Прошел еще год. Крамской тяжело заболел — открылись старые раны. Он слег в госпиталь. Старик не ел, не пил, бродил возле окон палаты и исхудалый, измученный, с радостным визгом кинулся Крамскому на грудь, когда тот через много дней вышел на улицу.
Бок о бок с хозяином пес прожил почти десять лет. Он застучал хвостом, увидев Крамского одетым, и улыбнулся, как улыбаются очень умные псы...
Их окружала привычная обстановка кабинета и одновременно спальной — с письменным столом, заваленным газетами и журналами, с книжными полками по всем стенам — на полках лоции Балтийского моря стояли рядом с книгами по морскому искусству — английскими, русскими, немецкими и французскими. На этажерке стояли искусно выполненные модели тральщиков и морского охотника, а над ними висели отличные акварели-марины. На столе — фотографии сыновей: курсанта в форменке — Ростислава и курчавого блондина в застегивающейся «молнией» курточке — Глеба. Повсюду царила корабельная чистота — заслуга Герды Лиллетам, вдовы капитана дальнего плавания, приходившей следить за хозяйством.
Это был , ученого, книголюба. В раскрытую дверь была видна небольшая столовая с хрусталем на буфете, овальным столом и уютным диваном. Временное, но обжитое жилище.
Под окнами плескалось море... Море, в котором моряк прожил, плавая, больше тридцати лет.
2
Крамской родился в начале века, до русско-японской войны. Отец его — корабельный инженер, оставив в Кронштадте жену красавицу Юленьку и малыша сына, ушел с небогатовской эскадрой на Дальний Восток; испытав превратности судьбы в Цусимском бою, был подобран с воды японцами. Вернулся Михаил Михайлович из плена, заработав суставной ревматизм и растеряв иллюзии о непобедимости русского флота. Тем не менее продолжал служить — он любил свой флот преданной и нежной любовью.
Из Кронштадта Крамские переехали в Петербург, на Васильевский остров. Оба души не чаяли в сыне.
В те годы на вывесках аптек, магазинов «поставщиков двора его императорского величества» и на почтовых марках, которые со страстью юного коллекционера собирал маленький Юрий, чернели хищные двуглавые птицы; мордастые городовые стояли, как монументы, на перекрестках; над городом плыл колокольный звон.
Отец над религией посмеивался и из всех святых признавал одного Николу, покровителя моряков; крохотная иконка Николы Морского висела у него в изголовье. Церковную исповедь отец считал чепухой и откупался пятеркой, беря у попа для начальства справку. Но народные празднества он любил.
На масленую город наводняли пригородные финны с короткими трубками в зубах; они выезжали на расписных санях с колокольчиками. И отец катал Юрия на «вейке» за пятачок по снежку.
На шестой неделе поста на Малой Конюшенной и на Конногвардейском бульваре открывался шумный вербный торг. Визжали «тещины языки», разноцветные чертенята прыгали в пробирках со спиртом. Медведь шпарил в бубен, обезьянки взбирались на плечи бородатым цыганам. Юрий приходил домой, весь нагруженный незатейливыми игрушками.
Ходили к пасхальной заутрене. Отец растроганно вытирал слезы, слушая певчих и созерцая огоньки свечей в темном садике у Николы Морского. Потом вдруг торопился выбраться из толпы: «Идем разговляться, Юрка. Мать заждалась, поди...»
В белые ночи вдвоем бродили по Питеру.
За Невой призрачным золотом поблескивал шпиль Петропавловской крепости; на Дворцовой площади светились окна Главного штаба. В канале отражались дома; в одном когда-то жила Пиковая дама, в другом — умер Пушкин. В Инженерном замке придушили императора Павла, и Юрий с опаской поглядывал на темные окна: ему казалось, что вот-вот из-за тяжелой портьеры выглянет удавленный император и, высунув язык, скорчит курносую рожу.
В крохотном кабинетике Михаила Михайлыча висели гравюры: «Гангут», «Синоп», «Малахов курган и его канониры».
