А теперь о последнем, самом трагическом, периоде жизни . В 1946 году с выходом в свет печально известного постановления ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» и стране началась очередная идеологическая кампания. Расправлялись с инакомыслящими, да и просто с мыслящими — в литературе, музыке, науке, кино. Казалось бы, чем это может угрожать адмиралам, руководившим флотом в только что победоносно закончившейся войне. Увы. так только казалось. Нашелся «борец за идею» и в нашей среде. Им оказался капитан 1 ранга В.И.Алферов, в прошлом начальник отдела Научно-исследовательского минно-торпедного института. А дело было так.
В 1939 году на вооружение флота была принята 45-сантиметровая авиационная торпеда. В общем-то конструкция торпеды была итальянской, но ее приспособлением к высотному торпедометанию занимался В.И.Алферов. Торпеда так и стала называться 45-36 ABA — «Авиационная Высотная Алферова». Надо сказать, что эффективность ее оказалась низкой, и в годы войны она практически не применялась. В 1944 году по соглашению с союзниками об обмене военно-технической информацией торпеду 45-36 ABA передали англичанам. Об этом в 1947 году и вспомнил В.И.Алферов. Его доклад с непомерным превознесением боевых качеств торпеды и криком «об ущербе, нанесенном обороноспособности социалистической Родине», лег на стол Л.Берия. Трудно сказать, подтолкнул ли кто-нибудь В.И.Алферова на бесчестный поступок или сказалась общая обстановка разгоравшейся борьбы с «безродными космополитами, преклоняющимися перед иностранщиной», но донос состоялся. Встречен он был, судя по всему, с готовностью. К торпеде присовокупили документацию по артиллерийским системам, трофейной акустической торпеде T-V и карты, тоже переданные союзникам. В результате возникло дело адмиралов Н.Г.Кузнецова, В.А.Алафузова, Г.А.Степанова и Л.М.Галлера.
Льву Михайловичу инкриминировалась передача «за границу без разрешения Советского правительства» торпед 45-36 ABA, документации по артиллерии и торпеде T-V. Унизительное следствие тянулось с 10 ноября по 29 декабря 1947 года. В условиях разгоравшегося гонения на «раболепствующих и преклоняющихся перед иностранщиной космополитов» говорить о союзническом долге, о взаимных обязательствах в годы войны было бесполезно.
В довершение ко всему в процессе следствия все свидетели, за исключением единственного — начальника МТУ контр-адмирала Н.И.Шибаева — отказались от своих показаний, которые они давали в пользу обвиняемых. И обвинение, и зашита в своих выводах были едины — бывшее руководство флота «нанесло серьезный ущерб боевой мощи ВМФ». Для Льва Михайловича это был удар. Зная многие годы почти всех свидетелей, он уважал их за высокий профессионализм, продвигал по службе, но главное — считал честными и порядочными людьми. Увы, одна лишь возможность служебных неприятностей заставила их не только дать показания против бывшего руководства флота, но и пойти против истины.
Ни один из подследственных адмиралов не признал себя виновным в совершении «политических ошибок». Еще с 1930-х годов помнили, что политическая ошибка — это самое страшное. Признаешься —конец. Тем не менее Л.М.Галлер такое признание сделал. Он считал, что совершил именно политическую ошибку. Не мог он себе представить в годы войны такого политического выверта, когда сотрудничество с союзниками по антигитлеровской коалиции станет преступлением. Сколько подобных «политических ошибок» за свою долгую службу довелось совершать Льву Михайловичу! Не предавал друзей, не разоблачал, не бичевал, не произносил демагогических речей, не писал таких же статей. И все-таки почему-то уцелел. Увы, всякому чуду приходит конец.
Первое заседание суда чести под председательством маршала Л.А.Говорова открылось 12 января 1948 года. В переполненном офицерами и адмиралами актовом зале Главного штаба ВМФ яблоку негде было упасть. Лев Михайлович сидел на сцене рядом с другими обвиняемыми. Для дачи показаний его вызвали первым. Внешне спокойный, он деловито объяснял суду мотивы передачи союзникам и торпед, и документации по артиллерии. Подчеркивал, что все делалось с его согласия. Признал, что совершил «политическую ошибку и неправильные действия». Как вспоминали очевидцы, создалось впечатление, что Лев Михайлович решил взять основную вину на себя.
(Н.М.Кулаков получил Золотую Звезду Героя Советского Союза в 1965-м году вместе с С.Г.Горшковым (), .
Далее все шло по заранее разработанному плану. Со стороны обвинения особенно старались П.С.Абанькин, Н.М.Кулаков и, естественно, В.И.Алферов. Последний с явным удовольствием вспоминал, как в 1937 году удалось «раздавить гадов, мешавших создавать мощную советскую торпедостроительную промышленность». Непоколебимо стоял лишь Н.И.Шибаев. На вопрос может ли он привести случаи, когда адмирал Галлер принуждал дать информацию англичанам и американцам, отвечал: «Нет, не могу». При этом стоял твердо, несмотря на грубый нажим.
