По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей".
Всех нас, принятых в училище в 1945 году, остригли наголо, помыли, продезинфицировали, одели во флотские робы с гюйсами и бескозырки без ленточек, после чего отвезли в Нахимовский лагерь.
На поезде нас повезли с Финляндского вокзала на станцию Каннель-Ярви, а оттуда на открытых грузовиках в лагерь, расположенный в 12 километрах от станции и, приблизительно, на полпути от Ленинграда к Выборгу.
Мы ехали, сидя на полу грузовика, а офицеры-воспитатели и старшины, стоя у кабины, строго следили, чтобы кто-нибудь из нас не встал и ненароком не выпал из кузова. Кто-то из офицеров запел (можно загрузить и слушать), мы подхватили, сразу запомнив слова и мелодию, пели его всю дорогу и полюбили на всю жизнь:
Ночь коротка,
Спят облака
И лежит у меня на погоне
Незнакомая ваша рука.
После тревог
Спит городок.
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок.
Лагерь располагался на берегу озера Сула-Ярви, впоследствии переименованного в Нахимовское. (Смотри схему).
Въехали мы в лагерь по проселочной дороге, которая шла мимо одного из домов (№ 6), а затем разветвлялась.
Дорога налево вела к двум домам (№№ 4 и 5), в которых размещались кухня, библиотека, классы, обслуживающий персонал и некоторые офицеры. Правая дорога вела к домику штаба лагеря (№ 2), а затем в сторону расположенных в километре от лагеря дач, где летом жили офицеры со своими семьями. Были офицерские дачи и за оврагом, пролегшим сразу за домами лагеря.
Направо от въездной дороги было большое поле. На нем у самой дороги была оборудована спортплощадка (№11), на которой располагались полоса препятствий, турники и столб с "гигантскими шагами". Ближе к лесу в два ряда стояли палатки (№ 10) с установленными в них двухъярусными койками и печками буржуйками на случай холодов. А у самого леса за палатками находилась подстанция (№8). В лагере в те времена не было электричества, и по вечерам ее бензиновый мотор включался, и натужно тарахтел, питая преимущественно кинопередвижку, переносной киноаппарат в огромном сарае (№9), служившем столовой и кинозалом.
Прямая дорога вела по откосу к деревянному пирсу (№ 13) на берегу озера. Летом к пирсу были причалены шлюпки. На зиму их убирали в расположенный рядом сарай-навес (№ 12). А чуть дальше по берегу стояла баня (№ 16).
НАХИМОВСКИЙ ЛАГЕРЬ.
1. Дорога к хуторам
2. Штаб лагеря
3. Дача Маннергейма
4,5,6 и 7. Дома, в которых размещались кухня, библиотека, классы, жили обслуживающий персонал и офицеры.
8. Электроподстанция.
9. Сарай (столовая-кинозал).
10. Палатки для проживания нахимовцев.
11. Столб с гигантскими шагами
12. Сарай-навес для шлюпок.
13. Пирс.
14. Стоянка шлюпок
15. Колодец с насосом.
16. Баня.
17. Старый каменный пирс.
18. Дача начальника училища.
19. Санчасть (медпункт).
Прямая дорога вела нахимовцев каждое утро к озеру, в холодных водах которого они мылись, купались, где проводились занятия, откуда начинались и первые морские походы.
На краю берегового откоса стояла дача Маннергейма (№ 3), одна из ранее принадлежавших финскому маршалу . В 1945 году она сгорела. Пожар начался от одной из топившихся печек. Увидев зарево пожара, все шесть рот, конечно, бросились к даче, и не только, чтобы поглазеть, но и, что возьмешь с мальчишек, сунуться в горевший дом, чтобы хоть что-то спасти от огня. А дача уже вся полыхала. Начали рваться охотничьи патроны, хранившиеся вместе с ружьями офицеров, проживавших там до пожара. Наши воспитатели пытались было кричать на нас, но, увидев, что слова не действуют, начали хватать нас, как котят, и отбрасывать от пожарища. Им на помощь пришли нахимовцы самой старшей, первой роты. Кое-кому из нас крепко досталось, но, слава богу, никто не пострадал, дача благополучно сгорела дотла.