В небольшой библиотеке его были собраны Станюкович и Стивенсон, Марлинский и романы малоизвестных писателей, описывавших кругосветные морские походы.
Михаилу Михайлычу — по его чину и званию — не удалось определить Юрия в Морской корпус. Тогда он отдал сына в частную гимназию на Васильевском. Гимназия славилась куцым либерализмом: по утрам дежурный преподаватель, стоя посреди зала, здоровался с гимназистами за руку, и они приходили на занятия не в форме, а в шевиотовых и дорогого сукна костюмчиках. У преподавателей тоже не было формы; одни были щеголями (те, что приватно занимались с богатыми лодырями), другие прикрывали беспросветную бедность, латая и подкрашивая чернилами заношенные черные сюртуки.
Сынки подозрительных богачей и сомнительных знаменитостей, приезжая в гимназию в собственных экипажах, паккардах, роллс-ройсах, относились к соседям по парте, подобным Юрию, сыну флотского инженеришки, с холодным презрением. Еще бы: он ездил на конке, влекомой полудохлыми лошадьми, на — там было на две копейки дешевле.
Юрия мало трогали насмешки соседей: он умел постоять за себя. Учился он лучше других и разрешал списывать со своих тетрадей лентяям. А главное — Юрий знал: пройдет зима, наступят каникулы, одноклассники
разъедутся на свои дачи в Сестрорецкий курорт, в Келломяки, в Куоккала, станут плескаться в мелкой теплой Маркизовой луже и валяться на белом песке невзаправдашних дюн.
А он, он поедет с отцом или в Ганге, или в Либаву, словом, туда, где стоят корабли; жить он будет в каюте с комингсом — высоким порогом; не поедет, а пойдет на корабле в Ревель, из Ревеля в Гельсингфорс и увидит ночью светящийся след за кормой, и можно будет вообразить, что за кораблем бежит таинственное чудовище, а вдруг сам «Наутилус»? Разве такое сравнишь с прозябанием на берегах Маркизовой лужи?
Возвратясь, он расскажет одноклассникам, раскрывшим уши и рты, как на переходе Гельсингфорс — Ревель они попали в штормище и корабль то взлетал до низко опустившихся туч, то падал глубоко в пучину — в такой же шторм бесследно исчез броненосец береговой обороны «Русалка» со всем экипажем. (В Ревеле Юрий видел бронзового ангела на гранитной скале — памятник погибшему броненосцу.)
Он расскажет, как погружался вместе с отцом на подводной лодке «Акула» и разглядел в перископе серебряный след учебной торпеды, бежавшей под киль атакуемого корабля.
Расскажет о финских шхерах (одно название чего стоит: шхеры). О каналах Либавского порта, куда заходят океанские пароходы. Приврет, что ему удалось полетать на «гидре» и в Либаве они с отцом ели раков длиной в пол-аршина. «Травить» научился он у матросов...
Он станет осенью знаменитостью на час. Учитель русского языка Аристарх Сергеевич Бибиков объявит его сочинение «День на корабле» образцовым и прочтет вслух всему классу...
Но ни в сочинении, ни в рассказах товарищам Юрий не упомянет о том, что ревизор, ласково совавший ему конфетку, вдруг обернулся скотиной, обворовывавшей матросов, а старший офицер, безобидный на вид старикашка с ветвистой седой бородой, удостоверясь, что на палубе никого нет — официально матросов бить запрещалось,— кулаком въехал в скулу тихому и мечтательному первогодку Гаврюшину (недаром молодые мичманы присвоили старшему офицеру недобрую кличку «дантист»).
Романтика идиллических повестей о русском флоте — их вдоволь наглотался Юрий в отцовской библиотеке — стала тускнеть.
Командир корабля, на котором Юрий плавал с отцом, желчный бородач со склеротическими щеками, сердито ворчал: «Мальчишке незачем шляться по кубрикам».
Но как было не общаться с матросами?
Они учили вязать морские узлы, драить палубу и медяшку, покрывать брезентом орудия, петь матросские песни. Ему было с ними просто и хорошо.
