— Я пришел на флот с первым комсомольским набором, в двадцать втором году. Из Крюковских казарм мы пришли в Кронштадт. Паек у нас был тогда скудный, обмундирование из грубой парусины, обслуживали мы себя сами — кололи, возили дрова, топили печи, прибирали мусор, варили пищу. В Кронштадте было корабельное кладбище. Мы бродили по трюмам брошенных кораблей, собирали бачки, черпаки, все, что могло пригодиться в хозяйстве... Наш учебный корабль с бездействующими машинами был разрушен и загрязнен, — продолжал Вершинин. — Мы своими руками очищали трюмы. Семидесятилетний боцман учил нас обивать ржавчину с корабельной обшивки. Мы не боялись труда, не боялись испачкать руки... А какой радостью было выйти в первый раз в море на своими руками восстановленном корабле и, наконец, попасть в школу специалистов, в машинную, электроминную. Большую жизненную школу на флоте прошло мое поколение прежде, чем попало в наше училище...
Я вспомнил рассказ Вадима Платоновича о Вершинине и, попросив разрешения, задал ему вопрос:
— Как вы ходили подо льдом?
— Ну, это было значительно позже, во время финской кампании, — охотно ответил Вершинин. — Тогда я уже был офицером, командовал лодкой. Мы шли к берегам врага. Лодка двигалась ощупью, ползла на стальном брюхе по грунту. Нащупав проход, она очутилась за противолодочной сетью.
Всплыли во вражеской гавани. Потопили транспорт. Сторожевые катера забросали нас глубинными бомбами. Одна разорвалась так близко, что люди почти оглохли. Нас выслушивали гидрофонами. Мы сутки лежали на грунте. Когда мы всплыли, сторожевиков не было. Но путь нам преграждал лед.
Что оставалось делать? Выход оставался один: нырнуть. И мы нырнули. Шли несколько часов, медленно, ощупью, через минное поле. Когда прошли его — попытались всплыть. Да не вышло: над нами был лед. Лодка опять погрузилась, долго шла под водой. Опять попытались подняться и снова ткнулись рубкой в толстую ледяную крышу...
Люди начали задыхаться. А я, скрепя сердце, повел лодку обратно. Решил во что бы то ни стало спасти людей. Наконец, дал команду всплывать. Думалось: если опять ударимся — что тогда? Значит, конец? А лодка поднималась все выше и выше; удара не было! Я выдвинул перископ. Удача! Мы угодили в полынью! Мигом отдраили люки. Люди с жадностью глотали воздух. Лодка стояла среди небольшой полыньи, в которой бурлила вода. Но вокруг — вокруг на много миль сверкал лед...
Лодка — не ледокол. Но она все же стала медленно пробивать льды: отходила, брала разгон... осколки льда скрежетали о стальную обшивку. Так мы шли целые сутки, пока не добрались до чистой воды. Ну, а после я встречался со льдами на Севере. Но ходить подо льдом мне больше уже не пришлось...
Фрол смотрел на Вершинина восторженными глазами. Митя Серегин спросил:
— И вы учились в нашем училище?
— Да, и горжусь тем, что окончил его.
Глухов пригласил нас перейти на другой борт. Отсюда была лучше видна «Красная Горка». В 1919 году, когда форт захватили белогвардейцы, Сталин предложил атаковать форт и с суши и с моря.
— Советую ознакомиться, — сказал Глухов, — с этой замечательной операцией. В корабельной библиотеке вы найдете ее описание. Найдете вы там и историю Кронштадта и Балтийского флота. Думаю, вас заинтересует и Ледовый поход, когда сотни кораблей пробивались из Гельсингфорса в Кронштадт, чтобы не попасть врагу в руки... Любопытствуйте, читайте как можно больше, и плавание станет для вас осмысленным и полезным...
* * *
Когда мы вечером улеглись, Фрол спросил:
— Не спишь, Кит?
— Нет, не сплю.
— Твой отец тоже ходил во льдах на торпедном катере?
— Да, он прикрывал эвакуацию .
— Ну-ну, и как же они пробивались?
— С трудом. Катера обросли ледяной корой. С оборванными антеннами, со сломанными мачтами они все же пришли в Кронштадт! Ты знаешь, Фрол, отец всегда говорит, что с нашими моряками, смелыми и решительными, обладающими железными нервами, для торпедных катеров в будущем не будет ничего невозможного!
— Правильно говорит Юрий Никитич! Я тоже так думаю. Эх, Кит, ты знаешь? Мне до смерти хочется поскорее стать самостоятельным человеком!
Я лежал на покачивающейся койке, глядел на лампочку в сетке; потом я заснул; во сне я шел на быстроходном корабле в далеком северном море, среди льдов...
* * *
На другой день барометр упал, задул ветер, заморосил дождь, небо покрылось рваными тучами, и залив сразу стал неприветливым, похожим на серое одеяло...
Немногие оставались на палубе, большинство забралось в теплый кубрик. Впереди показался высокий горбатый остров, похожий на зверя, выставившего из воды спину.
