...Как ни странно, но именно здесь, в гнетущей кладбищенской тишине, в знойный полдень, под медленно ползущими облаками он решил: «Пойду на флот».
Взглянул на мертвые корабли: «Они — оживут».
И словно в ответ он услышал легкий стрекот мотора: стальной остов броненосца обегал пигмей-катерок.
6
Через год на призыв партии «строить флот» комсомол дружно ответил «есть». Комсомольская вольница заполонила Крюковские казармы.
Крамской сменил галифе на рабочие парусиновые штаны, нарядный по тому времени френч — на парусиновую же форменку, а хромовые сапоги — на рыжие рабочие ботинки. Его не огорчил даже скудный паек — недоедать он привык и в порту, где хапуги объедались до расстройства желудка.
В флотском экипаже у Юрия было двенадцать комсомольских нагрузок. От усталости слипались глаза, но он, обучая малограмотных товарищей, был счастлив, что его подопечные попадут в школы специалистов.
Побывав еще раз в Кронштадте, он увидел оживавшее корабельное кладбище: не один, а несколько катеров бороздили потемневшую осеннюю воду. Покачивались на стальной волне водолазные боты. То тут, то там поднимался к серому небу легкий дымок.
Отчетливо запомнил Крамской все события того неповторимого времени.
Под руководством старшин комсомольцы лазали по захламленным кубрикам, камбузам и собирали забытые вещи: бачки, кастрюли, тарелки. На Якорной площади взводный обучал молодых моряков сокольской гимнастике и острил, что бородатый Макаров (бронзовый адмирал стоял с вытянутой рукой) выполняет первое упражнение и им придется служить до тех пор, пока адмирал не выполнит второго, — значит, всю жизнь.
Беспокойная и чудесная была юность. Вся Балтика, казалось, помолодела; помолодел двухсотлетний Кронштадт; старик «Океан», омоложенный руками ребят, стал называться «Комсомольцем». Комсомол дал вторую жизнь кораблю.
Ребята стали готовиться на электриков и минеров, на сигнальщиков и рулевых.
Им отдали «Воин», однотрубный, с вытянутым яхтенным форштевнем и крутым срезом кормы. Под руководством семидесятилетнего боцмана они обивали с обшивки ржавчину, забывая, что на «Воине» не уйдешь в море — у него бездействовали все механизмы.
На баке по вечерам гремел шумовой оркестр — музыканты играли на гребенках, ведрах, гармошках. Юрий играл на самоварной трубе.
Не сразу удалось ему поступить в училище, в которое он так стремился. Он помнит классы, и тяжелые погрузки угля, и поход на родном «Комсомольце» вокруг Скандинавии, сделавший его моряком. Так началась его флотская жизнь. Тридцать лет назад...
7
А теперь ему — пятьдесят один.
За годы походов и войн немало потеряно сверстников, друзей и учеников. Многих настигла смерть: они лежат на берегу, возле моря, которому отдали юность, молодость, жизнь.
...Другие уже ушли с флота.
На корабли пришли молодые матросы, такие же, каким он сам был . Такие же, каким он был тому четверть века, пришли из училища офицеры.
Кругом молодежь, молодежь, молодежь...
Нерастраченные иллюзии молодости, вера в будущее, сердца, которые рвутся к романтике, к совершению подвигов... Все это ему знакомо и близко. Он, пройдя многолетнюю флотскую школу и многотрудную школу жизни, будет делиться своими знаниями, своим опытом, пока хватит сил...
Пока хватит сил...
Крамской выдернул шнур из розетки, достал из буфета стакан в подстаканнике с накладным якорем. Налил темно-коричневого, почти черного, чаю.
— Ну, давай, Старик, завтракать.
Пес без жадности, вежливо взял кусок колбасы.
