смотреть чуть издали, а на усики нажать бревном, выдернув из-под него подставку с помощью найденной в карманах верёвочки длиной метров десять.
Задумано – сделано, мина под бревном, бревно на подпорке, осталось только потянуть за верёвочку, я уже и слабину выбрал. На всякий случай залегли.
– А что если нам ещё раз её осмотреть?.. – задумчиво произнёс несколько флегматичный, всегда молчаливый Витя. Признаться, я тоже чувствовал некоторую неуверенность, хотя и не подавал виду, поскольку был за старшего.
– Ну, что ж, давайте, бережёного Бог бережёт.
Извлекли мину из-под бревна, снова выкрутили усики. Но на сей раз выкрутили и три винтика, образующих на верхней крышке равнобедренный треугольник. Ранее мы считали эти винтики просто крепёжными, однако под ними оказались глубокие полости… из которых вывалились сразу три детонатора!.. Доступными стали и внутренности, скрытые внешней оболочкой: примерно шестисотграммовый столбик взрывчатки, окружённый двумя рядами шариков шрапнели. Такая мина, выпрыгнув из земли, способна угробить целую роту. Только тогда стало страшно. Поняли что это значит – «быть на волоске».
– Драпанём-ка отсюда, пока ноги шевелятся?
– А мины?.. Сколько «трофейщиков» может подорваться!
И не хотелось, но выполнили обычные процедуры и подожгли замедлитель.
Едва начали отход, тот же Витя, можно сказать герой дня, вдруг хрипловато крикнул:
– Стоп!.. Взгляните… вот, возле ноги!
Замерли. Осмотрелись. Увидели усики, на которые чуть не наступил Витя, а поодаль ещё одни, прикрытые жухлой травой. Значит, часть мин немцы всё-таки успели поставить.
– Вляпались!.. Пойдём медленно, друг за другом, след – в след.
Через бор шли не менее получаса, высоко, как аисты, поднимая ноги и высматривая куда ступить. Выйдя на тропинку, ведущую, вроде бы, к железной дороге, побежали.
Взрыв прогремел, когда мы, с корзиночками, где лежало несколько сыроежек, уже пересекли "железку" и оказались на более обжитой территории.
По пути на станцию нас отловили то ли милицейские, то ли какие иные оперы, оба в штатском, очень сердитые.
– Эй, грибники херовы, на той стороне были?
– Не, мы туда не ходим.
– Может, видели кого?
– Нет, только взрыв слышали.
– Марш на станцию! И никогда сюда не ездите, минные поля вокруг.
Уехать удалось только вечером, на открытой платформе с углём, да и то лишь до ленинградской сортировочной. Больше по Мгинским лесам не шастали – хорошенького понемножку.
От последнего похода остались два капсюля детонатора. Один хранился у меня, другой – у моего друга Николая Кармалина, который, хотя и не был безразличен к подрывным делам, но предпочитал «стрелковый спорт», используя для этой цели старенький Смит-и-Вессон, сохранившийся, вероятно, ещё с предыдущей войны. Мы с Кармалиным зимой 1945-1946-го, наряду со стрелковыми упражнениями (в коридоре садили в какую-то политическую книгу), издавали многостраничный, хорошо иллюстрированный «подпартный» журнал «Премудрый пИскарь», снискавший большую популярность в нашем хулиганистом, но прогрессивно мыслящем 7-м классе 157-й школы. Сейчас четыре номера этого журнала стали вполне легальными – переданы в школьный музей.
Однако, вернёмся к детонаторам. Хранили мы их со всеми предосторожностями, обернув в вату, – как-никак, могут взорваться от любого нажима или от падения на пол. Но хранили так долго, что и вовсе про них позабыли. Вспомнили через несколько лет, когда мы с женой были в гостях у Кармалиных. Их годовалая дочка Леночка вышла из соседней комнаты… удерживая в зубах хорошо знакомый алюминиевый цилиндрик!
Я первым обрёл дар речи:
– Леночка, деточка… дай дяде карандашик!..
Есть у меня глубокая убеждённость, что взрывчатка злобно выискивает, как отомстить своим пользователям, стремится на чём-нибудь их подловить. Не удалось! Последний детонатор немедленно был спущен в канализацию.
О.Генри справедливо утверждал, что «дороги, которые мы выбираем, живут внутри нас».
Витя-Хобот окончил «Военмех» и всю жизнь был связан с оружием.
Я, окончив Подготовительное, а затем Высшее военно-морское училище подводного плавания, стал минёром-торпедистом. Опыт подрывника очень пригодился при освобождении из ледового плена на Колыме, где в 1956-1957-м зазимовали подводные лодки, не пробившиеся на Дальний восток по Северному морскому пути.