Однако однажды на Ревельском рейде с катера на борт поднялись незнакомые офицеры, и отец не велел Юрию выходить из каюты. Мальчик в иллюминатор увидел: под конвоем увели двух его друзей из пятого кубрика — весельчака Евстигнея Аристова, учившего его петь «Варяга», и Алешку Потапова, которого матросы именовали Алешей Поповичем. Вслед за ними сошли и незнакомые офицеры, один из них был с котлетками-бачками, словно приклеенными к розовым, как у младенца, щекам.
Юрий спросил у отца, что стало с матросами; Михаил Михайлыч, в тот день мрачный и злой, огрызнулся: «Не твое дело». В кубриках после этого случая умолкли и песни, и шутки, и задушевные разговоры...
Через месяц Юрий шел с отцом на транспорте в Ревель из Либавского порта. Транспорт тащил на буксире две подводные лодки. Тогда подводные лодки были тесными мышеловками с крохотными отсеками. В походе на них осталась только дежурная служба; команды ушли на транспорт.
В кубрике Юрий услышал нелестные отзывы о командире «». Чахоточный матрос, показывая синяк на лице, ругал его «драконом», «вампиром». Увидев Юрия, уставился на него пронзительным взглядом острых, как буравчики, глаз: «А это кто такой будет?» Ему разъяснили. Он пробурчал что-то о соглядатаях, офицерских сынках и принялся зашивать порванную тельняшку.
В кают-компании за обедом Юрий увидел «вампира». Вампир с аппетитом ел свиные котлетки, запивал их лимонадом — газесом и покрикивал на подававших обед вестовых. У «вампира» были слоновые короткие ножки, из-под кителя арбузом выпирал живот, а крахмальный воротничок подпирал бульдожью морду. Командир другой лодки — «Стерляди» — лейтенант Веретенников смешил собеседников анекдотами. У него были молодые, ослепительно белые зубы; «вампир» недоброжелательно поглядывал на него из-под бульдожьих бровей. Веретенников сел за пианино и, сам себе аккомпанируя, спел: «Жить, будем жить! Ведь день сегодня мой!». На баке матросы говорили о нем: «Ну, этот не обидит и мухи».
Ночью в каюте покачивало. Над головой вдруг затопало; вестовой, постучав, разбудил отца. Михаил Михайлыч ушел. Юрий подождал-подождал, прислушиваясь, и снова заснул. Ему приснился «вампир». «Вампир» стоял на пороге и, поводя кровожадно глазами, хрипел: «Где он, этот мальчишка? Дайте я напьюсь его крови». Юрий проснулся в холодном поту. Отец спал на койке. В иллюминатор светило бледное солнце.
За завтраком на «мичманском» конце стола перешептывались. Ни начальства, ни «вампира», ни Веретенникова в кают-компании не было.
К вечеру пришли в Ревель. На борту опять появился офицер с котлетками-бачками и с ним — еще двое. Они заперлись в командирском салоне. Юрий услышал кем-то брошенное слово «следствие». Офицеров по одному вызывали в салон. Вызвали и отца. Вернувшись, он, фыркнув от злости, пробормотал:
— А если и так — сам достукался.
— Что? — спросил Юрий.
— Ничего,— отрезал отец.
На этот раз офицер с бачками ушел без «улова». На обратном переходе по отрывочным фразам, подслушанным на палубе, в кубриках, Юрий узнал, что случилось: «вампир» необъяснимым образом очутился в воде. На помощь кинулся Веретенников. Пока спускали шлюпку, их или затянуло под винт, или «вампир» утопил своего спасителя.
Не матросы ли сбросили в море «вампира»? На этот вопрос следствие не добилось ответа.
Веретенникова жалели все, говорили: «Погиб за зря, ему бы еще жить да жить»; о «вампире» же было вынесено единодушное мнение: «Туда ему, дьяволу, и дорога».
Юрий повзрослел, пока дошли до Либавы.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
