Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Виртуальное прототипирование в Зеленодольском ПКБ

Как виртуальное
прототипирование
помогает
создавать корабли"

Поиск на сайте

Ю. Панферов. Жизнь нахимовца. Часть 2. Война.

Ю. Панферов. Жизнь нахимовца. Часть 2. Война.

Война.

"И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще".
Н.Гумилев

Н.Тырса. 1941.

С первых же дней войны тетю Варю и тетю Зину мобилизовали на работу в госпиталях. Отец работал в ВММА и почти перестал появляться дома. Если приходил, то только поздно вечером, когда я уже спал, а уходил рано утром.
Мать была мобилизована на рытье окопов на окраине Ленинграда, и мы в квартире оставались вдвоем с бабушкой. Она повесила на стене карту СССР и черными флажками на булавках отмечала все сданные немцам города, а красными флажками - отвоеванные нашей армией. Каждый красный флажок был для всех нас праздником. Но такие флажки я увидел только, вернувшись из эвакуации.
Подобные карты висели дома у большинства ленинградцев. Первое время немцы бомбили, в основном, военные объекты и вокруг нашего дома до сентября не упало ни одной бомбы. При объявлении воздушной тревоги все сначала ходили в бомбоубежище, но скоро это надоело, и мы оставались дома. При этом взрослые сидели в коридоре, считая, что туда осколки не долетят, а меня сажали между парадными дверьми на лестницу и, чтобы я не возникал, давали мне сосать сладкие леденцы. Но скоро леденцы кончились, и я бунтовал. Мне было шесть лет и я, как и все мальчишки того возраста, еще плохо представлял, что такое смерть. Страх у меня появился гораздо позже, когда в декабре я впервые увидел в нашей парадной труп умершего от голода мужчины. Убрать труп на улицу, чтобы его подобрала похоронная команда, ни у кого не хватало сил. Он так и пролежал до нашей эвакуации в январе 1942 года.
Скоро взрослым надоело мое нытье, и бабка, которую все слушались, сказала: "пусть сидит с нами в коридоре. Если бомба угодит в наш дом, будет все равно, что в коридоре, что на лестнице". До сентября меня все время тянуло на улицу к гулявшим там мальчишкам постарше.
И вот наступил сентябрь. Блокадное кольцо вокруг Ленинграда замкнулось, и сразу после этого начались сплошные, ежедневные бомбежки. Теперь немцы вываливали на город сначала зажигательные бомбы, а вторая волна бомбардировщиков накрывала его тяжелыми бомбами, от которых дома разваливались словно карточные.
Зажигательная бомба, как правило, пробивала крышу дома, а затем на чердаке начинала гореть и прожигать перекрытия, после чего начинался пожар. Для того чтобы спасти город от пожаров, в каждом доме были созданы дружины, в основном, из не работавших женщин и подростков допризывного возраста (16 – 17 лет), которые сразу после объявления воздушной тревоги занимали свои посты на крышах, чердаках и около домов.



Если бомба падала на крышу и, не пробив кровлю, скатывалась вниз, те, кто дежурил на улице, тушили ее, засыпая песком или бросая специальными щипцами в бочки с водой. Если бомба застревала на крыше, ее щипцами сбрасывали вниз и там тушили. Если попадала на чердак, гасили в ящике с песком или в бочке с водой, стоявших тут же.
Мать и бабушка работали в дружине. Мать на чердаке, а бабушка на улице. Естественно, мать брала меня с собой, и я скоро научился клещами захватывать зажигалку и кидать ее в бочку с водой, для этого старшие специально у бочки поставили два ящика, чтобы я, встав на них, мог дотянуться до края бочки. Правда, мать давала мне это делать только, если на чердак попадало сразу много бомб. На чердаке кроме матери по очереди работали еще две женщины и трое мальчишек, которые были старше меня на год-два.
Старшие мальчишки и девчонки лет 17-ти сидели на крыше и сбрасывали бомбы вниз, где вместе с несколькими пожилыми женщинами всегда работали и руководили нами наш участковый или дворничиха тетя Дуся.
Помню, как горели Бадаевские склады.  Было это вечером, когда город накрыла темнота. Так как самолетов в нашем районе не было слышно, никто из нас при объявлении тревоги на улицу или чердак не пошел. Взрывы бомб гремели где-то далеко и не вызывали у нас опасения. И, вдруг, бабушка, выйдя на балкон, закричала: "Идите сюда, посмотрите, какое красивое зарево!" Ее привлекла именно красота всполохов огня на фоне темного неба. Как же эта красота ударила по всем нам. Уже на следующий день нормы выдачи хлеба и круп были урезаны до минимума. В городе наступил голод.
Нашей семье здорово повезло. Бабушка была геологом, постоянно ездила в экспедиции, и за долгие годы научилась экономить продукты. Ее обычно просили быть завхозом экспедиции. И в том 41-м, когда она в конце июня должна была ехать в очередной раз, ей заранее поручили закупить продовольствие, что она и сделала. Было это еще до начала войны, теперь мешок с крупами, консервами и запасом спичек стоял у нас между дверьми на "черную" лестницу. Хотя бабушка и любовалась злополучным заревом, на следующий же день у нее возобладал практицизм. Из участников экспедиции кроме нее оставался только одинокий мужчина с оригинальным именем Свет, но и он в первые дни войны был призван в армию и погиб. Остальные были москвичами. Таким образом, бабушка могла распоряжаться продуктами по своему усмотрению.