Уже в день приезда нас построили в две шеренги по ранжиру и разделили на три взвода. В первом взводе были самые высокие ребята, я попал во второй, а последний взвод до самого выпуска замыкал Сережа Брунов, который так и остался ростом ниже всех. К каждому взводу был прикреплен офицер-воспитатель (командир взвода) и помощник (помкомвзвода, обычно старшина 1-й или 2-й статьи срочной службы). Командиром нашей роты был капитан-лейтенант, а затем капитан 3-го ранга Лемешев. Больше всего мне запомнились офицеры-воспитатели: Морозов, Рябкин, Скраливецкий. Из помкомвзводов: Волков, Рябкин, Федоренко. Анатолий Иванович Волков потом стал офицером, был воспитателем и до сего времени поддерживает самые теплые отношения со всеми нашими ребятами.
В лагере уже жили пять старших рот. У нас с ними установились хорошие отношения, особенно с самыми старшими ребятами. Они, хоть и называли нас салагами, но всячески оберегали. Старшим был и Лева Поленов, сын друга моего отца.
Все мы, конечно, были очень разные, но, в то же время, нас очень многое объединяло. Это и пережитая война, и блокада, и голод, общий стол в столовой, соседние палатки и общность интересов.
На завтрак, обед, ужин и любые мероприятия, включая учебу, мы всегда ходили строем, по два или четыре человека в шеренге.
С первых же дней с нами начали заниматься строевой подготовкой и проводить спортивные занятия. После подъема была обязательная физзарядка, а после умывания и завтрака строевая подготовка. Несмотря на регулярные занятия, у нас каждый день было немало времени для отдыха. Вокруг лагеря стояли густые карельские леса, в основном сосновые и еловые, но попадались и березы. Грунт был песчаным метра на полтора, по всему лесу росли грибы и ягоды. Часто всем взводом во главе с офицером-воспитателем мы ходили их собирать. Вся добыча (кроме ягод) сдавалась на камбуз и была хорошим подспорьем в виде жареных с луком и картошкой грибов, а также грибных супов. А вот с ягодами все было по-другому. Их мы сразу уплетали за обе щеки или готовили из них что-то вроде вина. Почти у каждого из нас в лесу был вырыт схрон, в котором хранилась пара бутылок с ягодами, засыпанными сахаром. К концу сезона мы пили сладкую, перебродившую жижу.
Сахара для этих целей было достаточно. В лагерь по воскресениям регулярно приезжали родители тех, у кого они были. Лишь только груженные всякой вкуснятиной отцы и матери появлялись на горизонте, все лагерные смотрели в первую очередь, есть ли у них сахар?
Однажды, один из нахимовцев, увидев, что у матери в руках ничего нет, крикнул: "Здравствуй мама! Где посылка?" Все засмеялись, и эта фраза стала впоследствии расхожей. "Посылка", конечно, была, ее несла подруга матери.
Полученным от родителей мы непременно делились друг с другом, поэтому у всех было хоть немного сахара, а затем и молодого вина.
Другим развлечением был поиск оружия и боеприпасов. После двух войн – Финской и Отечественной - в лесу осталось много окопов, в которых оружия была уйма. Найденные винтовки, патроны, ракетницы, гранаты и даже снаряды мы хранили в схронах, которые выкалывали в лесу найденными в местах бывших боев саперными лопатками. В результате шесть рот нахимовцев были вооружены не хуже стрелкового полка. Часто в лесу мы натыкались на оставленные финнами дома, в которых находили не только оружие, но и хранившиеся в погребах соления, маринованные огурцы, грибы, капуста.