Наконец судебный процесс подошел к концу и Л.А.Говоров объявил перерыв. Адмиралы-подсудимые ушли в комнату, примыкавшую к залу, нервы были напряжены до предела. Известно, что Л.А.Говоров уехал в Кремль согласовывать приговор со Сталиным. Через несколько часов зал вновь заполнился. Л.А.Говоров зачитывает постановление суда. Звучат слова: «угодничество», «низкопоклонство», «раболепие»... Но вот главное... «ходатайствовать перед Советом Министров СССР о предании виновных суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР». В зале наступает гробовая тишина. Люди встают и, не глядя друг другу в глаза расходятся.
Что было дальше? Короткий суд под председательством не знающего пощады В.В.Ульриха и осуждение на 4 года, потом — тюрьма в Казани. Лев Михайлович долго болел, лежал в тюремной больнице. 12 июля 1950 года он скончался. Через три месяца после смерти И.В.Сталина его реабилитировали и восстановили в звании адмирала. Посмертно... Вот так трагически закончилась жизнь человека, с которым почти 70 лет тому назад судьба свела меня в заснеженном Петровском парке Кронштадта.
Шибаев Николай Иванович.
НАХИМОВСКОЕ УЧИЛИЩЕ
Нахимовских училищ в моей жизни было два—Тбилисское и Ленинградское. Осенью 1943 года, когда я учился в шестом классе, в село Федосеево Кировской области, где мы жили с сестрами в интернате для детей моряков Балтийского флота, а мама там работала, от отца из Ленинграда пришла телеграмма: «Есть возможность устроить Юрия Тбилисское военноморское химическое училище. Согласие телеграфируйте». Видимо, на телеграфе кто-то решил переделать слово «нахимовское» в более понятное «химическое». Впрочем, на семейно-интернатском совете разобрались, и вскоре в составе небольшой группы мальчишек с сопровождающим нас воспитателем я выехал сначала в Киров, а оттуда в Тбилиси. Не помню, были ли какие-нибудь экзамены, но в Кирове, где мы остановились при Военно-морской медицинской академии, какой-то отсев был.
На Кавказе в то время еще шла война, и ехали мы окружным путем — через Сталинград и Баку. Развалины Сталинграда и вся сталинградская земля произвели на нас страшное впечатление. Насколько хватало взора — ни одного целого дома. Все буквально перепахано, искорежено, изувечено. Это было истинное лицо войны. По недавно восстановленному полотну поезд шел медленно. По обе стороны дороги виднелись таблички: «Мины!» За ними —трупы, наши или немецкие — не разберешь.
В Тбилиси приехали вечером. Город был полным контрастом увиденному по дороге — это был глубокий тыл, совершенно мирная жизнь. Дом на улице Камо, где разместилось училище, разыскали быстро. Собственно, училища еще не было. Оно только начинало формироваться. Первое время даже спали не на кроватях, а прямо на полу, на матрацах, правда, с бельем. Впрочем, порядок чувствовался сразу — с вокзала в баню, стрижка под нулевку, утром медосмотр. Надо сказать, что поначалу нас, гражданских, было мало. Большинство составляли ребята с флотов и фронтов — сыновья полков и кораблей. Щеголяли они в форме, многие с медалями и даже с орденами.
Флотские отличались от нас широченными клешами. Но хвативших фронтовой жизни мальчишек в училище вскоре осталось мало — почти всех их отчислили, и с их уходом постепенно водворился порядок. Прекратились начавшиеся было на первых порах мелкое воровство, стычки между конфликтующими группировками и установленные ими бурсацкие порядки.
Новый 1944 год встречали в актовом зале с елкой. Начальник училища контр-адмирал В. Ю. Рыбалтовский вручал каждому подарок - пакет со сластями: американский шоколад, печенье, конфеты и мандарины. Таких вещей я не видел давно и решил часть съесть, а часть оставить на потом. Утром, достав пакет из-под подушки, обнаружил в нем далеко не столь приятные веши. Впрочем, первое время бывало и похлеще.
И все же постепенно жизнь налаживалась. В спальном корпусе появились койки, в классах — столы. Местные школы делились с нами учебниками, лабораторным оборудованием, тетрадями. Вскоре нас обмундировали сначала в рабочее платье, а затем и в настоящую флотскую форму. Почему-то довольно долго ходили без погон. Они появились лишь весной 1944 года. И вот в один из солнечных воскресных дней распахнулись ворота, и училище, рота за ротой, в полном составе, офицеры в парадных мундирах, с большим шелковым военно-морским флагом, под оркестр вышло на свою первую строевую прогулку. Для жителей города зрелище было необычным. Тбилисцы тепло приветствовали маленьких моряков. Местные мальчишки бежали за нами толпой. Помню, как пожилые грузинки осеняли нас крестным знамением. С этого дни строевые прогулки по городу стали традицией. Приурочивались они, как правило, к очередной победе на фронте.