По опыту экспедиций она установила очень жесткие нормы расходования продуктов, что позволило нам, голодая, не умереть до эвакуации. Мало того, в декабре они с тетей Зиной подобрали на улице умирающую от голода Любовь Максимовну Лесохину, врача психиатра. Подкормив, они спасли от голодной смерти и ее. В дальнейшем тетя Люба долго жила в нашей квартире, обменяв свою комнату на комнату наших подселенцев.
Самым ярким праздником для всей нашей семьи, а для меня особенно, стало 31 декабря 1941-го года. Отец, будучи прекрасным педиатром, достаточно известным в городе, ходил к какому-то высокопоставленному чиновнику лечить его детей. В этот день перед самым новым годом он пришел домой и принес полученный в знак благодарности большой кусок белой капустной кулебяки. Этот кусок был поделен поровну между всеми, и я никогда в жизни ничего более вкусного не ел. С тех пор мое любимое кушанье - пирог с капустой.
Конечно, взрослые всегда старались дать мне хлеба, каши или воды с граммами крупинок, называвшейся супом. Всегда чуть больше, чем себе. И все же самое сильное чувство, пережитое в блокаду, это – чувство страшного, всепоглощающего голода.
Всем нам не раз предлагали эвакуироваться, но обе тетушки и бабушка категорически отказывались, а мама говорила, что эвакуируется только вместе с отцом и меня от себя не отпустит. В середине января 1942-го было принято решение об эвакуации Военно-морской медицинской академии.  Мы с мамой должны были лететь на самолете, а отец – идти пешком по льду Ладожского озера вместе с курсантами академии.
Мороз в день эвакуации был страшный. Отец уже ушел, а мы с мамой и сводным братом Сергеем вышли пешком на аэродром. Первая жена отца была тоже врачом и осталась в городе работать в госпитале. До аэродрома мы добирались весь день и пришли к самолету только, когда стемнело. Потом мать всю жизнь вспоминала этот переход и хвалила меня, поскольку я большую часть дороги шел сам, и только в конце они с Сергеем везли меня на детских санках.



На аэродроме нас ждали два "Дугласа",  в которые как сельдей в бочке набилось жен и детей офицеров ВММА. Мы с мамой летели в первом, а Сергея посадили во второй. Наш самолет спокойно долетел до аэродрома под Тихвином. Второй "Дуглас" вылетел на 30 минут позже и был атакован несколькими немецкими истребителями. К счастью, стрелок самолета, хотя и был ранен, сумел отбиться от них, пока на помощь не подоспели два наших истребителя. Никто, кроме стрелка-радиста не пострадал, и самолет, несмотря на получение повреждения, приземлился на том же аэродроме.
В Тихвине нас накормили: дали кашу, молоко и хлеб. Все в небольшом количестве, иначе истощенные организмы могли бы не выдержать. Затем нас погрузили в "теплушки" и повезли в Вологду. После сытной еды меня потянуло в сон, и я проспал всю дорогу.
"Теплушка"  - это товарный вагон с раздвижными дверями с обеих сторон и четырьмя маленькими окошками; внутри двухэтажные нары и печка-"буржуйка" для обогрева. Было тепло, наверное, поэтому и вагон получил свое прозвание.