Газета «Красный флот» от 30 июля 1948 г. В гостях у нахимовцев. Юра Панферов беседует с пионерами Мишей Кононовым (слева) и Толиком Смирновым. Фото Н. Веринчука.
Однажды, еще до нашего поступления в училище, в гости к старшим ротам должны были приехать пионеры из лагеря, расположенного на другом берегу озера. Был подготовлен костер, который намечалось разжечь вместе с гостями. К счастью кто-то из офицеров заглянул под сложенные дрова и обнаружил под ними более десяти снарядов, мин и гранат. Половину лагеря могло разнести.
Каждое лето офицеры и старшины бегали по лагерю, находили и отбирали у нас оружие, искали, потрошили схроны.
Вокруг лагеря постоянно звучали выстрелы и взлетали ракеты, выпущенные из найденных ракетниц. Самым невинным занятием было сжигание артиллерийского пороха, которого в лесах было навалом.
Надо сказать, что Господь нас берег. За все время только одному воспитаннику из старшей роты оторвало два пальца, когда он неосторожно обращался с запалом от гранаты, больше травм не было. Ребята были опытные, многие нахимовцы из старших рот до поступления в училище были юнгами на флоте, с оружием обращаться умели, и мы часто получали от них подзатыльники, когда они видели, что кто-то из нас, салаг, крутит в руках снаряд, или вывинчивает запал из гранаты.
В те годы все находившиеся в лагере офицеры и старшины носили оружие. В лесах еще прятались группы бывших полицаев, не успевших уйти с финской армией, а может быть и специально оставленных фашистами для шпионажа и проведения терактов. Однажды в 44-м году такая группа бандитов напала на нашего офицера и старшин, которые на грузовике везли в лагерь продовольствие. К счастью им удалось отбиться и уйти из-под обстрела. Продукты были доставлены в целости и сохранности. Но после этого сопровождающие брали с собой не только пистолеты, но и автоматы, благо, патроны в те годы никто не учитывал и не считал.
Помню, как однажды кто-то из офицеров, кто, уже не помню, стоя на пирсе, выпустил всю обойму в плававшую у берега щуку. Вода в озере была настолько прозрачна, что мы видели, буквально, каждую песчинку на дне. К нашему разочарованию в щуку он так и не попал, и она спокойненько уплыла. А вот уток в охотничий сезон офицеры били десятками, отстреливая их со шлюпок. Уток в те времена на озере была тьма - тьмущая.
Самым желанным для нас было назначение в наряд на машину, идущую за хлебом в хлебопекарню. Там можно было получить от сердобольных хлебопеков буханку мягкого, только что вынутого из печи, изумительно вкусного белого хлеба, два раза ездил за хлебом и я.
Надо сказать, что, несмотря на полуголодное существование всей страны, нас в послевоенные годы кормили отменно. Так, только на завтрак каждый получал белую сайку или половину батона, кусок масла, сахар и чай или какао. На обед были суп, хлеб, Обязательно какое-нибудь мясное блюдо с гарниром и компот или кисель, на ужин была каша с маслом, булка и чай, по субботам к этому добавлялось "пирожное", которым называлось обычное песочное колечко. Те, кто в субботу не уходил в увольнение, съедали по нескольку колечек за ушедших в город к родителям. Но это было, естественно, когда мы жили в училище, а не в лагере – в лагере мы в увольнение не ходили.
Все, чем нас кормили, было очень вкусным, но, как нам тогда казалось, не в том количестве. Мальчишеские организмы были истощены военным голодом и требовали большего.
Война и блокада в нас выработали, как я считаю, неплохое качество - бережливость. Именно бережливость, а не жадность. Каждый из нас всегда был готов поделиться с товарищем и прийти ему на помощь, но мы привыкли в жизни не излишествовать, что нам очень, я считаю, помогло в дальнейшей жизни, особенно в период "перестройки" и в 90-е годы.