Слава Савичев в 1946-м поступал в «Подготию» вместе со мной, но, неожиданно для себя, оказался дальтоником. Это не помешало ему по окончании «Ин'яза» стать, как пишут иной раз, «сотрудником одной из спецслужб». Не различая зелёный и красный, он великолепно водил машину, ориентируясь по движению транспортных потоков и расположению огоньков на светофорах. Подрывал ли он где-нибудь что-нибудь, кроме устоев капитализма, – не знаю, говорить об этом Слава воздерживался, а сейчас уже и не спросишь – нет его на белом свете.
Один Коля Кармалин остался, вроде бы, мирным и безоружным – стал торговым моряком. Но кто же, как не он, возил оружие и боеприпасы во многие «не наши точки» для обеспечения «наших государственных интересов»? А кроме того он, как и я, нередко оказывался «подрывником» в переносном смысле слова, о чём будет рассказано ниже.
ПОДРЫВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ПОЧТОВОЙ СИСТЕМЫ
Это было на первом курсе «Подготии», если по-школьному, то в восьмом классе. Старшина роты Евтухов шепотом приказал мне сразу после занятий прибыть к особисту-смершевцу майору Светикову, обитавшему в отдельном кабинете на втором этаже, и никому об этом не говорить.
– А зачем? – тоже шепотом спросил я.
– Там всё тебе разъяснят, всё из тебя вытрясут, – плотоядно ухмыльнулся не очень-то ко мне расположенный старшина. – И чтоб без никаких опозданий!
На уроках разложил свою жизнь, а также жизнь родителей и родственников, на чёрные и белые квадратики. Чёрных оказалось немало. По какому из них придётся держать ответ?…
Настольная лампа светила прямо в лицо, хозяин кабинета оставался в густой тени.
– Что такое Биг Карамора? – спросил он как бы между прочим, как несущественное.
– Не знаю... Какое-то насекомое?
– Так. Откуда знаете, что насекомое? И что должны делать, получив этот сигнал?
– Товарищ майор, про насекомое подумалось по созвучию. А сигналов таких мы ещё не проходили.
Светиков сменил тему:
– Так. А где находится и какому государству принадлежит, – он взглянул на нечто лежащее перед ним, – остров Грин Габе?
– Остров Зелёных Жаб?! – обрадовался я, поняв, наконец, в чём дело.– Он в южных морях, в прошлом колония, а сейчас состоит под протекторатом Парнасской республики, которая на материке…
И пришлось мне рассказать майору, что у нас игра такая, по почтовой переписке. Мы с Николаем Кармалиным – он в средней «мореходке», будущий радист – как бы возглавляем Парнасскую республику. И есть у нас коварный противник – Мавритания, где у власти находится наш школьный приятель Андрей Чигиринский по кличке «Мавр», отсюда и название его страны. А остров Зелёных Жаб наш союзник.
– Ваш государственный строй, программа, замыслы?
Осознав серьёзность вопросов, возрадовался, что майор не спросил про герб. А у Парнаса был таковой – кот с задранным вверх хвостом, вид сзади. Его хорошо знали в моём 112-м классе, поскольку на занятиях я только и делал, что писал письма и разрисовывал конверты. Был и флаг с рисунком в центре зелёного полотнища: половинка солнца, выглядывающего из-за горы Парнас, и всё это в обрамлении лавровых ветвей.
– Никакого строя, никакой программы, никаких замыслов, – уверенно доложил я, – всё чистая фантазия. Смысл игры в самодельных марках на конверте, которые как бы рассказывают о происходящих или предстоящих событиях. Такие марки клеятся или дорисовываются в дополнение к обычным, нормальным. Это когда мы пишем в Мавританию, то есть Чигиринскому. Марки отражают индустриальную и интеллектуальную мощь Парнаса. А Мавритания обычно присылает нам письма с марками, на которых изображена грозная военная техника – танки самолёты, мавры, идущие в атаку, и прочее. Бывают мавританские марки обгорелые по краям, в чём мы видим угрозу – прямой намёк на то, что ждёт Парнас и Зелёных Жаб в ближайшее время.
– Так, так, продолжайте.
– На письмах ко мне и от меня нормальные марки клеить вообще не надо – войсковая часть, почтовая связь бесплатная. А наши, рисованные, они ведь никому не мешают? Могут быть также рисунки на конверте или какие-нибудь открытки с тематически подходящим изображением. Текста в письмах может и не быть, или же он самый обыкновенный, про нашу учёбу и жизнь.