В Вологде мы несколько дней жили в тех же "теплушках" на станции, пока не пришла колонна курсантов ВММА. Когда мы увидели отца, испугались. Он был чуть живой, температура за 40 градусов, тяжелейшее воспаление легких. Оказалось, что несколько курсантов на Ладоге провалились под лед, и отец нырял за ними. Всех спас, но сам отчаянно простудился. Вполне понятно, что это значило для истощенного за четыре блокадных месяца человека.
К счастью, накануне мы встретили старого друга отца, контр-адмирала Николая Алексеевича Питерского,  который через Вологду добирался в Москву из Кронштадта. Он добился, чтобы нас с отцом поместили в теплый купейный вагон, и мы с комфортом доехали до пункта назначения - города Кирова (старинной Вятки), куда перебазировалась ВММА. Там отца сразу перевезли в госпиталь, в котором расположилась Академия, где он и работал, едва выздоровев, до возвращения из эвакуации в 1944-м году. Воспаление легких вызвало осложнения, в результате которых, развилась неизлечимая болезнь, приведшая отца к смерти в мае 1946- го.



В Кирове  нас определили на постой в дом на берегу речки Хлыновки в километре от ее впадения в Вятку. Жизнь по сравнению с блокадным Ленинградом была вполне сносной. Хотя все кировчане вели полуголодное существование, нам первое время казалось, что мы, наконец, отъедаемся. На рынке мама покупала замороженное молоко, овощи. В Академии отцу выдавали паек: хлеб, крупы, сахар. Но в скором времени наши тела понемногу начали набирать силу, и чувство голода вернулось и еще долго нас не оставляло.
Киров удивлял нас своей красотой и необычностью. Старинный русский город, стоял на высоком берегу полноводной Вятки. Мы привыкли к равнинному Ленинграду, а тут, чтобы дойти до госпиталя, отцу надо было подняться на гору. Мальчишки и девчонки любили скатываться с этой горы на санках прямо посередине улицы.
Весною Хлыновка, обычно мелкая и шириною-то всего 5-6 метров, разливалась и затопляла все подступы к домам, стоявшим на высоком берегу. Во время весеннего ледохода мост через нее постоянно трещал, и люди по нему ходить опасались, а отцу приходилось перебегать через него каждое утро. Опаздывать на работу он не мог.
Изумительно красива была Вятка. Особенно, если смотреть на нее с высокого берега у устья Хлыновки. Для нас с Серегой обрывистые берега были непривычны. А на другом берегу открывался изумительно красивый ландшафт, типичный для центра России.
Брат ловил в Хлыновке, у ее впадения в Вятку, на удочку мелкую рыбу, и это было хорошим подспорьем в нашем рационе, особенно, когда в 1943-м году пропали продовольственные карточки. Их украли, разрезав сумочку, когда мы с матерью входили в кинотеатр. В Ленинграде это было бы концом всей семьи, но в Кирове мы дожили до конца месяца, благодаря помощи сослуживцев отца и «подножному корму». Варили щи из крапивы, хозяйка дома дала немного картошки и овса, готовили котлеты из каких-то трав, собранных отцом.
В 1943 году я пошел учиться в 1-й класс, в школу, которая стояла на дороге к госпиталю посередине подъема на гору. Самым приятным воспоминанием от школы осталась булочка из настоящей белой муки, которую нам давали каждый день после уроков. Все остальное было мне не интересно. Читал и писал я уже давно, а вот чистописание... Писали тогда ручками со стальным пером, которые надо было обмакивать в чернила. Чернильницы-невыливайки были особой конструкции: круглые, с маленькой углубленной дырочкой сверху. При падении чернильницы чернила из нее не выливались. На уроках чистописания учителя пытались выработать у нас красивый почерк. К сожалению, все их старания в отношении меня были тщетными. Мой почерк всегда оставлял желать лучшего.
Все дети тех времен воспитывались в духе любви к папе Сталину.  А у нас на стенах комнаты, в которой мы жили, не висело ни одного его изображения. Я посчитал, что это неправильно. Украв с огорода нашей хозяйки большой, аппетитный помидор, я продал его на рынке, купил цветную открытку с изображением Сталина и повесил ее на стену.
Мое преступление, конечно, было сразу раскрыто и наказание последовало незамедлительно - мать в первый и последний раз в жизни выдрала меня веревкой, на которой сушилось белье. Отец потом смеялся, что я совершил политическое преступление, а я на всю жизнь запомнил, что воровать не хорошо, и никогда больше не брал чужого.