Много было работы у врачей и сестер училища. У многих вновь прибывших мальчишек были блохи и вши. Процветал фурункулез, вызванный недостатком питания и витаминов. В младших ротах, особенно в нашей (ведь нам было только по 10 лет), многие во сне писались. Мой отец, курировавший училище от ВММА, регулярно бывал в лагере и много помогал в борьбе с этими болезнями. С фурункулезом справились быстро - помогло хорошее питание и то, что нас постоянно потчевали витаминами. Вшей и блох вывели сразу при помощи санпропускника, а вот с недержанием мочи врачам пришлось повозиться. Но в результате к середине 46-го года и эта болезнь была в училище ликвидирована. Тогда это была заслуга врача Грандель А.И., а также и сестричек Марины и Альбины. В дальнейшем в городе нас регулярно пропускали через диспансеризацию, которая проводилась в одной из поликлиник Петроградской стороны.
Любимым занятием в жаркие летние дни было купание в озере. Купались всей ротой под контролем офицеров, старшин и медработников. За весь период с 1944 по 1953 годы при купании был только один трагический случай. Курсант высшего военно-морского училища, приехавший в лагерь на практику, нырнул с пирса и не вынырнул. Как оказалось, у него остановилось сердце, и он захлебнулся.
Но была и еще одна настоящая трагедия, не связанная с купанием. В наш лагерь должны были приехать в гости пионеры из лагеря, расположенного на другом берегу озера. За ними послали моторный бот под управлением старшины. В этот день была довольно сильная волна и, когда кто-то из детей обратил внимание на что-то плывущее по воде, все переместились на правый борт поглазеть. Баркас накренился, и все бросились на левый борт, и судно перевернулось. Старшина растерялся и крикнул, чтобы все хватались за него и пионервожатую. Все, кто послушался, пошли с ними вместе на дно и утонули. Спаслись только несколько пионеров, умевших плавать и продержавшихся на воде до подхода сразу высланных с берега спасательных шлюпок. В пионерском лагере стоит памятник погибшим в этой катастрофе.
Есть могила и в нашем лагере. В ней похоронены советские солдаты. Их тела в 44-м году были найдены в лесу нахимовцами. С тех пор могила находится под их присмотром.
Уже в 45-м году нас начали учить гребле на шлюпках и через пару лет мы уже спокойно переходили через трехкилометровое (полутора – Ред.) озеро в шлюпках на веслах. Потом научились ходить и под парусом.
Жили мы дружно. Конечно, мальчишки не могли обойтись без ссор и драк, но никогда не унижали друг друга, не издевались над товарищами, и после драк очень быстро мирились.
Были случаи, когда устраивали кому-то "темную", накрывали одеялом голову и били. Помню только два таких случая, и оба раза в отношении тех, кто был пойман на воровстве у товарищей. Били не сильно, пока он не заплачет. В обоих случаях воришки вскоре были отчислены из училища по различным причинам.
Я специально стараюсь называть как можно меньше фамилий, потому что хочу передать обобщенные образы нахимовцев, офицеров и старшин тех времен.
Не знаю, по какому принципу отбирались и назначались командиры рот и офицеры-воспитатели, но все они были хорошо образованными, культурными и неглупыми людьми. Все они только что прошли войну и ничего не боялись. Среди них, к тому же, были офицеры старой закалки (Поленов, Муравьев и др.), освобожденные из лагерей перед войной и в первый ее период. Многие считали, что после войны все должно стать по-другому.