– Значит, кодовая, шифрованная переписка? Объясните, например, от кого пришли и что означают вот эти послания?
Он положил передо мной зарубежного происхождения открытку с симпатичными лягушками, дающими концерт, и рукописной надписью «Остров Green Gabe». А рядышком положил небольшую тусклую фотокарточку, на которой огромный комар и размашистая надпись «Big Karamora», а на обороте – мой адрес, овальный штамп, означающий, что письмо доплатное… и больше ничего – ни текста, ни адреса отправителя.
Вещественные доказательства тайной шифрованной переписки заговорщиков
Ага, подумал я, значит других письмишек у него нет, это хорошо. И с удовольствием дал исчерпывающие объяснения:
– Обе открытки от Кармалина. Истолковывать их можно по-разному, в этом-то и прелесть нашей игры. Открытку с островов я, вероятно, истолковал бы так: «Накапливаем потенциал на случай войны с Мавританией. Начали откорм лягушек для продажи в итальянские и французские рестораны».
Майор отвернулся и как-то странно закашлял. Тем временем я пристально рассматривал фотографию комара, хищно растопырившего лапы.
– А эта открытка, вне всякого сомнения, уведомляет о намерениях Мавритании использовать против нас специально выведенных особо ядовитых комаров…
Майор хрюкнул, высморкался и стал сурово-официальным.
– Ну, вот что, поговорил бы с Вами ещё, да некогда. Забирайте эти глупости. Развели тут парнасию-швамбранию. Детский сад! И ничего подобного, зарубите это на носу, ничего подобного чтобы в училище больше не приходило! Так и скажите своим приятелям. Вы свободны. О разговоре – никому.
На третьем этаже подкарауливал старшина Евтухов.
– Ну, об чём была беседа?
– Да вот, поинтересовались порядком в нашей баталерке… и в ротном хозяйстве вообще... Я сказал, что всё в норме, потому что старшина опытный.
– Ладно, остряк, уволишься ты у меня в субботу! Я тебе покажу весь мой опыт!
Но терять мне было нечего – в классном журнале две жирные пары, не поддающиеся выведению с помощью бритвы. Путь в город один – в самоволку, через забор.
Несмотря на испытанные гонения, парнасско-мавританская переписка продолжалась, но особо броские послания, эпатирующие, если не общество, то, по крайней мере, почту, пошли на мой домашний адрес.
Куда им... до Льва Кассиля...
До сих пор не пойму, как почта могла быть столь терпеливой? Вот лишь некоторые экспонаты, прошедшие по почте и хранящиеся в моём домашнем «почтовом музее». Письма с иностранными или нарисованными марками вместо советских. Марка размером покрупнее, превращённая в «открытку» – адрес меленько написан на обратной, клеевой стороне. «Открытка» в виде ребристого картонного блюдечка, на котором когда-то что-то ели. Узенькая полутораметровая полоска кальки, скатанная в тугой рулон, с невидимым адресом, обозначенным где-то внутри. Парнасские марки не только рисовались, но и печатались с помощью зеркально перевёрнутого чернильного рисунка, нанесенного на глянцевую фотобумагу С такого клише получалось пять-шесть одинаковых отпечатков. А чего стоят лохматые, как бы объеденные крысами открыточки с наклеенными газетными и журнальными текстами-уродцами типа «Швея закричал» или «Бедный лев и бал бабочек»!.. Всего не перечислишь.
И вот, в один прекрасный день… Вы уже заметили, что я довольно однообразно начинаю рассказывать о дне, после которого вынужденно заканчивались те или иные авантюры?.. Так вот, в один прекрасный день, перед самым окончанием первого курса, в учебном классе, на переменке, слоноподобный Эдька Цыбин затеял борьбу и сломал мне левую голень. Лёжа на полу и слегка постанывая, я пытался доказать прибежавшему командиру роты, незабвенному Семёну Павловичу Попову, что Цыбин ни в чём не виноват – мы изучали приёмы французской борьбы, и это я сам неудачно подвернул ногу.
Госпиталь, гипс, костыли. Почтовые отправления сомнительного вида и содержания исправно приходили в палату и столь же исправно уходили. Тема марок и рисунков – лозунги Госстраха, крушения, катастрофы и, конечно, костылики и инвалидные коляски во всех видах.
Когда гипс был уже снят, я получил письмо с необычным адресом и убийственным машинописным текстом. Волосы встали дыбом: отправитель – Горпрокуратура. Мне предлагалось прибыть такого-то числа. в такое-то время, по такому-то адресу в качестве свидетеля по делу о фальсификации знаков почтовой оплаты. И подпись – Старший следователь.