У отца по тем временам была довольно большая зарплата, а покупать на нее, особенно зимой, было практически нечего. Продукты, покупаемые по карточкам, стоили дешево, да и было их немного, как сейчас говорят, по прожиточному минимуму. На рынке, наоборот, все стоило дорого, и можно было купить только леденцы, которые предприимчивые местные умельцы выплавляли из сахара. Еще покупали мороженое молоко. Его в Кирове делают очень просто: берут алюминиевую миску, смазывают ее изнутри салом, наливают молоко и ставят на сорокаградусный мороз. Через пару часов миску переворачивают, и из нее вываливается аккуратная круглая глыба мороженого молока, похожая на половину летающей тарелки.



Отец всю жизнь интересовался искусством. Здесь он впервые увидел вятские глиняные игрушки,  сразу в них влюбился и все свободные деньги пускал на их приобретение. Вятская глинянка зародилась в деревне Дымково, отчего ее часто называют дымковской. Деревня эта располагалась на другом берегу Вятки, напротив города Кирова. В то время там еще жили великолепные мастерицы, лепившие игрушки самых разных видов. Это теперь вятская глинянка поставлена на поток и штампуется, как и деревянные матрешки. А тогда каждая игрушка у мастериц была произведением искусства, и знающие люди сразу могли сказать, кто ее изготовил.
Игрушки были разные: гуси и козы, лошадки-свистульки и петухи. Был там Иван-царевич, везущий на коне царевну, и волк с тремя поросятами, Витязь, убивающий дракона и огромное количество добрых молодцев и красавиц в разноцветных одеждах. Все это сначала лепилось руками из глины, затем обжигалось в печи, вымачивалось в молоке и разрисовывалось яркими красками. Но, главное - все игрушки были не похожи друг на друга.
Отец часто ездил на лодке через Вятку в Дымково и перезнакомился там со всеми искусницами. Не раз возил к ним в гости и нас с матерью. У отца была удивительная способность при всех его талантах смотреть на тех, кто ему нравился, как бы снизу вверх. При этом не было и тени лести или заигрывания, а было какое-то детское восхищение тем, что вот эти самые простые русские люди делают с его точки зрения невероятное, то, что он сам не мог бы сделать.
Он начал писать историю вятской глинянки, иллюстрировал ее своими зарисовками игрушек. Закончить книгу ему не позволила скорая смерть. В середине шестидесятых годов я посетил Киров и подарил все написанное отцом и его зарисовки тамошнему краеведческому музею.