Это заблуждение у них продолжалось до самого "Ленинградского дела". В 1945 - 1946 годы некоторые из них открыто читали нам стихи и А, ведь, Гумилев был расстрелян чекистами и считался контрреволюционером, Есенина, как и Достоевского, терпеть не мог Сталин. Поэтому их произведения не только не были включены в школьную программу, но и были под запретом. За чтение их стихов вполне можно было загреметь в лагерь. Но, благодаря учителям, мы уже с детства знали шедевры русской поэзии серебряного века. К счастью, среди нас не нашлось ни одного стукача. Многие офицеры, служившие в те времена в училище, как ни странно, были потомственными дворянами и передавали нам свою культуру - ведь воспитывались они еще до революции в лучших российских традициях. Они учили нас правильно пользоваться ложками, ножами и вилками, вдалбливали в наши молодые головы правила хорошего тона. Обо всем этом очень хорошо и подробно пишет мой однокашник (см.
Мы, в основном, обслуживали себя сами - стирали, гладили, мыли окна, полы и туалеты. Всему этому нас быстро научили, и все это нам очень пригодилось в последующие годы.
Существовала в училище и система наказаний для разгильдяев, а, поскольку практически все мы были таковыми, она коснулась каждого. Провинившийся мог получить несколько нарядов вне очереди (отстоять не в свою смену на посту, направиться на камбуз чистить картошку, драить гальюн или мыть полы). Последнее с легкой руки кого-то из старшин, называлось "равномерным распределением грязи по палубе". Более строгим наказанием было лишение воскресного увольнения в город к родителям. Автоматически лишались увольнения и те, кто получал по любому предмету, даже по танцам, двойки. Нахимовцев старшей, выпускной роты допускалось за провинности отправлять на гауптвахту под арест до десяти (а бывало и до двадцати) суток. Многие из нас побывали в доме №3 на Садовой, где и сейчас при гарнизонной комендатуре существует гауптвахта. Побывал там и я, поскольку надоел командиру роты Пуськову своим постоянным разгильдяйством. Он, явно придравшись, влепил мне пять суток «губы» за то, что я опоздал в строй. Я ему за это только благодарен. По-моему гауптвахта пошла мне на пользу.
Иной раз, когда мы слишком здорово "доставали" старшин, они применяли к нам меры, не предусмотренные уставом. Поблизости от училища была пришвартована старая яхта "Бакштаг", которая еле держалась на плаву и пустовала. Так, старшины, когда кто-нибудь надоедал им своими выходками, сажали нас на пару часов в трюм "Бакштага", вместо карцера. Однажды в 1946 году, уже и не помню, кто из старшин запихал туда меня, сказав, что выпустит только через два часа. Минут через двадцать мне надоело сидеть в одиночестве и я, начав изучать кубрик, обнаружил дыру в прогнивших досках, через которую выбрался в соседнее помещение, а через него на палубу.
Старшины были людьми пунктуальными, и я знал, что у меня в распоряжении полтора часа. Конечно, я на это время рванул в самоволку. Накануне мать дала мне пару рублей и я, бродя по ул. Куйбышева, обожрался мороженым. Когда старшина пришел освобождать меня, он никак не мог понять, почему моя физиономия напоминает радостную морду «мартовского кота», объевшегося сметаной.
К 1 сентября 1945 года старшие пять рот возвратились в Ленинград, а мы были оставлены в лагере до окончания ремонта наших помещений. Однако, учебный год начался и для нас. В лагерь приехали преподаватели и первое время, пока было тепло, занимались с нами на открытом воздухе. Хорошо помню, как Нина Николаевна Избушкина выводила нас на площадку, садилась на пенек и мы, валяясь на травке, блаженствовали, слушая первые английские слова, которые она пыталась вдолбить в наши головы, думавшие в это время о чем угодно, только не об английском. Она, кстати, была прекрасным педагогом, и многие ее ученики вышли из стен училища с приличным знанием языка. К сожалению, со мною у нее ничего не получилось. Это тем более удивительно, что моя мать преподавала английский, правда лишь детям дошкольникам, через ее руки прошли, например, все отпрыски Никиты Алексеевича Толстого, включая ставшую сейчас известной писательницей Татьяну, а я, видимо, из детского протеста, английский язык терпеть не мог. Наверное, потому, что мать с детских лет заставляла меня им заниматься.