Первая мысль – надо как-то сговориться о линии поведения с Кармалиным и Чигиринским, которые наверняка тоже вызваны для дачи показаний. Но как? Домашнего телефона ни у кого из нас не было, – телефоны тогда являлись редкостной роскошью, вроде телевизоров и холодильников. Родители придут навестить только послезавтра. И вот, после ужина, я раздобыл плащ, палочку, шляпу и, подтягиваясь на руках, преодолел госпитальный забор. На Фонтанке поймал такси, договорился об оплате в пункте назначения, и рванул домой, на Таврическую.
В таком виде сбежал из госпиталя выручать друзей
Неприятностями пришлось поделиться с отцом, и без того обеспокоенным моим побегом из госпиталя. Мать мы решили не информировать о прокурорском письме – спать не будет. Попросил отца сегодня же вечером, в крайнем случае, завтра утром, передать от меня записки обоим будущим "подельникам". В записках говорилось, что я жду их завтра, в определённый час возле госпитальной проходной для переговоров по важному и для всех опасному делу. Отец пообещал, хотя и выразил вполне закономерное недовольство:
– Я вам говорил, что допрыгаетесь? Вот и допрыгались со своими дурацкими и аляповатыми марками!
В марках он был профессионалом – с детства филателией занимался. По молодости я мало интересовался подробностями его пребывания на фронте в сорок первом, да оно и было недолгим – до тяжёлого ранения в июльских боях под Ельней. А из боевых эпизодов сорок пятого хорошо запомнил только рассказ о штурме берлинского почтамта. На следующий день,– с пистолетом в руке, мимо трупов, по пояс в воде,– он заглянул-таки в почтамтские подвалы-кладовые. Увы, наиболее ценные марки – германские княжества, колонии, полёты «Цеппелина», середина 1930-х – всё это лежало под водой на нижних полках, а на верхних только банальные сороковые годы, в основном с разноразмерными портретами Гитлера и так называемая «военная серия», чем-то схожая с последующими мавританскими творениями Чигиринского. Впрочем, и от всего этого отец не отказался – обменный фонд. В результате, когда в жилой городок академии стали поступать традиционные в те времена трофеи, вплоть до мебели, мы скромненько получили только один фанерный ящик, набитый марками снизу доверху…
Но возвратимся к текущим драматическим событиям.
Ни Кармалин, ни Чигиринский на переговоры ко мне так и не пришли. Более того, как выяснилось чуть позже, серьёзно обиделись, посчитав меня причастным… к крутому «профилактическому» розыгрышу, учинённому моим папой! Это он изготовил и разослал всем троим «прокурорские» письма.
При первой же встрече оба «подельника» заявили, что сразу обо всём догадались. Понятное дело, не могли же они признаться, что купились и струхнули, как и я. Но через годик-другой всё-таки раскололись: «Хотя и были некоторые сомнения, мы всё же съездили по указанному адресу и убедились, что нет там ничего похожего на прокуратуру».
На этом парнасская почта свою деятельность завершила. И очень вовремя. Со дня на день мы могли получить повестки на настоящих бланках с подлинными подписями – времена-то были нешуточные.
КРЫМ, РЫМ И МЕДНЫЕ ТРУБЫ
На втором курсе подготии мы c мореходцем-Кармалиным переселились из Парнасской республики в «Гринландию» – в романтический мир, созданный и дорисованный и Леонидом Борисовым, автором Мы были отнюдь не одиноки, увлечение Грином быстро распространялось среди молодёжи. Начало положили «Алые паруса» и «Бегущая по волнам», массово изданные в 1944-м, с предисловием Константина Паустовского. Позже появились «Автобиографическая повесть», «Дорога никуда», «Золотая цепь», «Блистающий мир», сборники рассказов. Одиозными критиками всё это рассматривалось как идеологическая диверсия. В каких только грехах ни обвиняли писателя, не издававшегося с середины тридцатых! И писать-то он не умеет (тут же пример: …собака лайнула…), и герои у него ущербные, и идеология не наша – пустомечтатель, уводящий молодёжь от реальности, от активного участия в строительстве социализма…
Он и впрямь уводил. Но не от реальности, а от псевдореальности, настырно навязываемой всеми способами воздействия на глаза и уши – романами типа «Кавалер Золотой звезды», радиовраньём, бесчисленными потёмкинскими деревнями, однотипными, насквозь заорганизованными комсомольскими собраниями и прочее, и прочее. Хотелось глотка свежего воздуха, вот им и стали произведения Александра Грина. Хотелось чаще встречать в жизни людей, подобных гриновским героям, – отважных, прямых, сильных духом и в то же время наделённых чутким, доверчивым сердцем. Мечталось и самим быть такими же.