...Сколько их, молодых, за эти годы пришло из училищ! Среди них были юноши, готовые перенести любые трудности ради моря, в которое влюблены. Эти — легкие люди; они стремятся как можно скорее стать настоящими моряками и становятся ими, как комдив Щегольков, командир тральщика Бочкарев... Разумеется, и они совершают ошибки, и ошибки приходится исправлять; но они прислушиваются к советам старших товарищей и всегда благодарны за помощь, чего нельзя сказать о других, зараженных тщеславием, кичливостью, которую почему-то считают гордостью,— таков старший лейтенант Мыльников, офицер, вообразивший, что он все постиг и учиться ему больше нечему; он восстановил против себя всех старшин и матросов, считая, что воспитывать можно только арестами.
Мыльников... Его предупреждали Крамской и комдив Щегольков. Перед Крамским он молчал, комдиву ответил заносчиво: «Я имею достаточно знаний и опыта, чтобы принять правильное решение». Ну и самоуверенность! Крамской снял его с «Триста третьего», назначил дивизионным штурманом, чтобы держать поближе к себе и к комдиву. Проще было бы просто списать. Но Крамской не привык бросаться людьми.
«Сейчас придет Мыльников,— подумал Крамской.— Попробую еще раз потолковать с ним... по душам...»
...Или Коркин — помощник Мыльникова. Легкий или трудный он человек? Пришел легким. Хорошо справлялся со службой, команда его полюбила. Правда, Мыльников его подавлял, поджимал, но Коркин был всегда жизнерадостен, весел и исполнителен.
Славное у него лицо — задорное, почти мальчишечье, так и представляешь, как он играл со сверстниками в «».
Но вот он женился, женился скоропалительно, зная девушку чуть ли не два-три дня. И все пошло кувырком. Коркин катится по наклонной плоскости, как с борта во время качки. Стал раздражительным, нервным. Личное взяло верх над служебным долгом.
И ему помочь надо снова стать на ноги.
— Я бы списал его, — сказал Крамскому знакомый полковник.
— Нет,— ответил Крамской.
За широкими окнами посветлело; в дымке сырого тумана возникли очертания башен и домов с черепичными крышами; зеленоватое, с сиреневыми бликами море набегало под окно; темно-серыми пятнышками вкраплены в него корабли. Зеленели совсем по-летнему клены.
Крамской отворил дверь на террасу:
— Иди прогуляйся, Старик.
И пес, вообразив себя молодым, с озорным лаем выскочил в сад и принялся разрывать носом ворох сметенных в уголок листьев.
Хлопнула дверь. То пришла с рынка Герда, опрятная, розовощекая, сказала Крамскому и устремившемуся к ней Старику «тере-тере» и, поправив седые локоны, пошла в кухню — опорожнить корзину.
Звонок. Старик с лаем промчался в переднюю.
— Спокойно, . На место, дружок. Крамской щелкнул замком.
— Входите, я жду вас,— сказал он старшему лейтенанту Мыльникову.
8
Мыльников сидел, не теряя собственного достоинства, выдвинувшись немного вперед, слегка склонив голову с тщательно расчесанным пробором, готовый выслушать все, что ему скажут, даже самое неприятное, с непроницаемым холодным лицом (он научился делать такое лицо еще на последних курсах училища),
Он был одет щегольски: китель сшит у отличного таллинского портного. От него попахивало дорогим одеколоном. Ногти его были безукоризненны.
Глаза, серые, выпуклые, холодные, смотрели прямо в глаза Крамскому и вопрошали, казалось: «Ну, зачем меня звали? Я пришел и сижу и жду, что мне скажете. Вчера было сказано все. Что еще?»
— Я попросил вас,— Крамской подчеркнул «попросил», — зайти ко мне, Виктор Павлович; мне хотелось поговорить по душе...
— Слушаю...— процедил Мыльников.
— Вы могли бы быть моим сыном, не правда ли? Вы только тремя годами старше моего Ростислава и были на первом курсе у них в училище старшиной.
— Так точно...
— Значит, пользовались уважением и авторитетом...
Мыльников предпочел промолчать. Старшиной первого курса он пробыл недолго. И авторитетом не пользовался.