Проводили с нами занятия и по военно-морской подготовке. Учили вязать морские узлы, пользоваться азбукой Морзе и флажным семафором. Преподавал капитан 3-го ранга Муравьев, о котором я уже упоминал, прекрасно образованный, опытнейший флотский офицер, служивший еще до революции, очень добрый, но и требовательный человек.
Мы, конечно, тогда не знали, что он 15 лет отсидел в Сталинских лагерях, после чего был освобожден с восстановлением на флоте, в звании и возвращением всех наград. Естественно, у него было подорвано здоровье, он часто простужался, и у него под носом постоянно висела капля, в связи с чем, мы прозвали его "сопливым муравчиком". Я надеюсь, что Бог простит нам нашу жестокость, ведь мы ничего не знали о его судьбе. Преподавали нам и все другие предметы, которые преподавались в 3-х классах школы.
В октябре, когда начались холода, нас из палаток перевели в дома, где были установлены, уже не помню, то ли двух, то ли трех ярусные кровати. Отапливались они старыми финскими печками, в которые помещались метровые бревна. Обязанность круглосуточно поддерживать огонь лежала на дневальных из числа наших ребят. После отъезда старших рот на всех постах в лагере службу несла наша рота десятилетних мальчишек.
Зимой, когда ремонт в здании училища был закончен, нас перевезли в Ленинград. О том, что собой представляет здание училища, очень хорошо и подробно описано в книге В. К. Грабаря "Нахимовское училище. История, традиции, судьбы", "Искусство-СПБ", 2003.
Могу только сделать некоторые дополнения, отражающие опыт нахимовцев тех времен. В подвале училища была баня, в которой мы мылись раз в неделю, для каждой роты был установлен определенный день. Перед помывкой каждый получал маленький кусочек хозяйственного мыла, полотенце, чистое белье и стираную робу – рабочее платье. Помывка, естественно, не обходилась без обливания друг друга холодной водой, визга, шуток и смеха. Спину терли друг другу поочередно до посинения.
На пятом этаже, как и сейчас, располагалась столовая, куда вела парадная лестница со старинными перилами. Медные поручни перил мы драили по субботам. И каждый день строем ходили по этой лестнице в столовую. На другом конце столовой располагалась кухня (по-флотски – камбуз), к которой вела еще одна, хозяйственная лестница с грузовым лифтом для подъема продуктов.
Поручни той "черной" лестницы блистали ежечасной полировкой. Они были гладкие, без единого выступа. На эту лестницу выходили двери, ведущие в коридоры всех этажей двух корпусов главного здания училища, и каждый мог скатиться по перилам с любого этажа. Но особым шиком считалось совершить головокружительный спуск с пятого этажа до первого.
На первом этаже располагалась прекрасная библиотека, в которой имелись книги классиков русской и мировой литературы и наиболее популярные издания тех времен. Педагоги и офицеры-воспитатели сумели привить нам любовь к чтению. А библиотекарем была мать Юры Мочанова, знавшая, что интересует каждого из нас, умевшая найти подход и заинтересовать нужной книгой. В библиотеке мы просиживали часами.
У этого увлечения была и обратная сторона. Часто во время уроков вместо того, чтобы слушать учителя, мы украдкой читали книги Дюма, Фенимора Купера или еще какого-нибудь писателя. И зачитывались до тех пор, пока, застав врасплох, преподаватели эти книги отбирали. Потом мы бегали за педагогами и клянчили, чтобы нам отдали книги, и особенно, если они были не библиотечными, а личными. Иногда у одного преподавателя за урок скапливалось до пяти-шести книжек.
Учили нас великолепные педагоги - Полуботко, Чередников, Широков, Блошкин, Доненберг, Любимцева, Прянишников и другие. Прекрасно преподавали нам танцы супруги Хавские.