В училище я знал многих, увлечённых Грином. Особо выделялся Слава Колпаков, со старшего курса. Он выучил «Алые паруса» наизусть, а главное и в жизни чем-то напоминал гриновского капитана Грея. Быть может, не все знают, как погиб Слава Колпаков, хотя живы легенды об этом, да и Виктор Конецкий описывал. Слава был помощником на «малютке». На выходе из Балтийска лодку протаранил возвращавшийся в базу эсминец. Она сразу затонула, легла на грунт на глубине около 50 метров. Живые собрались в первом отсеке, старшим среди них оказался Колпаков. Спасательное судно подошло довольно быстро. Прибыл и Командующий флотом. Выловили аварийный буй, связались с лодкой по телефону. В отсеке темно, он полузатоплен, люди в воздушной подушке. Колпаков доложил, что может попытаться вывести личный состав через торпедные аппараты. Командующий, понимая насколько это рискованно, запретил – «Ждите, всех поднимем». Ожидание длилось долго. Планы и попытки спасательных действий оказались нереальными, и Командующий дал разрешение на самостоятельный выход. Но к этому времени ситуация изменилась, открыть передние крышки аппаратов стало невозможно. Что же ответил Колпаков? Выругался? Упрекнул Командующего? Нет и нет. Оставаясь самим собой и заботясь о поддержании духа тех, кто был в отсеке, он ответил: «Доложите Командующему, выходить отказываемся – мы одеты не по форме!». Затем буй оторвало волной и связь навсегда прекратилась.
Но вернёмся к текущим делам, то праведным, то грешным. Ещё зимой мы с Кармалиным задумали в период летних отпусков (сроки почти совпадали) посетить городок Старый Крым, отыскать дом, где жил и умер Александр Грин, и его могилу. Замысел вынашивали несколько месяцев.
Весна 1948 года. Полностью погружён в мечты о предстоящем путешествии на могилу Грина
И вот отпускной билет у меня в кармане, вещички собраны – компас, котелок и всё такое прочее, необходимое для пешего, именно пешего паломничества. А Кармалин в полном прогаре! За какие-то грехи, учебные и дисциплинарные, он оставлен в училище, где тоже военные порядки: морская форма, бескозырки с ленточками, строевые роты, офицеры-воспитатели, в общем, всё как у нас. В увольнения он иногда ходит, чаще в самоволки, а отпуск не дают, хоть убейся.
Расставаться с замыслом было обидно, я пошёл на Большой Смоленский, в Среднюю мореходку, «разбираться». Разумеется, был в форме, с уже тремя гордыми красными галочками на рукаве.
– Веди меня к командиру роты.
– И что я ему скажу?
– Так и скажи, что пришел твой друг и хочет побеседовать.
– А что ты ему скажешь? Он мужик твёрдый, Грином его не проймёшь.
Я и сам не знал, что скажу, но при пиковых ситуациях дамоклианцы (см. предисловие!) черпают идеи из воздуха. Взгляд упал на старую газету, которой была застелена тумбочка: «…присутствовал командующий Московским военным округом генерал-полковник…» и далее – его имя, отчество и фамилия. Тут меня и осенило.
– Есть тема! Пойдём, пока блин горячий. Ты только поддакивай, если понадобится.
упоминает
И мы пошли. Комроты, капитан, на месте оказался случайно – ведь все его подопечные уже разъехались. Повезло, фортуна показала нам передок, и это добавило вдохновенья. Ходатай из другого училища – гость редкий, мне было предложено сесть, а Кармалин был выдворен в коридор. Но стены-то фанерные, он слышал весь наш разговор.
Я представился и сказал, что пришёл по поводу отпуска курсанта Кармалина. Тут же, в качестве мотивировки, сообщил, что мы дружим с детсадовского возраста, ещё с тех времён, когда папа Кармалина был радистом у Папанина, на одной из первых ледовых дрейфующих станций… (Здесь была только одна привиралка – существенное преувеличение реальных сроков нашей дружбы)… и мы с моим другом и тёзкой Николаем так надеялись провести этот отпуск вместе…
Теперь слово взял комроты. Он сказал, что прекрасно меня понимает и даже тронут столь явным проявлением дружеских чувств, но… и он выложил целый букет кармалинских прегрешений. Свой впечатляющий монолог комроты завершил справедливым утверждением, что, предоставив нерадивому курсанту Кармалину отпуск, он подорвал бы (заметьте: п о д о р в а л бы!) основы дисциплинарной практики, а кроме того нарушил бы приказ начальника училища, «относящийся к данному контингенту лиц, являющихся, по сути, кандидатами на отчисление».