— Мы второй год служим вместе, — продолжал Крамской,— а я... я не могу понять вас.
Мыльников поднял брови, и они так и застыли на его «непроницаемом», холодном лице.
— Еще говорил, что матрос на корабле — главный двигатель. А вы сумели восстановить против себя экипаж корабля.
Мыльников с горькой усмешкой повел плечами. Ему захотелось взглянуть на себя в зеркало, но зеркала не было.
— Вы — молодой офицер, Виктор Павлович, и воспитанник одного со мною училища. Нас учили любить своих подчиненных. А вы единственной мерой воздействия считаете арест.
И на это Мыльников не ответил.
— Мне горестно сознавать,— продолжал Крамской,— что вы не обладаете даже элементарным чувством товарищества. Коркин моложе вас. Вы наверняка думали о своем продвижении. И вы непростительно мало заботились о том, чтобы ваше место занял офицер, хорошо подготовленный. Ведь это вы, вы, Виктор Павлович, обязаны были его подготовить и поддержать.
Мыльников продолжал сидеть молча, все с той же горькой усмешкой на гордых губах.
— Вы молоды. И если вы отбросите все то лишнее, мусорное, чем вы,— прошу вас, не обижайтесь, я говорю от души,— набили голову, из вас, я верю, получится отличнейший офицер. Вы хороший специалист, Виктор Павлович, и я не хочу вас терять. Я надеюсь, что вы, будучи дивизионным штурманом, о многом подумаете...
— Может быть, товарищ капитан первого ранга, мне лучше перейти на преподавательскую работу? — спросил Мыльников.— Мне предлагают водолазную школу.
— Не думаю, чтобы вам где-либо было лучше... пока вы не научитесь ценить и любить людей,— возразил Крамской.— Если говорить откровенно, я скажу, что вам мешает стать всеми уважаемым офицером. И ваш отец, и отец вашей жены — люди заслуженные. Но дети должны своим трудом добиваться своего места в жизни, а не опираться на заслуги родителей. У нас нет места аристократии, откуда бы она ни взялась...
Мыльников обиженно гмыкнул. Старик, лежавший на коврике, поднял голову и неодобрительно взглянул на него.
— Вы знающий офицер,— продолжал Крамской.— Но пренебрежение к людям... Если вы не поймете, что жить, не уважая своих подчиненных, нельзя, вам — конец, лучше навсегда уйти с флота. Что же касается вашей жены...
— Я бы не хотел говорить о моей жене,— с металлом в голосе сказал Мыльников.
— Но, мне кажется, этого разговора не избежать, Виктор Павлович,— возразил Крамской.
— Вы, может быть, посоветуете мне развестись? — с вызовом спросил Мыльников.
— Нет, я хочу, чтобы вы подумали о перевоспитании Норы Аркадьевны.
— Я не педагог.
— Вы — офицер, воспитатель своих подчиненных. И вы не умеете повлиять на собственную жену?
— Боюсь, мы говорим на разных языках, товарищ капитан первого ранга.
— Я думал, что мои годы и опыт дают мне право дать совет младшему товарищу; я вас хочу сохранить для флота. Я буду вас посылать обеспечивающим — с Коркиным в первую очередь. Надеюсь, что вы поможете ему побыстрее сдать зачет и... и заслужите потерянный было авторитет у команды.
— Разрешите мне быть свободным? — чеканно произнес Мыльников. Он встал, одернул китель.
— Ну что ж. Я вас не задерживаю, Виктор Павлович...
Он проводил Мыльникова в переднюю и раскрыл дверь.
— Если вам все же захочется поделиться со мной и выслушать мой совет — заходите... А-а, Михаил Ферапонтович,— увидел он поднимавшегося по лестнице румяного крепыша, капитана третьего ранга. Крепыш, радушно ответив на подчеркнуто-четкое приветствие Мыльникова, пожал руку Крамскому и быстро сказал:
— А я к вам, Юрий Михайлович, по совершенно личному делу.
— Входи, Миша, входи, очень рад.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