Труднее всего, как я уже сейчас понимаю, было Любимцевой, преподававшей историю. Как сейчас говорят: "История - это девка, которую каждый насилует по-своему", тем более в "стране с непредсказуемым прошлым", как сказал М. Задорнов. Несмотря на это, Любимцева сумела заставить нас полюбить свой предмет и не плохо знать не только историю государства Российского, но и мировую историю.
Очень хорошо преподавались русский язык, литература, математика, физика и астрономия. Особенно хочу выделить Геннадия Дмитриевича Чередникова, сумевшего не только научить нас грамотно писать, говорить на хорошем литературном русском языке, но и излагать свои мысли на бумаге. Он великолепно знал язык, литературу и поэзию. Сам хорошо читал стихи и не ограничивался одними уроками. Помню, как он повел всех желающих из нашего взвода на концерт лучшего тогда в стране мастера художественного слова, и мы с упоением слушали "Египетские ночи". Он же посоветовал мне заниматься в кружке художественного слова, учил меня основам ораторского искусства. Именно благодаря ему мне в дальнейшем было легко общаться с аудиторией, выступать с лекциями от общества "Знание" и перед слушателями Академии МВД СССР. Благодаря ему я написал свои первые детские стихи и продолжаю это занятие до сих пор.
Большую роль в нашем эстетическом воспитании сыграли преподававшие нам танцы супруги Хавские. Владимир Борисович был, пожалуй, лучшим преподавателем танцев Ленинграда тех времен. В шестидесятые годы они с супругой работали в Доме культуры работников связи, тогда Владимир Борисович получил звание заслуженного работника искусств СССР. Они не только научили нас хорошо танцевать, но и научили правилам поведения. Все мы с тех пор на всю жизнь запомнили, как надо приглашать даму на танец, как пропускать ее вперед и т. д.
В конце семидесятых годов судьба Хавских сложилась трагично. Они жили на первом этаже дома №14 по Кировскому (ныне Каменноостровскому) проспекту, где на втором этаже жил мой дядя Костя. Хавские сперва занимали двухкомнатную квартиру вместе со своей родственницей, но она обменялась со скандальной парой супругов-алкоголиков. Новые соседи устроили настоящий террор, но в то же время не дрались и не допускали никаких действий, за которые их можно было бы привлечь к ответственности, и поэтому я ничем не мог помочь своим педагогам, что меня до сих пор угнетает. Умер Владимир Борисович после долгой болезни. Когда я видел его в последний раз, он был похож на мумию.
Нам давали уроки музыки, рисования и черчения. Словом, наше обучение было достаточно полным и разносторонним. Еженедельно в актовом зале, а летом в лагерной столовой нам, показывали лучшие фильмы того времени. Помногу раз мы смотрели: и, конечно Нам показывали фильмы, снятые по произведениям классиков, например Уроки часто сопровождались показом диапозитивов или документальных фильмов. Нас регулярно водили в Ленинградские театры, где мы пересмотрели весь классический репертуар, начиная с и кончая Чаще всего мы бывали в
Были, конечно, и неудачные культпоходы. Никогда не забуду, как в Малом оперном для нас давали "Молодую гвардию", и мы никак не могли понять, зачем Сергей Тюленин, замахнувшись ножом на фашиста, десять минут поет, вместо того, чтобы тут же его прикончить. Но неудачных опер и пьес, к счастью, было гораздо меньше, чем удачных. Особенно мы любили Пушкинский (Александрийский) театр, в котором тогда работали такие корифеи сцены, как Симонов, Черкасов, Скоробогатов, Чесноков, Толубеев старший, Меркурьев и другие.