Возвращаясь в Ленинград, мы привезли большую коллекцию уникальных вятских глинянок. К сожалению, она не сохранилась: что-то раздарили, что-то разбилось, что-то потускнело и пришло в негодность. Когда я сейчас вижу в магазинах вятский новодел, с сожалением думаю о том, что времена тех мастериц вместе с ними ушли в небытие.
К отцу в Кирове относились с большим уважением. Он многое делал для горожан, и главное - быстро решил проблему недостатка у кировчан витамина "С", дав сообщение в газету о том, что надо пить отвар еловых иголок, что предотвратило цингу и многие другие болезни. К нему часто приводили детей домой, не спрашивая на то разрешения, и он никогда не отказывал в осмотре и лечении ребенка, в какое бы время суток это ни было. Часто вечером, после работы, за ним приходили, и он шел в тот или иной дом к больному, денег за это он никогда не брал. Не отказывался только от цветов для мамы и от чего-нибудь сладкого для нас с Серегой. Он и сам был большим сладкоежкой.
Жизнь шла своим чередом. Никогда не забуду, как весной 43-го в Кирове впервые в истории города пустили троллейбус. Мы с восторгом катались у него на «колбасе». Теперешним мальчишкам это слово ничего не говорит, а в те времена у переполненных трамваев и троллейбусов обязательно кто-нибудь "висел" на задней стенке снаружи, зацепившись за имевшиеся выступы руками или стоя на заднем бампере. Ездили и на подножках трамваев, благо двери у них в то время автоматически не закрывались.
После снятия блокады, в апреле 1944 года ВММА вернулась в Ленинград. В город разрешали возвращаться только тем, кому было, где жить, и тем, чьи профессии были необходимы. Бабушка добилась вызова для нас с матерью. Сергея еще в 43-м призвали в армию, и он служил в тылу, охраняя какие-то склады.
Приехав в Ленинград, мы не застали в живых тетю Зину, у нее весной, уже после снятия блокады, отказало сердце. В остальном нашей семье повезло. Повезло с мешком продуктов, повезло и с дровами. Раньше, при печном отоплении, каждой квартире для хранения дров в подвале дома была отделена досками клетушка с закрываемой на замок дверью. Когда в октябре еще 41-го года в соседний дом попала бомба, разрушив его полностью, мы натаскали из руин в квартиру и в наш сарайчик в подвале много деревянных обломков мебели, паркета, окон и дверей. Поэтому никто из наших особенно не мерз. Правда, в зиму 43-44 года бабушке пришлось сжечь любимый рояль.
Во время войны сестра моей матери Мария развелась со своим мужем Константином Сергеевичем Казьминым, бывшим художником, и вышла замуж за капитана-лейтенанта Сергея Федоровича Савкина,  ставшего впоследствии капитаном 1-го ранга и командиром дивизиона подводных лодок. Когда мы вернулись, они уже жили в моей детской комнате. В бабушкину комнату нам подселили семью врачей ВММА Рыдалевских, а мы с отцом и матерью стали жить вместе в бывшей родительской комнате. Одна тетя Варя так и осталась в своей маленькой комнате. Бабушка перебралась в комнатку прислуги на кухне. Таким образом, наша квартира превратилась в коммуналку.
Осенью 44 года я пошел учиться во 2-й класс 55-й школы, которая располагалась рядом с нашим домом, а летом 1945 года отец определил меня учиться в Нахимовское училище. Поступил я туда легко, поскольку отец с момента создания училища в 1944 году был председателем медицинской приемной комиссии. Начальником Военно-морской подготовки, а затем и заместителем начальника училища был его друг еще с дореволюционных лет Лев Андреевич Поленов, выпускник Морского корпуса. Революцию он встретил на борту крейсера "Авроры", а в 1920-х годах был ее командиром и фактически возвратил крейсер из небытия, а затем совершил на нем несколько океанских походов. Но в 1930-м, он, как и многие друзья отца, был арестован и пару лет участвовал в строительстве Беломорско-Балтийского канала. В Нахимовском училище капитан 1-го ранга Поленов нередко заходил ко мне, справлялся о моих ребячьих проблемах. В 1946 году в училище поступил и его сын, тоже Лев.



Теперь я понимаю, что отец определил меня в Нахимовское потому, что знал о своей скорой смерти и хотел обеспечить мое будущее. После смерти матери я нашел листок бумаги, вырванный из тетради, видимо дневника, на котором рукой отца было написано: "Как глупо и страшно! Мне ведь всего 50 лет. Как хочется жить и как не хочется умирать!"
Мой отец смертельно заболел после того, как спасал на Ладоге курсантов. Почти также, спасая матросов своего корабля, погиб летом 1917 года его старший брат. Что это – злой рок или фамильная черта?

Ю. Панферов. Жизнь нахимовца. Начало.  Далее:

Он служил примером для Главкома ВМФ адмирала Флота Советского Союза. Семья Н.Г. Кузнецова.  
Он служил примером для Главкома ВМФ адмирала Флота Советского Союза. Поленов Лев Андреевич, офицер российского и советского флота.  
Групповой артиллерист лейтенант Балтийского флота, участник I Мировой войны, Панферов Владимир Константинович. Вехи биографии и обстоятельства героической гибели.

Обращение к выпускникам нахимовских училищ.

Для поиска однокашников и общения с ними попробуйте воспользоваться сервисами сайта www.nvmu.ru.  
Просьба к тем, кто хочет, чтобы не были пропущены хотя бы упоминания о них, например, в "Морских сборниках", в книгах воспоминаний, в онлайновых публикациях на сайтах, в иных источниках, сообщайте дополнительные сведения о себе: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. А мечтаем мы о том, чтобы собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Примерно четверть пути уже пройдена, а, возможно, уже и треть. И поэтому - еще и о том, что на указанные нами адреса Вы будете присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.

Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.

198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru


Главное за неделю