— Гогланд, — назвал остров Вершинин. — В ясную погоду его видно на расстоянии тридцати пяти миль. Здесь много подводных рифов и валунов, и плавание опасно. Но именно здесь всегда проходил путь на запад, мимо Гогланда ходили все русские мореплаватели.
Недолго мне пришлось любоваться островом и размышлять о том, что мимо него проходили и мой отец и мой дед, — меня позвал Фрол:
— Кит, иди скорей, помогай: в кубрике — травят...
Это означало, что новички укачались... Я стремительно скатился вслед за Фролом по узкому, скользкому трапу. Что я увидел? Согнувшись в три погибели, сидел на койке Кузин, жалобно хныча. Кукушкин скулил: «Хочу на берег! К черту море, на берег хочу!» Его, беднягу, мутило. Корабль качнуло. Платон, соскочив с койки, вдруг вскрикнул: «Ой, плохо мне!» — и побежал к трапу. Корабль опять качнуло, Платон упал на четвереньки и пополз, крича: «Ой, помираю!» Меня зло взяло: нахимовец, а дурной пример новичкам подает! Я заорал: «Лузгин, вста-ать!» Платон тотчас поднялся. «Марш на койку!» — скомандовал я. Платон послушно пошел к койке и лег на нее ничком. — «Лечь, как следует!» Он перевернулся и, тяжело вздыхая, уперся мутным взором в подволок.
Я понял, что перехватил.
А Фрол тем временем уложил Кузина и посоветовал продолжавшему выть Кукушкину сойти на Гогланд. «Придется только шагать по водичке», — добавил он насмешливо. «Умру!» — заорал Кукушкин. — «Ну, что ж? Похороним в море. А пока пойдем на воздух», — и Фрол, взяв подмышки Кукушкина, поволок его к трапу.
Игнат сидел на койке с позеленевшим лицом. Серегин лежал, вцепившись в подушку зубами.
— Митя! — окликнул я.
— А? Мне говорили, что будет укачивать, я не верил. А вот — укачало. Но я пересилю. Слышишь, я пересилю, Никита!
— Привыкнешь...
— А тебя раньше укачивало?
— Еще как!
— А теперь?
— Как видишь, нет...
Успокоив Серегина, я подошел к Игнату.
— Тебе плохо?
— Да, неважно, Никита.
Он облизнул пересохшие губы.
— Я и раньше укачивался. Все думал, отвыкну, а вот не получается что-то. Но я заставлю себя, черт возьми! Надо встать, — он поднялся, опираясь на койку, — Пойдем-ка на воздух.
— Помочь тебе?
— Нет, я сам. Сам, Никита, — и Игнат, видимо, собрав последние силы, пошел по проходу. Но тут корабль так , что палуба стала уходить из-под ног.
— Тонем! — неистово заорал кто-то. Два или три новичка, вскочив с коек и придерживаясь за стойки, ринулись к трапу.
— Кто и где тонет? — остановил их спокойный голос. — Никого за борт не смыло, а в кубрике даже при самом большом желании не утонешь.
На трапе показались начищенные ботинки, потом отутюженные брюки, китель и, наконец, улыбающееся лицо Глухова.
— Я тоже сначала не мог привыкнуть даже к маленькой качке, а после привык, — сказал он спокойно, как будто ничего не случилось.
— А можно привыкнуть? — откликнулся с койки Серегин.
— Разумеется. Во время первого небольшого шторма я решил навсегда уйти с флота. А потом пошел из матросов в училище.
Он сел на койку к Серегину.
— Во время войны мы не в такую качку ходили. Ветряга почище был, когда мы высаживались в Цемесской бухте.
— Это в Новороссийск?
— Да. А в Крым высаживались зимой; матросы прыгали в воду и несли трапы. Фашисты опутали колючей проволокой берег. Мы кидали на проволоку бушлаты, шинели, крича: «Шагай в Крым!» А на крымском берегу, уничтожив врага, песни пели. Ведь, говорят, песня жить помогает, не так ли? Вымокли, укачало, а пели... Вот и мы споем, а?
Глухов снял фуражку, как-то весь приосанился и запел негромким, приятным голосом:
Шла дивизия вперед...
Убедившись, что все глаза устремлены на него, он взмахнул рукой, и несколько голосов подхватило:
Чтобы с боя взять Приморье,
Белой армии оплот...
Это была всем знакомая песня, и все новые и новые голоса вступали в хор; новички песней пытались побороть качку.
— Ох! — все же тяжело вздохнул кто-то.
— Да, покачивает; неприятная штука. Вот если кто желает, могу предложить, — Глухов достал из кармана коробочку с таблетками, — но от них пользы мало. Главное — приучить организм сопротивляться, бодриться. Лучше на ветерок выйти. «» кто знает?
— Я, — отозвался Ростислав.
— Вот и отлично, Крамской. Споем?
И, хотя они раньше не репетировали, дуэт получился довольно стройный.
Лицо Глухова, не очень-то красивое, с угловатыми бровями, вдруг стало удивительно привлекательным. Он весь отдавался песне, и я представил себе, как он пел там, среди матросов, на крымской земле.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