Особое внимание в нашем воспитании уделялось дисциплине, военной выправке и уходу за формой. Следили мы за ней тщательнейшим образом: драили пуговицы и бляхи, гладили брюки. Естественно. все делали сами, но не без помощи старшин — помощников офицеров - воспитателей. Старшины были с нами постоянно, даже спали в кубриках. Одним словом, порядок в училище устанавливался военный, хотя и без какого бы то ни было солдафонства.
Взрослые нас любили, любили по-отечески. Ни у кого из нас в Тбилиси не было ни родных, ни близких. Местные ребята стали появляться в училище позже, как правило, это были дети грузинского руководства. Долгое время мы жили довольно замкнуто, практически без каких бы то ни было контактов с внешним миром. Разве что на уроки танцев и бальные вечера из соседней школы приглашали девочек. Для нас училище было и домом, и семьей. Взрослые это понимали и делали все. чтобы мы не чувствовали себя лишенными детства.
Несомненно, главным источником заботы о нас являлся В.Ю.Рыбалтовский. Его квартира располагалась при училище, и был он с нами практически все 24 часа. Высокий, представительный, с добрым, умным, я бы сказал даже породистым, лицом Владимир Юльевич являлся душой и сердцем училища. Фамилия Рыбалтовских исконно морская. Русскому флоту она дала не одно поколение моряков. Увы, в 1917 году Рыбалтовские оказались по разные стороны баррикад. Владимир Юльевич принял новую власть и всю свою жизнь отдал советскому флоту. Приспосабливаться к новой жизни, наверное, было нелегко. Мама вспоминала, как Надежда Евгеньевна, жена В.Ю.Рыбалтовского, рассказывала, что однажды муж попросил ее поджарить макароны. Положив на сковородку неотваренные макароны, она долго ждала, когда они станут мягкими. Потом ей многое пришлось узнать и многому научиться, смеясь, вспоминала она. Доброта была свойственна не только Владимиру Юльевичу, но и его жене. Воспитанники младшей роты часто бывали их гостями. Зная меня по дому на улице Чапыгина, Надежда Евгеньевна приглашала и меня, но я стеснялся.
В общем, начальника училища мы любили, пожалуй, даже обожали. Это было несколько странно, ведь обычно любят доброго, заботливого старшину, справедливого, разумного офицера-воспитателя, Даже командира роты, с которыми сталкиваются постоянно. Но чтобы обожали начальника училища — такое случается редко. Между тем именно так и было. В конце 1944 года В.Ю.Рыбалтовский получил новое назначение -- должность начальника училища им. М.И.Фрунзе. Предстоял отъезд в Ленинград. Училище приуныло. Но самое невероятное произошло в день отъезда. Поезд уходил поздно вечером, и по ротам пошел шепоток: «Проводим». Почти все училище, старшие и младшие, через ворота и щели в заборе ринулось на вокзал. Остановить созревшее решение было невозможно. Перед вагоном на платформе собрались почти все нахимовцы. Естественно, привокзальные клумбы остались без цветов. Еще помню, что мы ревели навзрыд, по-детски, размазывая слезы по щекам. Плакала Надежда Евгеньевна, да и сам всегда выдержанный В.Ю.Рыбалтовский украдкой смахивал слезу. В училище мы возвращались уже строем, под командой офицеров. Шли осиротевшие.
Вскоре в Ленинград перевелся и я. Разница между тбилисским и ленинградским училищами ощущалась сразу. В Ленинграде у большинства ребят были родители. В субботу не имевших двоек увольняли до вечера воскресенья. В Тбилиси о таком мы даже не мечтали. Естественно, у каждого были как бы две жизни - в училище и вне его. Впрочем, привыкнуть к этому не составляло труда. Было и еще два отличия. Во-первых, относительная территориальная свобода. В Тбилиси мы жили на строго ограниченной территории училища. В Ленинграде набережная Невы, площадь Революции, ныне Троицкая. часть парка Ленина и пляж Петропавловской крепости, по существу, являлись дозволенной территорией. Проводить здесь время после уроков и до начала самоподготовки не запрещалось.
Во-вторых, близость воды. Шлюпочная база размещалась прямо напротив училища. Морская практика на веслах и под парусами была здесь в ходу. Впрочем, и мы повзрослели, стали крепче. В летнее время вместо вечерней прогулки обычно ходили на шлюпках. Нева, Фонтанка, Мойка являлись нашими традиционными маршрутами. Часто ходили самостоятельно, без офицеров и старшин. Признаться, грести я не любил, будучи вице-старшиной класса, обычно сидел на руле. Ходили на шлюпках купаться и на пляж Петропавловской крепости. Здесь между волейболом и девочками готовились к экзаменам. Разрешение на шлюпку давал дежурный офицер по училищу.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