Наши не пляшут, подумал я, и извлёк из рукава главный козырь:
– Да, понимаю... Вы правы, возразить нечего… Жаль только дядя огорчится, он ждёт нас вдвоём…
– Какой дядя? – ради приличия спросил комроты и посмотрел на часы, давая понять, что аудиенция окончена.
– Мой, московский… по материнской линии… да вы, наверное, слышали про него, он иногда парадами командует на Красной площади… – и я назвал воинское звание, фамилию и имя-отчество командующего Московским округом. (Да простят меня уважаемый генерал и мама моя, не ведавшая, что я подыскал ей такого братика!).
Пауза показалась мне длинноватой.
– Ради такого уважаемого человека отпущу Кармалина в Москву на пять дней … даже на семь.
– А на десять можно? Дядя вчера звонил, сказал, что культурную программу подготовил на десять дней, включая поездку на танкодром.
– Ладно, десять. Видеть его не хочу. Передайте, пусть завтра приходит за отпускными документами.
Мы счастливы – впереди отпуск!
Так решилась основная проблема. Но появились мелкие. Отпускной у Кармалина до Москвы, а надо бы до Симферополя, как у меня, – иначе не уедешь, касса билетов не даст, да и в Крыму прихватить могут. К тому же дарованных десяти дней маловато, надо бы, как минимум, две недели. И ещё накладочка – Кармалину вместе с документами был вручён сургучом опечатанный пакет от начальника училища, адресованный Министру Морского флота, со строжайшим указанием передать из рук в руки.
Призвав на помощь опыт создания зеркальных клише для парнасских марок, Кармалин изобразил на фотобумаге гербовую печать училища и умыкнул из канцелярии чистый бланк отпускного билета. Выписали до Симферополя, на 18 дней. Подпись поставил я. Печать перевелась сносно и, если не приглядываться, могла сойти за подлинную.
Решили и проблему передачи таинственного пакета. В день отъезда телеграфировали Эдику Цыбину и Вите Логинову, – моим друзьям-однокашникам, находящимся в отпуску в Москве, – попросили встретить транзитный поезд такой-то, вагон такой-то.
Загускин, Цыбин и Логинов любили «испить чаёк на клотике»…во время практики на шхуне «Учёба»
Поезд пришел в Москву около полуночи. Оба бравых подгота стояли на перроне.
Провели краткое совещание. Передать пакет взялся Цыбин, ему же мы отдали подлинный отпускной Кармалина – иначе как пройдёшь в министерство.
– А вдруг министр начнёт выспрашивать про мореходку?
– Сейчас расскажу кой-чего, – начал Кармалин. Но до отправления оставалось полторы минуты, и на выручку пришел будущий ООНовский дипломат Витя Логинов:
– Эдик, напиши на пакете «лично», поставь восклицательный знак и дважды подчеркни. Отдашь секретарше, которая вскрыть не посмеет, передаст из рук в руки.
И мы продолжили свой вояж с фальшивым отпускным, но с лёгким сердцем.
Три дня гостили в Симферополе, у моего дяди по материнской линии… на сей раз у подлинного дяди.
Пешком в Старый Крым не пошли – далековато и слишком жарко. Но не ехать же в святое место рейсовым автобусом. Вышли на трассу и остановили старенький грузовичок. Моряков тогда подвозили охотно, доброжелательно и, конечно, бесплатно. Ехали в открытом кузове. Тёплый ветер обдувал лицо, душа ликовала от близости желанной цели.
Запомнилась аллея гигантских тополей, по которой мы, с рюкзаками на плечах, вступили в город. Вдоль улиц посажены и плодоносят вишни и дикие абрикосы, рви сколько пожелаешь. Маленькие чистые южные домики, в большинстве своём саманные. Встречные дети вежливо здороваются – так было принято в Крыму, да и в любой сельской местности. Спросили, где кладбище. Мальчик предложил проводить, но мы под благовидным предлогом отказались – сами должны найти, только сами.
И нашли! Едва ступив на ничем не ограждённую кладбищенскую землю, оказались возле могилы А.С.Грина и безмолвно высказали друг другу одну и ту же мысль: провидение знало куда и как нас вести!
Опасались увидеть нечто обыденное или официозное, но могила была истинно гриновской. Пребывала она в грустноватом запустении. Невысокая, рассечённая трещиной стела с потускневшим овальным портретом и выцветшей именной табличкой. Надгробие, живописно окаймлённое мхом, в лучах предзакатного солнца казалось многоцветным. Над стелой нависали зелёные ветки то ли кустарника, то ли маленького вишнёвого деревца. Трещали цикады, перекликались птицы, а по чёрному могильному камню бесстрашно ползла оранжевая улитка.