Впоследствии мы снимались в массовках фильма о нахимовцах в котором главную роль исполнил
Воспитывала нас, конечно, и окружающая нас атмосфера послевоенного Ленинграда, которая в те времена была гораздо более Петербуржской, чем сейчас. Еще не вымерли коренные петербуржцы, а молодежь в трамваях всегда уступала место старикам и женщинам. На улицах было гораздо чище, чем сейчас, да и люди, привыкшие в блокаду помогать друг другу, были более вежливы и доброжелательны.
Мы посещали с экскурсиями музеи, ходили на концерты. В училище была хорошая самодеятельность. Работали кружки пения, танца, драматический, художественного слова. Был хороший хор. Были и спортивные секции легкой и тяжелой атлетики, акробатики.
В начале пятидесятых годов оркестр училища возглавил дирижер Впоследствии он основал в городе прекрасный джазовый оркестр и стал известен всей стране. А в те времена мы слушали его выступления на концертах в актовом зале училища, танцевали на балах и маршировали под музыку его, пока еще духового оркестра.
Боюсь, что сейчас мальчишки в Нахимовском училище не получают такого всестороннего воспитания и образования. Упор больше делается на точные науки. Хотя, дай бог, я, может быть, и ошибаюсь, так как не знаю сегодняшних воспитанников и их интересы.
В 1946 году был введен в строй спальный корпус, в котором мы ночевали, а каждое утро переходили строем в учебный корпус либо по Пеньковой улице, либо мимо домика Петра I по набережной.
Как-то незаметно пролетели шесть лет. В девятом классе мы назывались не шестой, а уже второй ротой, это означало, что оставалось учиться два года. Нас переселили на борт крейсера и до выпуска в 1953 году мы жили в корабельных кубриках, оборудованных двухъярусными койками. На корабле мы спали, а учились в здании училища. В настоящее время в этих помещениях размещается музей.
В старших классах мы стали больше уделять внимания своей внешности, что и понятно, ведь у нас на танцах присутствовали девочки из Ленинградских школ, с которыми мы не только танцевали, а и флиртовали. Особенно часто приглашались ученицы 47-й школы, расположенной поблизости от дома моих родителей на Плуталовой улице.
Наибольшим шиком считалось вшить в брюки клинья такого размера, чтобы из-под них не было видно ботинок. Когда было жарко, вместо того, чтобы надеть тельняшку, к форменке прикрепляли кусок материи в мелкую синюю полоску или надевали майку с такими же мелкими синими полосками на белом фоне.
Когда в 10-м классе нам разрешили носить прически, конечно, начали отращивать гривы. Со всем этим офицеры боролись и, если в строю перед уходом в увольнение у кого-нибудь обнаруживали подобные нарушения формы одежды, он увольнения лишался. Чтобы избежать этого, на проверку все выходили в нормальной форме, а переделанные брюки и майки друзья бросали в окна, и, уже выйдя за стены училища, нарушители переодевались.
В 1951 и 1952 году мы проходили практику на парусных судах "Надежда" и "Учеба".
Ходили под парусами в Таллин и Ригу. Тогда мы впервые столкнулись с недоброжелательностью со стороны эстонцев. В Таллине мы ходили только группами, держа на всякий случай ремни с бляхами наготове. На нас уже тогда смотрели, как на оккупантов, хотя мы были мальчишками и, естественно, к Сталинским репрессиям не имели никакого отношения. Как ни странно, отношение к нам латышей в Риге было гораздо доброжелательнее.
Продолжение следует.
Начало.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ.
Для поиска однокашников и общения с ними попробуйте воспользоваться сервисами сайта
Просьба к тем, кто хочет, чтобы не были пропущены хотя бы упоминания о них, например, в "Морских сборниках", в книгах воспоминаний, в онлайновых публикациях на сайтах, в иных источниках, сообщайте дополнительные сведения о себе: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. А мечтаем мы о том, чтобы собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Примерно четверть пути уже пройдена, а, возможно, уже и треть. И поэтому - еще и о том, что на указанные нами адреса Вы будете присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Далее:
.jpg)