Старый Крым, лето 1948 года. Паломники у могилы Александра Грина.
Посидели на соседнем камушке. Сфотографировались. Говорить не хотелось, а думалось одинаково, и мы это чувствовали.
Лет через десять, когда я вместе с Леной, – моей женой, а в юности такой же «гринладкой», – снова побывал в Старом Крыму, могила сохранила свою изначальную архитектуру, но была качественно обновлена – новые стела, портрет, табличка. Да, всё почти то же, однако прежняя могилка, грустновато-запущенная, жившая в памяти, неохотно уступала место новым впечатлениям… Мы гостили у Нины Николаевны, вдовы писателя. Вернувшись в 1955-м из ссылки, она восстановила могилу и домик Грина, который из года в год становился всё более посещаемым музеем. Приезжали как индивидуалы, вроде нас с Леной, так и целые молодёжные клубы с одинаковым названием – «Алые паруса». Уже не первая по счёту толстенная книга отзывов была заполнена трогательными записями. Остался в ней и мой след – стихотворение, написанное у могилы Александра Грина:
В давным-далёкие года от дел земных и бед
Ушёл Дорогой Никуда мечтатель и поэт.
Ушёл он тихо, как Бит-Бой – герой его новелл,
Бит-Бой, обиженный судьбой водитель каравелл.
Могильный камень и портрет остались от него...
Могильный камень и портрет? И больше ничего?
О, нет, позвольте возразить, позвольте возразить!
Кто славил жизнь, тот будет жить,
тот вечно будет жить.
Неукротимый бег часов дано ему презреть –
Создатель «Алых парусов» не может умереть.
В весенней ветреной листве живёт его язык,
А сердце ожило в траве, и там родник возник.
Куда же делась кровь его и слёзы где его?
А море, море из чего? Я знаю из чего.
Его мечта, как Фрези Грант, на вахте каждый час
И, проявляя свой талант, спасать готова нас.
Мечта шагает по воде, по воздуху плывёт,
Она – во мне, она – в тебе живёт и не умрёт!…
С Ниной Николаевной мы переписывались до самой её смерти. Дружили в Ленинграде с семьёй Бориса Степановича Гриневского – младшего брата писателя и с Леонидом Ильичом Борисовым, автором «Волшебника…». Но всё это было потом…
А сейчас, вдоволь посидев на кладбище, мы с Кармалиным отправились на ночлег, в сельскую гостиницу, именуемую, как и все подобные, «Домом колхозника» – рубль койко-место.
На следующий день отыскали пожилую, сгорбленную школьную библиотекаршу и от неё узнали судьбу Нины Николаевны и судьбу гриновского домика.
Немцы, мобилизуя население на работу, заставили Нину Николаевну, филолога по образованию, работать корректором в местной газете. Когда вернулись наши, её, понятное дело, загнали «куда Макар телят не гонял». Упоминание о телятах косвенно соприкасается и с послевоенной судьбой дома. Местный князёк Аралов, – то ли секретарь райкома, то ли председатель райсовета, – держал в пустующем доме свою корову! (Вещички и мебель разобрали соседи. И спасибо им! Когда возвратилась Нина Николаевна, эти вещи стали основой для музея, созданного её трудами).
Сопровождаемые нашей сгорбленной, но полной энергии проводницей, мы заглянули сквозь настежь распахнутые двери внутрь бывшего гриновского домика. Коровий дух ещё не выветрился. Горкой навалены использованные бинты, вата, гипс. Их выносили сюда из сельской больницы – вывозить хлопотно, да и зачем, если рядом есть пустой хлев?..
Перейдите по ссылке и кликните на названии города, чтобы узнать о нём побольше
К морю, в Судак, добрались снова грузовиком. Посетили старую, но хорошо сохранившуюся генуэзскую крепость и пустились-таки в пеший поход от Судака до Ялты, прямо по берегу, преодолевая иногда и труднопроходимые участки. Консервы съели в первый же день. Ночевали на берегу, укрывшись за скальным выступом. Прятались потому, что побережье являлось погранзоной – как же, Турция неподалёку, всего лишь за морем!..
Крым был в запустении гораздо большем, чем могила Грина. Вместо недавно выселенных крымских татар загнали сюда крестьян из средней полосы. Акромя картошки да лука, никаких сельскохозяйственных культур они не ведали и ведать не желали, виноградники зачахли, сады стали дичать. Даже поднявшись в гору, к бывшим татарским селениям, мы не смогли купить хлеба или ещё чего-нибудь съедобного. По записке председателя колхоза, бывшего фронтовика, разжились двумя килограммами недозрелых груш: «Для флота выдать по госцене, по полтиннику».
Решили питаться мелкими крабами, снующими в прибрежных камнях. Наловили, развели костерок и сварили – вот умники – в остатках имевшейся пресной воды, да ещё и всю соль на варево извели. Это вместо того, чтобы просто залить в котелок морскую водицу!..
Близ Алушты, гонимые жаждой и стремлением поспать не на камнях, а на чём-нибудь помягче, снова поднялись в гору и уже затемно постучали в ближайший приличный на вид дом. Хозяйка – школьная училка, симпатичная, лет двадцати пяти-тридцати, одинокая, без тени сомнения пустила переночевать. Накормила и разместила на чердаке, снабдив матрасами и простынями.
Полночь, сквозь треугольник чердачного окна виден чёрный ковёр с вышитыми на нём золотыми звёздами. А у нас медленно оплывающая свеча и блаженное предчувствие отдыха после двух суток пешего пути.
– Может, рискнуть, спуститься к хозяюшке?… – сонно произнёс Кармалин, хотя мне-то было ясно, что он и шагу ступить не может от усталости.
И тут скрипнула приподнявшаяся крышка люка, и хозяйка сама явилась нашему взору в виде поясного портрета в ночной сорочке, явно встревоженная.
– Мальчики, извините, мне как-то не по себе. У нас положено сообщать о постояльцах пограничникам. Ну вот, я сбегала в школу, позвонила на заставу, говорю, морячки, отпускники. А начальник поблагодарил и сказал, что пошлёт проверить, что за люди. Вот я и думаю, не подвела ли вас, всякое ведь бывает.
– Нет, нет, у нас всё в порядке! Спасибо Вам и спокойной ночи.
А у самих сон, как рукой, сняло – ведь пограничники мгновенно «расколят» кармалинскую фальшивку. Но и уходить сейчас нельзя, да и некуда. Может, до утра не придут? А мы смотаемся на рассвете.
Глаза закрывали с тревогой, но спали спокойно – проснулись только в десять. Нашли внизу записку от хозяйки: что поесть и как закрыть дверь, если уйдём до её возвращения. Раз пограничники не взяли нас тёпленькими, особо спешить не стали, чувствуя себя под охраной провидения. Поели. В стихах поблагодарили хозяйку за приют. Заперли дом и двинули вниз, к причалу, разумно решив, что до Ялты лучше добираться катером.
Пассажиры выстроились в очередь. И мы встали. А когда началась посадка, возле трапа, переброшенного на рейсовый катерок, появился солдат-пограничник – проверка документов!.. Но оказалось, это не нас отлавливают, как подумалось сначала, здесь всегда такая процедура. Решили рискнуть, авось проскочим, больно уж хотелось пройтись морем.
Я подставился первым. Солдатик бумагу рассматривал внимательно. Пришлось притормозить на трапе, и когда Кармалин подал свою ксиву, малость отвлечь служивого:
– Друг, подскажи, морем дойдём быстрей, чем на автобусе?
– На трапе стоять нельзя, проходите!
Кармалин решил, что это относится и к нему, и сноровисто выхватил свою бумаженцию, так и оставшуюся полупроверенной.
Домой возвращались с пересадкой в Москве. Повидались с Логиновым и Цыбиным. Забрали подлинный, хотя и давно уже просроченный кармалинский отпускной. И никаких приключений, если не считать посадки в
Почему-то у нас оказался только один билет на двоих. И не то, чтобы проводники были тогда совсем уж неподкупными, просто не нашлось средств, чтобы проверить нашего, вполне конкретного. Зато нашлась сигара. С ней в зубах, так и не зажженной, я несколько раз входил и выходил – короче, примелькался. В удачно выбранный момент с этой же сигарой и в моей бескозырке в вагон вошёл Кармалин (его собственная бескозырочка имела жористо-блинчатый вид и сильно отличалась от моей – классической). Сигара и бескозырка через окно вернулись ко мне на перрон.
– Скоро ли трогаемся? – безмятежно спросил я у проводника, пожевывая сигару.
– Поднимайтесь, сейчас поедем.
Сигару выкурили уже на ходу. Постельное не брали. Спали по очереди, пока не нашлась ещё одна свободная полка.
Кармалин, погуляв в городе с неделю, запасся больничной справкой и явился в училище вместе со всеми отпускниками. На счастье, в отпуске оказался и его командир роты. Никто вопросов не задавал – прибыл без замечаний, ну вот и отлично.
Окончание следует
